Эдмон Гонкур - Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

• Название: Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен
• Автор: Эдмон Гонкур
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

В истории французского реалистического романа второй половины XIX века братья Гонкуры стоят в одном ряду с такими прославленными писателями, как Флобер, Золя, Доде, Мопассан, хотя их литературный масштаб относительно скромнее. Лучшие их произведения сохраняют силу непосредственного художественного воздействия на читателя и по сей день. Роман «Жермини Ласерте», принесший его авторам славу, романы «Братья Земганно», «Актриса Фостен», написанные старшим братом — Эдмоном после смерти младшего — Жюля, покоряют и ныне правдивыми картинами, своей, по выражению самих Гонкуров, «поэзией реальности, тончайшей нюансировкой в описании человеческих переживаний».

Вступительная статья — В.Шор.

Примечания — Н.Рыков.

Перевод с французского — Э.Линецкая, Е.Гунст, Д.Лившиц.

Иллюстрации — Георгий, Александр и Валерий (Г.А.В.) Траугот.

---

— Но ведь дождь идет! — заметил Джанни.

— Нет, — промолвил Нелло, как человек, всецело поглощенный своей мыслью и отвечающий невпопад.

— Ну как, братишка, идем мы или нет? — сказал немного погодя Джанни.

— Знаешь, мне расхотелось… Да, я буду стесняться… Позови извозчика… и отправимся домой.

На обратном пути Джанни не мог вырвать у Нелло ни слова.

LXXX

Теперь у младшего брата бывали дни полного уныния, когда он отказывался ходить и с утра до ночи лежал в постели, говоря, что не в ударе.

Джанни повез его к доктору. Тот снова заверил Нелло, что он со временем, в недалеком будущем, будет ходить без костылей. Но от неопределенных выражений доктора, от сомнений, сквозивших в его расспросах, от раздумий, во время которых люди науки говорят сами с собой, от туманных упоминаний об отвердении суставов плюсны и берцовой кости, о затруднениях, которые встретятся в будущем при сгибании правой ноги, Нелло вернулся домой в тревоге, что не сможет больше прыгать, не сможет исполнять трюки, требующие эластичности и гибкости ног.

LXXXI

Мало-помалу в сердце каждого из них закрадывалась, — хоть они и не делились ею, — безнадежная мысль, что дело, что радость всей их жизни — содружество, в которое они вложили и взаимную привязанность, и ловкость своих тел, — близится к концу. И эта мысль, — сначала лишь молнией мелькавшая в их мозгу, являвшаяся лишь мгновенной робкой тревогой, лишь преходящим злым сомнением, которое тотчас же отбрасывалось всеми силами любви, надежды и взаимной привязанности, — превращалась в глубине их сердец, по мере того как проходили дни, не принося улучшения, в нечто стойкое и непоколебимое, становилось твердой уверенностью. Постепенно в уме братьев совершалась мрачная работа, обычно происходящая в душе родственников человека, больного неизлечимой болезнью, которую ни сам умирающий, ни его близкие не хотят считать смертельной; работа эта с течением времени, по мере нарастания зловещих признаков, — благодаря выражению лиц окружающих, намекам докторов, благодаря раздумьям в сумеречные часы и всему, что припоминается в бессонные ночи, что внушает смятение, что шепчет в тиши комнаты: смерть, смерть, смерть! — превращает мало-помалу, путем ряда медленных жестоких завоеваний и обескураживающих внушений, первоначальную смутную, преходящую тревогу в полную уверенность для одного в том, что он умирает, для других, — что они будут свидетелями его смерти.

LXXXII

Нелло лежал на кровати печальный, притихший, растянувшись во всю длину, накинув на одеревенелые ноги коричневое одеяло, и не отвечал брату, который сидел около него.

— Ты молод еще, очень молод, — говорил ему Джанни, — все наладится, мой дорогой. И даже если потребуется перерыв в работе, хоть на год, хоть на два, — что ж, мы подождем… впереди у нас еще много времени — хватит и на трюки!

Нелло не откликался.

Все предметы вокруг братьев поглотила незаметно спустившаяся ночь; и в сумерках этого грустного часа лишь бледными пятнами выступали их лица, руки младшего, скрещенные на одеяле, да в углу, на крюке, поблескивали серебряные отвороты его клоунского костюма.

Джанни поднялся, чтобы зажечь свечу.

— Посидим еще так, — промолвил Нелло.

Джанни снова уселся возле брата и снова заговорил, стремясь добиться от него хоть слова надежды на будущее, пусть и отдаленное.

— Нет, — внезапно прервал брата Нелло, — я чувствую, что уже никогда больше не смогу работать… больше никогда; понимаешь, никогда…

И это отчаянное никогда звучало в устах Нелло с каждым разом все взволнованнее, как в припадке, как в приступе глухой злобы. Наконец несчастный юноша, охваченный нестерпимым горем артиста, который сознает, что талант его умер прежде него самого, постучал по своим искалеченным ногам и воскликнул:

— Говорю тебе, — для нашего ремесла это теперь уже пропащие ноги!

И он отвернулся, точно хотел уснуть и помешать разговорам брата. Но вскоре у Нелло, уткнувшегося носом в стенку, вырвались слова, в которых вопреки его мужской воле послышалось как бы всхлипывание женщины:

— А как хороша была зала! Ведь цирк был полон в тот вечер! Как прикованы были к нам все взоры! Что-то особенное билось в наших сердцах и даже отчасти передавалось публике… На улице стояла очередь… На афишах — наши имена крупными буквами… Помнишь, Джанни, когда я был совсем маленьким и ты говорил мне о новом трюке, который мы изобретем, — ты думал, что я не понимаю, а я ведь все понимал и ждал так же, как и ты сам… И хоть я и дразнил тебя — мне ведь, что ни говори, тоже не терпелось… И вот когда все было готово… вот и кончились для меня аплодисменты! — Потом, резко повернувшись и взяв руки брата в свои, он ласково сказал: — Но ты ведь знаешь: я буду радоваться твоим успехам, и то будет хорошо! — И Нелло сжимал руки Джанни, как бы не решаясь признаться в чем-то. — Брат, — вздохнул он наконец, — прошу тебя только об одном… но обещай мне это… Обещай, что ты теперь будешь работать только один… если появится у тебя другой партнер, мне будет слишком тяжело… Обещаешь, да? Не правда ли, никогда не будет другого?

— Если ты не выздоровеешь, — просто ответил Джанни, — я не стану работать ни с другим, ни один.

— Я не прошу у тебя так много, не прошу! — вскричал младший в радостном волнении, опровергавшем его слова.

LXXXIII

Начиная с этого вечера Нелло, беседуя о своем ремесле с братом или товарищами, которые приходили его навестить, никогда уже не употреблял настоящего времени. Он никогда не говорил: «Я делаю это так… у меня это выходит следующим образом… я подготовляю эту штучку этак»; он говорил: «Я делал это так… у меня это выходило следующим образом… я подготовлял эту штучку этак». И это жестокое прошедшее время, то и дело возвращаясь на его уста, звучало как хладнокровное признание клоунской смерти, как своего рода приглашение на его похороны.

LXXXIV

Время шло, а Нелло все не мог обойтись без костылей, и он стал впадать в состояние сосредоточенности, самоуглубленности; молчаливой задумчивости, на его нежном лице, разучившемся улыбаться, все чаще и чаще появлялось невыразимо скорбное выражение. Погруженный и как бы затерявшийся в глубине самого себя, он реагировал теперь на слова брата удивленным «а?», точно пробуждался, вырывался из тягостного сна. И на вопросы Джанни он уже почти никогда не отвечал прямо.

— Почему ты сегодня такой унылый? — допытывался старший.

— Почитай мне Арканджело Туккаро, — отвечал, помолчав, младший.

И Джанни брал книгу, но вскоре прекращал чтение, заметив, что Нелло не слушает, что его охватила грусть, навеянная столь мрачными мыслями, что Джанни не смел и спросить о них, и тогда самому ему хотелось плакать. Джанни проводил целые дни возле больного, но однажды случилось, что он ненадолго ушел, и через открытое окошко до слуха Нелло каких-нибудь двадцать минут или полчаса доносилось позвякивание колец трапеции, на которой упражнялся Джанни.

Вернувшись, Джанни нашел брата в странном состоянии — раздражительным и придирчивым. А однажды, когда Джанни выпустил трапецию из рук на всем лету, так что еще долго слышалось медленно замиравшее позвякивание, Нелло, нетерпеливо повернувшись два-три раза в постели, вдруг сказал брату:

— Поди прекрати… меня раздражает этот звук…

Джанни понял и с этого дня совсем перестал упражняться.

LXXXV

Бывали минуты, когда задушевность Нелло как бы тонула в его грусти, и тогда Джанни казалось, что он не находит в брате привязанности прежних дней — дней, когда тот был здоров. Дружба их — дружба, на которой зиждилось их земное счастье, — стала не та.

«Нет, я уже не чувствую себя любимым, как прежде», — твердил себе Джанни; и, как он ни старался уговорить себя, сознание громадной потери, вызванной нравственным состоянием дорогого калеки, ввергало его в жестокую скорбь, и ее можно было заглушить только суетой и движением.

LXXXVI

Однажды ночью Нелло проснулся.

Через дверь, которая всегда оставалась отворенной, — так что, если одному из них не спалось, он мог слышать дыхание другого, — Нелло на этот раз не расслышал ничего.

Он сел на кровати, прислушался. По-прежнему ни звука. Из комнаты Джанни доносилось только тикание больших старинных отцовских часов.

Охваченный безрассудной тревогой, как случается иногда во время внезапных ночных пробуждений, он окликнул Джанни раз, другой.

Ответа не было.

Нелло спустился с постели и, не взяв костылей, а ковыляя, цепляясь за мебель, как мог добрался до кровати брата. Она была пуста, а откинутое и скомканное одеяло говорило о том. что Джанни встал после того, как он, Нелло, уснул. Вот новость!.. До сих пор брат никогда ничего не скрывал от него. Почему же теперь он ушел тайком?