Анатолий Левандовский - Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)

• Название: Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
• Автор: Анатолий Левандовский
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Повесть об одном из руководителей Великой французской буржуазной революции, выдающемся революционере, ярком публицисте — Жане Поле Марате.

---

Между тем приближались выборы в Конвент. Бойцы 10 августа, уничтожившие монархию, не желали больше терпеть ее прихвостня — оскандалившееся Законодательное собрание. Новый орган власти избирался всем населением страны, без деления на «активных» и «пассивных» граждан, но выборы оставались двухстепенными, что сохраняло лазейку для клики Бриссо — Ролана. 5 сентября я выпустил листовку, в которой призывал парижан голосовать за проверенных патриотов, верных защитников свободы, оказавших важные услуги отечеству. На первые места в своем рекомендательном списке я поставил Робеспьера, Дантона и Паниса. Парижане вняли призыву Друга народа. Все двадцать два кандидата-патриота, выдвинутые мною, равно как и сам пишущий эти строки, были избраны в Национальный Конвент. Но провинция послала на скамьи новой Ассамблеи людей случайных, сумевших подольститься к избирателям или подкупить их.

Такие депутаты, естественно, стали подголосками бриссотинцев. Их много. Это печально, но это факт, с которым ничего не поделаешь. Небезынтересно тебе узнать, что на первом же заседании депутаты сгруппировались согласно своей политической принадлежности: патриоты заняли верхние скамьи амфитеатра Манежа, и поэтому нас теперь называют монтаньярами, сторонники Бриссо — Ролана, среди которых много депутатов от Жиронды и западных департаментов, устроились в середине, партер же оккупировало неустойчивое большинство, которое остроумные парижане прозвали Болотом.

Впрочем, первое заседание Конвента прошло при общем единодушии; депутаты провозгласили Францию республикой и приняли новый порядок летосчисления, считая 21 сентября первым днем новой, республиканской эры.

Учитывая, что, несмотря на победу при Вальми, наше военное положение продолжало оставаться тяжелым, монтаньяры решили пока воздержаться от партийной борьбы и не разжигать страстей, полагая, что только общие усилия всех депутатов могут спасти республику. Я не верил этому, но все же вынудил себя подчиниться общему мнению. В этих целях я даже изменил заголовок своей газеты, бывший одиозным для трусов и колеблющихся, и стал называть ее «Газетой Французской республики». В первом же номере я дал редакционную статью «Новый путь автора», в которой заявил, что постараюсь задушить в своем сердце порывы негодования и принесу в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..

Тщетные потуги. Следующие заседания Конвента доказали, что попытки умиротворения не принесут пользы. Чем больше мы будем стремиться ублажать наших врагов, тем увереннее они станут творить свои козни и рыть могилу республике и свободе. Не буду голословным. Приведу тебе в сокращенном виде отчет о последнем заседании Конвента, состоявшемся 25 сентября и потребовавшем от меня столько энергии и выдержки, что именно после него я и слег в постель.

День этот был заранее выбран бриссотинцами для того, чтобы опозорить парижскую делегацию, сокрушить Робеспьера, Паниса, Дантона и уничтожить меня мечом тирании. Заранее были распределены роли. И, как обычно, злодеи воспользовались подставным лицом: первым выступил Мерлен, пожаловавшийся, что он слышал вчера от Лассурса о существовании партии, рвущейся к диктатуре. Воспользовавшись этой затравкой, на трибуну взобрался Лассурс. После всякого рода иезуитских уловок он заявил, что партия действительно существует, что Конвент окружен убийцами и вынужден ожидать из провинции охраны, которая спасла бы его от деспотизма Парижа…

Пока что ничего существенного, кроме подлых намеков. Поднимается Дантон, но не для того, чтобы опровергнуть клеветников, сорвать их козни и высмеять обвинения, а лишь затем, чтобы отмежеваться от Марата, «человека, ожесточенного долгим подземельем», писателя, с которым он, Дантон, не желает иметь ничего общего, — как будто кто обвинял его в том, что он креатура Марата! Поднимается Робеспьер и не лучше справляется с задачей: он перечисляет свои заслуги и также предупреждает, чтобы его не смешивали с Маратом.

Поднимается Панис, желая защитить от обвинений Наблюдательный комитет Коммуны, но ни словом не вступается за Марата, одного из активнейших членов этого комитета.

Вот так-то, мой мальчик. Мне становится ясно: в погоне за мифическим единством монтаньяры готовы бросить врагам искупительную жертву, и этой жертвой будет Марат!

Враги также начинают понимать. Они смелеют. Они окружают меня тесным кольцом. Камбон, Гупийо, Ребекки и другие толкают меня локтями и размахивают кулаками возле самого моего носа. Фальшивый Буало, держа в руках номер «Друга народа», но умалчивая о дате его выпуска, устремляется к трибуне и начинает декламировать статью, в которой я якобы угрожаю членам Конвента; он вопит, что Марат — подкупленный заговорщик, готовый предать нацию и ее представителей в руки разбойников.

При этих словах в Собрании поднимается невероятный шум. Отовсюду раздаются крики ярости. «На гильотину!» — орут какие-то неизвестные, к ним присоединяются голоса бриссотинцев и многих честных депутатов, не разобравшихся в сути дела.

Я понимаю, что настал мой час: я должен выступить немедленно, или все погибло.

Расталкивая стоящих на моем пути, среди невероятных угроз и выкриков я поднимаюсь на трибуну. «Долой! Долой с трибуны!» — кричат вокруг. Я спокойно дожидаюсь тишины…

Дорогой Жан, можешь ли ты понять мое состояние в эти минуты? Учти, что я раньше почти не выступал перед большой аудиторией, тем более аудиторией, враждебно настроенной. Но поверь мне, я не трусил. Я весь словно сжался в тугую пружину, готовую распрямиться и нанести ответный удар. И при этом, самое странное, я был абсолютно спокоен, словно все визжавшее и крутившееся вокруг меня не имело ко мне никакого отношения!

Наконец стало тише, и я сказал:

— Господа, у меня в этом зале много личных врагов…

— Все! Все! — дружно закричали в разных концах Манежа.

Словно не слыша, я повторил:

— У меня в этом зале много личных врагов… Я призываю их устыдиться!..

И тут вдруг воцарилось жуткое молчание — все были ошеломлены таким поворотом. Я продолжал:

— Не криками, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не бурным негодованием докажут защитнику народа, что он преступен…

Все молча слушали — я мог говорить беспрепятственно.

Я поблагодарил преследователей за то, что они дали мне возможность излить душу. Я объяснил, что мысль о диктатуре, трибунате или триумвирате принадлежит исключительно мне — ни Робеспьер, ни Дантон в ней неповинны, напротив, мне приходилось не раз ломать с ними копья по этому поводу. Я напомнил, что мое мнение о трибунате изложено в произведениях, печатавшихся и распространявшихся публично в течение почти трех лет, что я никогда не скрывал его, и, если оно ошибочно, пусть это докажут серьезными доводами. Напомнив о событиях 14 июля, 5 октября, 10 августа и 2 сентября, событиях, спасших Францию, я указал, что, если бы они были направлены искусными руками трибуна или триумвиров, они дали бы несравненно больший эффект несравнимо меньшей кровью, в этом и состоит моя основная идея. В заключение я призвал депутатов не растрачивать время на сведение личных счетов, а поскорее заложить основы справедливого и свободного правительства, которое должно определить судьбу Франции и обеспечить благосостояние народа, ради чьего счастья я готов в любой момент пожертвовать жизнью.

Поскольку возразить на это было трудно, бриссотинцы оставили вопрос о диктатуре и снова вцепились в номер «Друга народа», якобы угрожавший членам Конвента. Пройдоха Верньо, выступивший с этим обвинением, выразил ужас, что ему приходится сменить на трибуне человека, над которым тяготели декреты об аресте. Это была неосторожность. Один из монтаньяров тут же напомнил оратору, что указанные декреты, изданные свергнутым ныне правительством, можно рассматривать как почетные грамоты… Но бриссотинцы не унимались — они решили меня погубить во что бы то ни стало. Извращая смысл моей статьи, они потребовали для меня отмены депутатской неприкосновенности и немедленной тюрьмы.

Я снова пробился к трибуне. Я без труда доказал, что статья, о которой идет речь, действительно принадлежит мне, но опубликована она десять дней назад! С тех пор положение изменилось — достаточно прочитать «Новый путь автора» в первом номере «Газеты Французской республики»!

«Новый путь» был тут же прочитан — моя правота блестяще подтвердилась. Тогда я, чувствуя, что пружина раскрутилась до конца, выхватил из кармана пистолет и, приставив его к виску, спокойно сказал:

— Считаю долгом заявить, что, если обвинительный декрет будет принят, я немедленно пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет мук и страданий, перенесенных ради спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу свою участь!