Василий Лебедев - Искупление

• Название: Искупление
• Автор: Василий Лебедев
• Жанр: История

---

Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж все собрал коня, доспехи, харч, еще Хали-мой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путем вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоно-вом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом - Анне, а Ольге - за отца и за мать...

Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, - не тот день: отец в кои веки в поход идет!

Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь - мало не будет...

- Белыми добры топоры! - похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.

- Да уж не чета копью! У того древко срубят - заказывай панихиду! А тут... Не-ет, топор с копьем не равняй.

- Истинно так! Этаким топором любое копье упредишь.

Иван принес охапку дров. Вскоре на дворе гуще запахло дымом и потянуло сытным хлебно-мясным духом - то запекался в ржаном тесте свиной окорок, еда ратникам. Из оконца слышались голоса Анны и дочери, та хоть и мала, но тоже толклась у печки. Помощница...

Иван вышел к мужикам и сказал, что днями напишет во Псков грамотку на бересте и вызовет сюда жену. Он говорил и улыбался, хвастая перед сородичами тем, что выучился в Новгороде письменной хитрости.

- Почто ты, Иване, к Новгороду льнешь? - спросил Елизар. - Там, сказывают, ересь бродит.

- В Новгороде всего вволю, - сладко сощурился Иван. Он сидел будто в гостях, будто сородичи его и не едут на рать престрашную. - Там и воли вволю, и куны там рекой текут, там...

- Текут, а к тебе не затекают: осьмой год в одной шапке ходишь, а то и вовсе распокрымши! - уколол Лагута.

- Притекут и до меня, - не обиделся Иван и продолжал: - Что ересь? Ересь водится. В запрошлом годе трех стригольников с мосту сбросили в Волхов-реку, понеже мысль была у тех стригольников - у Карпа с сотоварищи народ православный супротив церкви из-волчить. Началась толкотня в Неревском конце, а потом - у святой Софии, а потом уж их палкою и камень-ем побили да и бросили в Волхов. Как потопли те стригольники, так Волхов семь ден вверх тек.

- Окаянный город! - крякнул Лагута.

- Вольной город! - улыбался Иван. - Князей не жалуют, любого изведут: горласты людищи!

За разговором этим припомнил Елизар ночлег в кладбищенской сторожке у Симонова монастыря, странника Пересвета, ночную беседу с Карпом-стригольником. Вспоминая душегубные мысли того отчаянного человека, нередко он думал, что вроде и прав был Карп, да правда эта страх нагоняла. Память о Карпе и товарищах его затронула свежую рану - давний ночлег в сторожке, где уже не быть им с Халимой...

Лагуте не по нраву были ни война, ни вольные города, где только то и делают, что глотки дерут на вече. Потому, должно, считал он Елизара, хоть он и отменный кузнец и по серебряным узорочьям хитроумен, и брата Анны Ивана, человека тоже ремесленного, а не прибитого к месту, людьми ущербными, ненадежными в жизни. Вот ежели бы они, как Лагута, выбились в люди, имели бы свою кузню, хозяйство, семью большую, каждый год платя соху [Соха - единица подати], да держали бы в думах своих заветную мысль - вот и были бы они люди домовитые, достохвальные, а так, хоть и похваляются тот и другой, что видали земель всяких превелико, только много ли в том проку, коли своей земли не ведают путем? Добрые мужики по породе своей могли бы выйти. И в который раз уж в лобастой голове Л а гуты складывалась одна и та же крепкая и тяжелая, как кусок необработанной крицы, мысль о том, что мужиков портит война. Он замечал и среди своих, слободских: стоит какому побыть в походе, огрузиться дармовым серебром да девиц беззащитных помять в поверженных городах - и нет человека. Какие кузнецы гибли на его глазах! Вот тут и подумаешь, что дороже - в лес утечь от войны али захворать дурниной дружинной? Верно и то, что война войне - рознь...

- Акиндин! - Лагута поднялся, позвал старшего еще раз и, когда тот вышел наконец из кузницы, махнул рукой: - Иди в избу! Олисава! Отыщи Оленьку!

Ласково назвал он дочь Елизара, и стало понятно, что не будет сирота лишней в избе и семье Лагуты.

Прощальное застолье было невесело. Елизар, прибитый своим горем, не приметил сразу, что Лагута не в себе, потому и ворчал на Анну, и с Иваном спорил, чтобы не допустить до сердца то, что неминуемо придется сейчас оторвать. Сидели за длинным столом из четырех широких тесин. Немало радостей и горя дарил этот стол, особенно неприветлив был в засушливые годы, но худо-бедно, а шестеро подымаются - Акиндин, Петр, Олисава, Антоний, Воислав и последняя - Анна. Теперь вот прибавилась еще и Ольга Елизарова. Все дружно - ложка за ложкой, по порядку - хлебали духмяные щи с гречневой кашей и грибами. Светлые липовые ложки ныряли в большое долбленое блюдо.

- Не частить! - покрикивал по привычке Лагута, но сегодня его большая ложка не била по лбу никого.

Репа с молоком да черничные пироги делали уходящий день печально-светлым праздником.

- Пора! - решительно поднялся Лагута, Ребятишки торопливо крестились на копченую доску иконы и стаей выпорхнули в сени и на двор. Один тащил отцов шлем со стеганым подшлемником, другой - кольчугу. Акиндин и Петр вывели коней и сами седлали их. В доме резанул вопль - Анна взвыла: кончилось терпенье. Лагута молился среди избы, слушая бабий вой, и чуял: от сердца воет, не для соседской молвы.

- Ну, будя, будя! - нестрого останавливал ее Лагута и под вой жены вышел на двор.

Елизар уже был снаряжен и сидел в седле, держа в руках Ольгу. Она не ревела, лишь крепко вытирала кулаком слезы, но, как ни выжимала их, они натекали снова.

- Ты уж покручен по-ратному? Я сей миг! - Лагу-та на редкость ловко облачился в кольчугу поверх рубахи, сверху набросил серый, как у Елизара, плащ-мятель, приладил на голове шлем с подшлемником и взял из рук старшего топор.

- Воислав! А принеси-ка мне, родимой, щит из кузницы!

Младший кинулся за щитом и скоро бежал с ним, закрывшись им от колен до подбородка. Над кромкой щита моталось его веснушчатое лицо с белесым шрамом от плетки тысяцкого Вельяминова.

С воплями и причитаниями вышла Анна, Лагута круто оборвал ее, подпустил к колену, расцеловал. Подходили ребятишки, и он наклонялся к каждому с седла.

- Ну, пора, пора! - торопил он себя и сам наказывал: - Мать почитайте! За меня остается Акиндин: ремень и ложка - все от него! Ежели чего там... он при-нагнул лобастую голову к гриве коня. - Ежели чего там створится со мною... Тихо, Анна!.. Тады так велю: Акин-дину оставляю кузницу. Петру другого коня. Антонию и Воиславу - по гривне серебра. Вам, девки, по иконе и по корове, а мать покуда - всем вам голова!

Анна, молчавшая эти минуты, снова кинулась к Ла-гуте с плачем, так с причитаниями шла до самой плотины на Яузе, по которой легла привычная дорога на другой берег, к Лыщикову монастырю. Детишки молча бежали рядом, на плотине, слушая мать, приостанавливались и смотрели вслед конным, в их освещенные вечерним солнышком спины.

- Тятька-а!

Лагута узнал голос младшего, повернулся в седле.

- Тятька-а! А Мамай-то у чура? [Чур - граница]

- У чура, сыне, у чура.

Елизар и Лагута подстегнули коней, рассчитывая до рассвета прибыть в Коломну.

3

Мамая с трудом узнавали даже близкие ему люди - Темир-мурза, новые угланы, которых он возвысил из тысячников, нойоны, наделенные землями, тысячники, получившие вожделенные тарханные ярлыки и теперь свободные от налогов, еще больше преданные ему, - не узнавали не потому, чтобы он изменился внешне, нет, он носил повседневный халат, поверх которого зимой надевал обычную баранью шубу - дыгиль, недорогой пояс, только оружие его сверкало дорогими, несметной цены, алмазами. Он так же ел и пил, так же спокойно входил в свой роскошный гарем, где скучали два десятка жен из татарок, русских, армянок, где томились юные индуски, завезенные торговцами коней, где блистали две звезды его гарема - персианки, которым на двоих едва минуло двадцать лет, они были юные, но зрелые женщины, их купили в горных местностях Персии, где таился самый чистый цвет восточной красоты. Эти горные красавицы - джерам-ханум [Джерам-ханум (перс.) - женщина-газель] - напоминали египтянок: маленький рот, миндалевидные глаза, нежный очерк лица... Мамая и они занимали меньше, чем раньше, когда он медленно, но верно двигался к вершине власти, теперь же он был одержим заботами о великом будущем. Эта одержимость и делала его неузнаваемым. Из Сарая то и дело высылались доверенные асаулы с сотнями нукеров в разные концы Золотой Орды - в Сарай Бату, в Крым, в Поволжье, на восток, в Персию, в Междуречье... Решительной рукой он наводил порядок в Орде, зорко следил за врагами и друзьями, могущими стать врагами, за бескрайними просторами покоренных земель, но ни на один день он не упускал из виду главную заботу своей власти - Русь. Да, Русь - его главный улус, но она окрепла и стала огрызаться. Это опасно для Орды? Нет! Это даже хорошо: надо сломить Русь, напомнить ей времена Батыевы, и не только ей... На востоке копит силу Белая Орда, но Мамай не станет мешать ей пока, ибо у Золотой Орды есть более важные цели, на кои никогда не будет способен Тимур со своей Белой Ордой. Мамай знает, что там посмеиваются и скрипят зубами на то, что властелином Золотой Орды, всего священного Улуса Джучи, стал грязный темник, а не человек наследной крови Чингиз-хана, но он, Мамай, покажет, что его время новое время, время рождения новых повелителей. Да, был Чингиз-хан, но что осталось от его хлипких потомков? Они распылили великий дух завоевателей основу могущества Золотой Орды. Они настроили роскошные города, забыли запахи степного ветра, сладкий дух человечьего жира, когда он, спластанный с животов врагов, улетал, зажженный, на стрелах и поджигал города и селенья на просторах русских равнин...