Пол Джефферс - Боги и влюбленные

• Название: Боги и влюбленные
• Автор: Пол Джефферс
• Жанр: Историческая проза

Ликиск — раб в доме сенатора Кассия Прокула. Сын сенатора, трибун Марк Либер, отправляется в гарнизон в далекой Палестине, где его ожидает прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Тем временем над сенатором нависла угроза: его обличительные речи вызвали гнев самого Цезаря Тиберия. Ликиску суждено добраться до Палестины и стать посредником между прокуратором Иудеи и Синедрионом в самый разгар народных волнений.

---

С колотящимся сердцем я воскликнул:

— Только это, господин, только это!

Пилат ничего не ответил и снова сел в кресло, ожидая, пока из темниц поднимется ликтор. Я видел, как он работал с Дисмасом и Гестасом — жестокий человек, любящий свое ремесло. Через минуту он вышел на солнце. (Я подумал, видел ли он когда-нибудь свет, рожденный для того, чтобы искать удовольствий глубоко под землей). Он был сложен как бык, в форме, с хлыстом в одной руке и розгой в другой; его появления было достаточно, чтобы шумная, крикливая толпа замолчала. Он остановился и осмотрелся. Площадь не являлась местом наказания, но вдоль стены у Храма Соломона располагались свободно стоящие колонны, держащие крышу, и он указал солдатам, чтобы те привели пленника и приковали к одной из них.

Будь это я, я бы сдался только после яростной борьбы, но Иисус пошел без возражений; по обе стороны от него находились солдаты, нелепая красная мантия тащилась по земле, голова была низко опущена. Он ждал, пока солдаты грубо стянут с него плащ, испачканную накидку и набедренную повязку. Обернув его руки вокруг колонны, они прикрепили к запястьям ручные кандалы.

Я не видел лица Иисуса, плотно прижатого к рифленой колонне. После первого удара я закрыл глаза и зажал уши. (В сознании мигом возник Сэмий, его большие зеленые глаза, смотрящие на меня, когда Ювентий наносил по его спине удар за ударом). Я считал — тридцать девять ударов, число, установленное законом. Наконец, я открыл глаза, но смог лишь раз взглянуть на испещренную кровавыми полосами спину Иисуса. Он почти опустился на колени у забрызганной кровью колонны, а ликтор тем временем укладывал плеть и отдавал Пилату салют перед тем, как вернуться в свою нору глубоко под крепостью Антония.

Солдаты, привязывавшие Иисуса, освободили его и накинули на плечи мантию.

Пилат не смотрел на это, сознательно отвернувшись в сторону. Когда Иисус снова оказался напротив, Пилат взглянул на его покрытое потом лицо и пробормотал:

— Царь евреев, где твоя корона?

Это не было насмешкой. Он произнес эти слова печально, с сочувствием.

Но один солдат понял это иначе и убежал, скоро вернувшись с охапкой веток и палок из крошечного сада Клавдии Прокулы. Смеясь, он пересек площадь, сплетая ветви в грубый черный венок, и надел его Иисусу на голову, на что толпа отреагировала одобрительным смехом и ревом, вернувшись к жизни после шока от созерцания римской порки.

Пилат бросил:

— Уйди, солдат.

Но прокуратор Иудеи оставил эту корону на голове Иисуса.

Он встал и, положив руку ему на плечо, повернул лицом к толпе.

— Вот человек, — сказал он.

Один из людей Каиафы крикнул:

— На крест его!

Пораженный, Пилат отпрянул.

— Вы его распинаете! — крикнул он, и его круглое лицо покраснело. — Я не вижу за ним вины!

Каиафа вновь спокойно выступил вперед.

— Вы знаете, у нас нет такой возможности. У нас свои законы, но право выносить смертные приговоры принадлежит вам.

— Также у меня есть право отпустить этого человека, — сказал Пилат.

— И страдать от последствий, — прошипел Каиафа. Испугавшись, что зашел слишком далеко, он смягчился; его голос был терпеливым, успокаивающим, словно у матери, говорившей с глупым ребенком. — У нас есть закон, и согласно нашему закону этот человек должен умереть, поскольку он объявил себя сыном Бога, но, конечно же, им не является.

Пилат колебался. Когда он ответил, в его голосе слышалась прежняя властность:

— Я поговорю с ним наедине.

Абенадар взял пленника под руку и повел в вестибюль крепости Антония. Идти было недалеко, но избитый Иисус едва передвигал ноги.

Я ждал у входа, надеясь поговорить с ним, попросить совершить одно из его чудес, вернуть к жизни Марка Либера, но когда увидел его мокрое, окровавленное лицо, то не смог выговорить ни слова. А если бы и смог, то сказал бы что-нибудь, чтобы его ободрить, хотя и не знал, как. Проходя мимо, Иисус заметил меня, и на его лице мелькнуло узнавание, удивление, страх или боль — я не понял, что именно. Однако от его пронзительного взгляда по моей спине побежали мурашки.

Нырнув в дверь прежде, чем ее захлопнули часовые, я встал сзади, прижавшись к стене, а Пилат тем временем рассматривал Иисуса.

— Откуда ты?

Иисус поднял глаза, но ничего не сказал.

Пилат был терпелив и говорил с Иисусом так, как когда-то со мной говорил Прокул, если хотел, чтобы я понял его точку зрения: как отец с сыном, мужчина — с мальчиком, облеченный властью — с беспомощным.

— Разве ты не знаешь, что у меня есть власть освободить тебя или распять?

Иисус мигнул. Его высохшие губы раздвинулись, по ним потекла кровь. Он облизнул их. Его голос был сухим, словно песок Иерихонской дороги.

— Единственная власть… которая у тебя есть… исходит свыше. Те, кто привел меня сюда… виновны более… чем я. У тебя нет власти мне навредить… если только… она не дана свыше.

Пилат открыл рот, чтобы ответить, но потом покачал головой и подал знак Абенадару увести пленника. Проходя мимо меня, Пилат остановился.

— Прости, сынок. Я знаю, ты веришь, будто этот человек сможет помочь в твоей беде, но ты ведь сам все видел. Он не может и не хочет помочь даже себе. Я дал ему все возможности, однако он не захотел сотрудничать. Прежде всего я должен думать о мире в провинции.

— Что вы теперь сделаете? — спросил я.

— Мой долг — сохранять мир, — ответил он, отступая. — Я сделаю то, что должен.

— Да, господин, — сказал я.

— Прости, что разочаровал.

— Вы собираетесь пойти им навстречу.

— Пора мне умыть руки от этого дела, — холодно сказал он. Тут в его глазах блеснул огонек, словно к его лицу поднесли лампу. Он что-то сказал часовому, и тот поспешил прочь.

Снаружи снова кричала толпа, жаждущая крови и вздымающая кулаки при виде едва стоявшего Иисуса, которого с двух сторон поддерживали солдаты. Абенадар тщательно изучал толпу, держа ладонь на рукояти меча. Солдаты, расставленные по всему периметру Литостротона, также были наготове.

Пилат ожидал, сидя в кресле.

Наконец, вернулся часовой с серебряной чашей для умывания и вытянул ее перед прокуратором Иудеи. Пилат медленно окунул руки в воду и вымыл их.

— Я невиновен в смерти этого честного человека.

Он снова что-то сказал часовому; я не расслышал его слов, однако все стало ясно, когда часовой вернулся из крепости с папирусом. Пилат поднял его так, чтобы все видели. Там, на трех знакомых мне языках — латыни, греческом и арамейском, — было начертано: Иисус из Назарета, царь иудеев.

Это была традиция.

Папирус вешали на крест, чтобы каждый идущий мимо знал, кто является жертвой и в чем состоит его преступление.

— Абенадар, — сказал Пилат своему преданному центуриону, — проследи, чтобы все было сделано.

XXXIX

До казни оставалось немного времени. Надо было вывести из темницы двух других приговоренных, принести тяжелые перекладины, набрать солдат для исполнения приговора и объяснить их обязанности. Произошла еще одна заминка, когда священники попытались уговорить Пилата изменить надпись, которую он распорядился прибить на кресте Иисуса. Здесь Пилат остался непреклонен и не изменил ни слова, насладившись таким финалом — хоть небольшой, но все же победой над Каиафой.

За мной послала Клавдия Прокула. Я нашел ее в слезах, обезумевшей от горя.

— Мой муж его приговорил? — спросила она, заламывая руки и в беспокойстве ходя по комнате.

— Да.

— Это неправильно, Ликиск. Это ошибка.

— Дело сделано, госпожа.

— Ты пойдешь?

— Куда?

— Туда, где они…

— Нет. Я не хочу в этом участвовать. Мое место — с трибуном.

— Здесь больше никогда не будет по-прежнему, Ликиск.

— Мне все равно. Тем более если я его потеряю.

— Если ты потеряешь Иисуса?

— Нет! Моего трибуна!

— Ты его очень любишь.

— Я всегда любил его. Он оставил меня в живых, когда проще было дать мне умереть. Я надеялся, что в ответ смогу подарить жизнь ему, но теперь эта надежда ушла.

— Иисус? Ты верил, что он мог бы спасти Марка?

— Я думал, если Иисус, вылечивший многих, положит руку на рану моего трибуна, он исцелится. Глупая надежда, правда? Тем более сейчас.

— Ты веришь, что Иисус — сын Бога?

— Меня больше не интересуют боги. Если они и существуют, то слишком жестоки, чтобы о нас думать.

— Не смейся надо мной, Ликиск, но я в него верю.

— Верите в то, что Иисус — сын Бога?

— Да.

— Тогда почему он дожидается распятия?

— Я не знаю.

— А я знаю! Потому что он мошенник.

— Но что если это не так? Что если он все же излечит Марка?

— Вися на кресте? Это вряд ли.

— Он пока не на кресте. Ты можешь с ним поговорить. Абенадар тебя пустит.