Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле"

• Название: Воспоминания "Встречи на грешной земле"
• Автор: Самуил Алёшин
• Издательство: ЗАХАРОВ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8159-0146-6

Есть люди, с которыми ты не только знаком, но даже дружишь, вас связывают взаимные симпатии и интересы... Но вот эти люди умерли, и ты понимаешь, что лишился навсегда едва ли не самого ценного в жизни — духовного общения с близким человеком. Понимать-то ты это понимаешь, однако чувства так и не могут с этим примириться...

Этот сборник, естественно, не мог вместить всех моих «встреч на грешной земле» — да я и сейчас продолжаю встречаться и писать. Увидит ли написанное свет — зависит не от меня. И даже не от издателя — он обещал еще в этом году выпустить второй том, — а только от вас, моих читателей...

---

В трогательном и полном юмора спектакле «Я, бабушка, Илларион и Илико» превосходно сыграл старика грузина тогда еще молодой тот же Юрский.

А на комедии «Ханума», где отличились Людмила Макарова и Владислав Стржельчик, а сам Гога бархатистым голосом задушевно читал закадровый авторский текст, спектакль покорял зрителя теплой поэтической атмосферой.

Даже «нужная» пьеса Константина Симонова «Четвертый» пользовалась успехом из-за великолепной игры артиста Павла Луспекаева.

И, наконец, постановка «Идиота» стала истинным событием и прославила Иннокентия Смоктуновского — он исполнял роль князя Мышкина.

Каждый раз, приезжая в Ленинград, я обязательно смотрел все новые работы Товстоногова и потом, зайдя к нему в кабинет, искренне восхищался их талантливостью.

Но артисты остаются артистами — они, повторяю, как дети — имеют зачастую несложившийся, а подчас, скажем попросту, дурной характер. Получив славу у Гоги, они забывали, что во многом прежде всего обязаны этим ему, а лишь затем и себе. А потому были случаи ухода в Москву, в столицу, в академические театры (Малый, МХАТ). Скажу прямо — ни один из них от этого не выиграл. И вот как-то я, сидя после спектакля в кабинете Товстоногова, был свидетелем следующей сценки. Актриса, некогда ушедшая от него в Москву, просунула голову в дверь и, увидев, что Гога не один, свойственным ей сексуальным шепотом произнесла: «Так можно я после к вам зайду, Георгий Александрович?» «Конечно, конечно», — ласкательно назвав ее, сказал Товстоногов. А когда ее голова исчезла, жестко отрезал, заглянув мне в самые глаза: «Просится обратно. Не возьму».

У него, оказывается, был такой принцип: обратно не брать.

Исповедовал он, очевидно, и еще один принцип: с начальством не конфликтовать. А надо сказать, что начальство в Ленинграде, как на подбор, отличалось тупостью и повышенной реакционностью. А как же, — положение обязывало: ведь Ленинград — «колыбель революции», вот они и проявляли сверхортодоксальность. Поэтому в Ленинграде запрещали даже то, что шло с успехом в Москве. Так превосходная постановка Товстоноговым интереснейшей и едва ли не лучшей пьесы Леонида Зорина «Дион» была снята со сцены. Жаль, тем более что творческое решение спектакля было намного интереснее, чем в Москве. Думаю, Товстоногов, если бы очень хотел, мог бы ее отстоять. Но тогда начальство вряд ли «выбрало» бы его в следующий раз в Верховный Совет СССР, членом которого Товстоногов состоял, а это, несомненно, помогало ему в решении каких-то других задач.

И когда надо было запрещать в Москве, в театре «Современник» отличную пьесу Александра Галича «Матросская тишина», то московское начальство, не зная, под каким соусом это лучше сделать, пригласило из Ленинграда Гогу. (А запрещать, они считали, необходимо из-за содержащейся в пьесе щекотливой еврейской темы.) И Гога, посмотрев генеральную репетицию, придумал неуязвимую формулировку: «Пьеса неплохая. Но молодые актеры «Современника» художественно несостоятельны для решения такой сложной проблемы». Начальство было в восторге. Что тут могли возразить тогдашние совсем молодые актеры, вчерашние студенты, когда сам высокоуважаемый мэтр, знаменитый режиссер Товстоногов дает такую оценку? И спектакль так и не был сыгран.

Много раз, приезжая в Москву, Товстоногов заходил ко мне и читал очередную мою новую пьесу. Но почему-то получалось так, что либо она не подходила ему, либо мне не подходили его сроки. (Думаю, все же тут не было отместки за давнюю историю с «Директором».) Встреча же с ним по совместной работе состоялась совершенно неожиданно.

Закончив пьесу «Палата», я приехал в Ленинград, чтобы прочитать ее в Академическом театре имени Пушкина. Они ее ждали, и я, после удачной у них постанов-

ки «Все остается людям», обещал познакомить их с новой пьесой в первую очередь, раньше других.

Собралась коллегия — почтенные корифеи театра — и я стал читать. Но узнав, что все действие пьесы происходит действительно в больничной палате, члены коллегии недовольно переглянулись. И не успел я даже перейти ко второй картине, как услышал чей-то откровенный вздох, а кто-то даже протянул: «О-ой!»

В ответ, я немедленно захлопнул папку и поднялся. «Куда же вы?» — спросили они. «Все. Читки не будет». — «Но, почему? Давайте дослушаем до конца». — «Это уже конец, — ответил я. — Извините, но пьеса, судя по всему, не для вас. Всего хорошего», — и ушел.

А вечером направился смотреть в БДТ очередную постановку Товстоногова. Однако театр — это такой мир, где всем все сразу становится известно. А потому Товстоногов попросил меня захватить с собой пьесу. Так что, пока я смотрел спектакль, Гога у себя в кабинете ее читал. И, когда я после спектакля зашел к нему, он встретил меня с распростертыми объятиями. «Все, — безапелляционно сказал он. — Пьеса наша. Буду ставить ее немедленно». — «Но знаете ли вы, что в Александринке?..» — «Я все знаю, — прервал он меня. — Я всегда говорил, что они там ничего не понимают». — «Нет, кое-что они все-таки понимают, — не согласился я с ним. — Но, возможно, несколько преклонный возраст членов коллегии делает их слишком чувствительными к некоторым местам действия».

И Товстоногов действительно сразу же приступил к работе.

Спектакль он поставил быстро, одновременно с Варпаховским, который его осуществил в Москве, в Малом театре. Оба спектакля были поставлены двумя первоклассными режиссерами, и это стало тем редким случаем, когда автор оказался вполне удовлетворен результатом и мог искренно поблагодарить их. Любопытно, однако, что у каждого были свои достижения и свои просчеты по актерской линии. Так, в Ленинграде отлично сыграл роль писателя Новикова Ефим Копелян. В Москве же эта роль была решена слабее. Зато Прозоров в Москве, в испол-

нении Константинова, намного превосходил то, что получилось у очень известного и популярного ленинградского актера П.

На генералке в БДТ я позволил себе как мог деликатней дать понять, что исполнение одной из женских ролей в Москве Нифонтовой кажется мне предпочтительней, чем игра в этой роли также очень хорошей актрисы БДТ. После чего эта актриса, встретив меня в коридоре, совершенно всерьез прошипела: «Вашу пьесу я люблю, а вас ненавижу». На что я, собравшись с духом, скорбно ответил: «Что ж, мне придется это пережить».

Как и полагалось в те времена, потом состоялся банкет. И там меня поразил очевидно привычный для БДТ стиль тостов. Почти все они провозглашались в честь Товстоногова и носили необычную форму. Например: «За актеров других театров. Они, бедняги, лишены возможности работать под руководством такого несравненного режиссера, как Георгий Александрович Товстоногов». Были перлы и еще позаковыристей.

Я посмотрел на Гогу — как он все это воспринимает. Оказалось, с удовольствием. И даже вслух после каждого тоста дает ему оценку: «Это на троечку». «А это неплохо, тянет на четверку». И так далее.

И я понял — в театре существует откровенный и даже обязательный культ Товстоногова, вполне в духе грузинских традиций.

Признаться, это поразило меня, так как Товстоногов на самом деле был талантливым, сильным режиссером и, на мой взгляд, в славословиях не нуждался. Но это на мой взгляд. И поскольку я таким своеобразным коллективом, как театр, никогда не руководил, то не мне, наверное, а Товстоногову было виднее, как вести себя в подобном творческом объединении.

Гога был человеком умным.

Это подтвердилось еще раз, когда его стали усиленно звать в Москву на пост главного режиссера театра Моссовета, после смерти Юрия Завадского. В Ленинград была послана даже специальная делегация — Плятт и другие. Но Товстоногов не пошел. Когда потом его спросили:

«Почему?» — он ответил: «Мало просили». Но мне кажется, причина была другая. Он понимал: Москва не Ленинград. В театральном Ленинграде он — хозяин, так как в других ленинградских театрах главными были его ученики: в Ленсовете — Игорь Владимиров, в театре Комиссаржевской — Рубен Агамирзян. Да и с местным начальством он знал как разговаривать. В Москве же он был бы одним из нескольких и не обязательно любимым. Да и к московскому руководству, наверное, уже нужны свои подходы — оно, несомненно, посложнее будет ленинградского. Так что еще неизвестно, как оно к нему отнесется. И он остался в Ленинграде, продолжая ставить превосходные спектакли.

Мне довелось с ним встретиться еще в 1988 году, при поездке в Италию на совещание по вопросам театра и драматургии. И он, и я там выступали, но в промежутках между заседаниями, греясь на итальянском солнышке, имели возможность побеседовать друг с другом обо всем, что происходило у нас в театре. Он опасался упадка.

Товстоногов тогда уже очень плохо выглядел. Он осунулся, постарел и беспрерывно курил одну сигарету за другой. И, главное, с трудом ходил. Практически еле передвигал ноги, мелкими шажками. Часто должен был присаживаться. На мой вопросительный взгляд пояснил: «С сосудами плохо. Врачи категорически запрещают курить». — «Как же так? А вы?..» — «А я, — обреченно заметил он, — если не курю, так только об одном и думаю: как бы закурить».