Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен

• Название: Американец, или очень скрытный джентльмен
• Автор: Мартин Бут
• Издательство: Издательская группа «Азбука-классика»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9985-1173-8

Мартин Бут (1944–2004) — английский писатель и сценарист, номинант Букеровской премии (шорт-лист), автор тринадцати романов, переведенных на многие языки. По роману «А Very Private Gentleman» («Очень скрытный джентльмен») в 2010 году снят художественный фильм «Американец» с Джорджем Клуни в главной роли.

«Я — синьор Фарфалла. Господин Мотылек. Здесь считают, что так я зарабатываю на жизнь — рисуя бабочек и мотыльков. Это очень удобное прикрытие. Точно отобразить одно из этих созданий — нелегкая задача, она требует внимания к деталям. Только благодаря неустанному пристрастию к деталям я до сих пор и жив.

Моя работа — создавать подарочную упаковку для смерти. Я торговец смертью, я судия, который может вызывать смерть к существованию с той же легкостью, с какой цирковой фокусник достает голубя из платка. Я не творец смерти. Я лишь организатор ее доставки. Я — портье смерти, ее коридорный. Я проводник на пути во мрак. Человек, держащий руку на выключателе.

Именно поэтому я — сторонник преднамеренных убийств. Нет смерти лучше. Смерть должна быть благородной, опрятной, безоговорочной, точной, уникальной. Ее красота — в ее завершенности. Это последний мазок кисти на полотне жизни, последнее цветовое пятно, довершающее картину, придающее ей совершенство.

Смерть должна быть аккуратной, точной, как хирургический разрез. Жизнь — тупой инструмент. Смерть — это скальпель, острый, как вспышка».

---

— Одна.

— Что еще?

— Высокая скорострельность. Магазин повместительнее. Предпочтительней всего оружие под девятимиллиметровый парабеллумский патрон.

Бокал в артистических пальцах дрогнул. Я видел, как в золотистом зеркале вина закружились отражения окон.

— Он должен быть легким. Компактным. Надежным. Чтобы его можно было легко собрать и разобрать.

— Насколько небольшим? Чтобы в карман помещался?

— Можно немножко больше. Чтобы помещался в небольшую сумку. Например, в портфель. Или в дамскую сумочку.

— Защита от рентгена? Камуфляж — под радиоприемник, магнитофон, фотоаппарат? Среди спреев, аэрозолей, что-нибудь в этом роде?

— Необязательно.

— Как можно меньший. Можно глушитель, но основная задача — чтобы нельзя было засечь, откуда ведется огонь.

Бокал тихо запел от соприкосновения с каменным полом — посетитель встал, готовясь уходить.

— Сделаете?

Я еще раз кивнул:

— Разумеется.

— Как скоро?

— Через месяц можно будет испытать. Еще неделя уйдет на доводку.

— Сегодня шестое. Проведем испытание тринадцатого. Доставка еще через четыре дня.

— Доставкой я теперь не занимаюсь, — напомнил я. — Я четко обозначил это в своем письме.

— Ладно, сами заберем. Сколько?

— Сто тысяч. Тридцать сейчас, двадцать после испытания, пятьдесят в конце.

— Долларов?

— Разумеется.

Улыбка стала менее напряженной. В ней появился обертон облегчения, намек на довольство — так улыбаются люди, получившие то, что хотели.

— Нужен будет прицел. И футляр.

— Разумеется. — Теперь и я улыбнулся. — Еще я подготовлю…

Договаривать я не стал. Что толку в пере без чернил, в тарелке без еды, в книге без слов, в оружии без патронов.

— Спасибо, господин… господин Мотылек. Конверт из оберточной бумаги тяжело опустился на стул.

— Ваш аванс.

Судя по толщине, банкноты были по сто долларов.

— Итак, до конца месяца.

Я поднялся.

— Пожалуйста, не вставайте. Тут легко найти выход.

Нет ничего хорошего в том, чтобы быть человеком привычки. Я презираю тех, кто живет по расписанию, у кого жизнь выверена и просчитана, как график движения немецких поездов. Нет ничего противнее человека, который может с полной уверенностью заявить, что во вторник в тринадцать пятнадцать он будет сидеть за восьмым столиком справа от двери в пиццерии на такой-то улице, есть pizza ai fungi[43] и запивать ее «скансано».

Это человек, так и не ставший взрослым, так и не вылезший из-под надежного маминого подола, так и не освободившийся от докучной, но облегчающей жизнь необходимости следовать расписанию школьных уроков. Сначала многие годы это были математика и география, теперь — пиццерия или парикмахерская, обеденный перерыв или утренняя планерка.

Мне непонятно, как можно вот так вот заорганизовать свою жизнь. У меня бы никогда не получилось. Я спасся от этой рутины, начав приторговывать краденым, а потом избрав свою нынешнюю стезю.

Когда я жил в той английской деревушке и за мной неотступно следила миссис Раффордс из дома напротив — про себя я называл ее «Последние известия», потому что она была неисправимой сплетницей, главной разносчицей местных новостей, обладательницей самой длинной палки из всех, которыми пытались перевернуть камень моего одиночества, — так вот, тогда жизнь моя была размеренной, как жизнь школьного учителя. Я вставал в шесть, варил кофе, выбрасывал скопившуюся за ночь золу из угольной печурки, поджаривал тосты и смотрел, как молочник разносит молоко. В семь тридцать я входил в мастерскую и брался за дела — их список был накануне написан на листке бумаги и приколот к стене над торцом верстака. Я включал радио, сделав потише. Я его не слушал. Просто звук помогал бороться со скукой.

Ровно в полдень, когда в радиоприемнике раздавались обычные гудки, я откладывал инструменты, заваривал себе суп в кружке и выпивал его, сидя за столом в обшарпанной гостиной своего коттеджа, глядя в окно на крошечный запущенный садик, на который смена времен года не производила никакого впечатления.

В час я возвращался к верстаку. Правда, за работу брался не сразу. После утренних трудов оставался беспорядок. Я тратил полчаса на то, чтобы разложить по местам инструменты. Пилы висели на крючках над верстаком, стамески лежали на подоконнике, молотки — на полке в торце верстака: то обстоятельство, что через полчаса все они вернутся в привычный хаос, и то, что я в любом случае знаю, что где лежит, не имело никакого значения. Я следовал заведенному порядку, а не логике своей работы.

В шесть вечера я заканчивал работу и слушал по телевизору новости, пока готовил ужин. Даже еда стала рутиной. Я обычно жарил бифштекс, иногда, для разнообразия, бараньи отбивные. Их достаточно было бросить на сковороду. Я заставлял себя каждый день делать новый овощной гарнир — то была единственная уступка оригинальности.

Каждую субботу, с утра, я ездил в магазин. В среду, во второй половине дня, — на барахолку, где обходил торговцев, покупал и продавал, брал вещи в починку.

А вот теперь я объявил войну рутине. Не только чтобы не подпускать к себе скуку, но еще и, должен признать, в целях самосохранения. Не только того самосохранения, которое для человека моей профессии является одной из повседневных забот — незнакомец на углу, человек, читающий газету под уличным фонарем, пассажир, пересевший из поезда в поезд на одной с вами станции, — но скорее сохранения рассудка. Я свихнусь, если буду следить за временем с религиозным рвением часопоклонника.

Так что у меня в заводе нет, чтобы ходить в бар каждый понедельник или каждый день после полудня, да и в бары я хожу всегда в разные. Никто не может сказать: раз он на Пьяцца Конка-Доро, в баре «Конка-Доро», за столиком у прилавка, значит, сегодня четверг.

Давайте-ка я расскажу вам про этот бар. Он находится на углу пьяццы — а она выстлана квадратными каменными плитами: в Италии любят выкладывать ими площади, чтобы получился рисунок, в данном случае, как следует ожидать, это повторяющиеся ракушки. На пьяцце есть два немощеных островка — на одном фонтан, на другом три дерева. Фонтан не работает, воды в нем нет. Студенты университета приспособили его под велосипедную стоянку. Вместо музыки падающей воды — лязганье велосипедных рам, рулей и педалей. Что касается деревьев, владелец бара расставил под ними столики, монополизировав общественную территорию с целью повышения личных доходов, а также, по его утверждению, на благо всех граждан. Мол, если бы он не поставил там столики, все пространство немедленно заполнили бы припаркованные «фиаты» и мотороллеры, капали бы маслом и отравляли воздух выхлопными газами. На самом деле редко какая машина забирается на эту пьяццу, на городские задворки.

Интерьер бара решительно ничем не отличается от любого другого по всей Италии. В Англии каждый паб хоть чем-то да уникален. В каждом, как правило, стоит музыкальный или игровой автомат, но на этом их сходство и заканчивается. С барами не то: в каждом — полиэтиленовая занавеска в дверях, окно во всю стену, чтобы пропускать свет, пластмассовые или деревянные стулья вокруг шатких столиков, барная стойка, где шипит машинка, делающая капучино, ряды засиженных мухами бутылок с неведомыми спиртными напитками, бокалы с щербатыми краями и поцарапанными боками — их слишком много раз мыли. На одной из верхних полок часто припрятан пыльный радиоприемник, тихо бормочущий поп-музыку, а на барной стойке красуется один из тех игровых автоматов, которые, в обмен на монетку, выдают вам раскрашенную деревянную бусину с просверленной посередине дыркой, куда засунута бумажка с изображением флага какой-нибудь страны. Если попался правильный флаг, значит, ты выиграл пластмассовые электронные часы, которым грош цена.

В баре «Конка-Доро» меня знают как постоянного клиента, отличающегося непостоянством привычек. То я сижу за столиком на пьяцце, то в помещении. Иногда я заказываю чашку капучино, иногда — эспрессо. Если погода холодная, я прошу горячего шоколада. Бывает, если время раннее, я заказываю еще и бриошь, и это мой завтрак.

Остальные здешние завсегдатаи — рабы своего расписания, постоянные клиенты с постоянными привычками. Я знаю их всех по имени. Я хорошо запоминаю имена. Это важная составная часть процесса выживания.

Компания тут любопытная. Висконти — фотограф, владелец крошечного фотоателье неподалеку, на Виа Сан-Лючио; Армандо — сапожник, Эмилио (его все называют Мило, потому что он сколько-то прожил в Чикаго и там его звали именно так) — хозяин маленькой часовой мастерской на Пьяцца дель Дуомо, Джузеппе — дворник, Герардо — водитель собственного такси. В будущем у них нет ничего особенного, но в настоящем с лихвой любознательности и оптимизма.