Георгий Гачев - Как я преподавал в Америке

• Название: Как я преподавал в Америке
• Автор: Георгий Гачев
• Издательство: Алгоритм, Эксмо
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-28541-9

В осенне-зимний семестр 1991 года (сентябрь — декабрь) я преподавал в Весленском университете в США. Я вел два курса: «Национальные образы мира» на английском языке и «Русский образ мира» для славистов по-русски. Это был мой первый приезд в Америку, и я удивлялся многому. Как мне привычно, я вел дневник своей жизни там и мыслей об Америке в сравнении с Россией и нашей ситуацией. Когда я раскрыл эти записи три года спустя, я понял, что они могут представлять общий интерес.

Г. Гачев

---

— А вот эти работы свои: строить мост из гуманитарности в естествознание — продолжаете?

— Нет, оставил. Надоело…

Они ждали от меня — подать идею юношеству, зажечь, а я — тушил. Вот эта идея могла зажечь, а я и ее закрыл, не рассказал о ней пылко и вдохновенно.

— А над чем сейчас работаете?

— Над собой, над душой. Национальная тема мне уж надоела — дурная бесконечность разнообразий и множеств. А надо о главном думать, сузить круг, а то не успеешь…

— А что же это «главное»?

Помолчал я. Залепетал сначала про Бога, Единое на потребу, Абсолют… А потом:

— Да просто чтоб быть добрым человеком: чтоб людям, домашним и другим с тобою было неплохо. Быть просто «гуд мэн».

Это им показалось убого и скучно. Я стал пояснять:

— «Дон Кихота» читали? Помните, как его звали?

— «Рыцарь печального образа»…

— Нет: до того, как стал Дон Кихотом, и после?

Один все же вспомнил:

— Алонзо Кехана…

— …«Добрый» — с таким прозвищем. Вот и мне таким стать — задача. А это — после того, как жизнь провел в подвигах и сверхмерностях, — трудно. После амбиций на мыслителя, философа и «гения» — просто ввести себя в статус «доброго человека» без претензий.

Им это убого и скучно, конечно, показалось.

— А чего Вы хотели, когда Вам было 20 лет?

— Любить и быть любимым.

Они радостно рассмеялись.

— Ну, и искать свой путь. Хотя его нельзя найти, а надо создать. Каждый человек создает свой путь, свою профессию… Еще искал я тогда Смысл Жизни.

— А сейчас?

— Нет, не ищу. Он мне ясен, познан: быть открытым, вопрошать (в уме) и быть добрым — душою и поведением. Сейчас надо понятое — осуществлять.

Какой же выше и лучше «смысл жизни», нежели то, что христианство и Федоров разработали, и в чем мои милые любимые девы трудятся, развивают? Тут — найдено. А мне — примыкать и любить их, и не мешать; помогать — и быть приятным и любимым ими: чтобы мое существование не было досадно им. «…И кому-нибудь мое любезно бытие…» Задумался опять над вопросом одного:

— А нельзя ли создать себе прошлое — и как?

Я сначала отмахнулся:

— Как так «создать себе прошлое»? Прошлое — прошло. В этом его смысл. И прошло само по себе. Как же можно мне себе его создать? Это — противоречие в постановке вопроса!

А сейчас думаю: в этом смысл есть — парадоксальный!

Ведь вот Федоров и Светлана и их идеи — это и есть создание себе прошлого. Когда поворотишься душою назад, туда, к предкам, в толщу их, и залюбишь это пуще себя, — вот и подключил себя к питанию прошлым, придвинул его к себе и себя в него погрузил, как в родник и источник. Усилием установки души и ума шкалу ценностей туда вдвинул свою — и благодарное прошлое тебя оросило своим богатством.

И прошлое — не только бремя (как я про страны и души Старого Света, в отличие от американства, говорил), но и пища, толща кормящая, субстанция. Американство же растет сверху, из воздуха, из переди — в кредит будущего. В этом его свобода — преимущество! — от бремени и традиции. Но нет и питания из толщи этой. И не чувствуют и не понимают этих великих накопленных проблем Духа, антиномий и проч., в чем мы возимся, в Европе и России, все снова их переживая, к себе применяя и перерешая: «предопределение и свобода воли», «грехопадение и искупление» и проч.

Хотя не могу сейчас этот букет перечислить. Раз, два — и обчелся… И чем это так уж большое богатство, от отсутствия которого американцам бы страдать? Они — изобретатели! Вперед и в новое устремленные. И пусть: то их «дхарма».

…Хорошо музыка классическая журчит в соседней комнате по радио, питает душу субстанцией — как раз прошлого, европейской цивилизации толщей и ее душой, красотой и духом. Вливает квинтэссенцию жизни прошлых поколений, их трудов и борений, — и как это теперь пластично в превращенном виде музыки! Как будто душа прошлого поет и голосит, и как мать тебе колыбельную песню, вливая свою прекрасную душу, напевает, — так и вот эта музыка: Моцарта, Шопена, Вивальди, Генделя — и всех… Журчат они; то — как птиц райских пение — в эдеме культуры.

Да, прямо в сердце тебе вливается эта живительная влага музыки, подкрепляя силу и охоту жить, радость и разум восхищенный — в тебе.

Всплыл образ Насти — духовный, сосредоточенный, задумчивый. Как Эмили Дикинсон, кого вчера со студентами толковал.

И странная мысль пришла: вот ты оторван в пространстве от своих — и живешь. Но и во времени мог бы: вот Эмили Дикинсон тебе бы могла заместо Насти стать — отчего же нет? Мог бы — через создание себе прошлого — ее привить к душе и возлюбить не менее интенсивно. Как вон Светлана моя любит Федорова, умершего век назад, — интенсивнейше, живейше и преданнейше.

Труд духовный

Вчера в русском классе моем разбирали «Обломова», и когда они весело потешались над ничегонеделаньем русским: пыль не уберут, а мечтают: «Подайте мне Человека!» — я вдруг обиделся и встал на защиту русских байбаков и мечтателей, вплоть до чеховских, кто мечтают «работать, работать!».

Да ведь они уже работают, работали, наработали — и интенсивнейше! В душе и над душой, тонкость чувств и переживаний, и проблем духа в себе прокручивая, выговаривая, продумывая, выписывая, — все эти Онегины и Печорины, и Лермонтов, и Обломов, и говорящие и спорящие герои Достоевского. И чем это меньше «работа», чем изобрести новую модель подтяжек или маргарин и на нем надпись: «Не могу поверить, что это не масло!»? Конечно, и это — дело, и, ради Бога, пусть делается. Но и утонченность душевной жизни, копание духом в высях сверхидей и сверхценностей — есть та часть мировой Работы, что в разделении труда между странами-народами и культурами выпала Старому Свету и России.

Так что же лучше?

Оба лучше. Восполняют друг друга — и Америка, и Россия.

А кто же еду будет создавать, кушать что?

Но ведь Эйнштейн не должен выращивать себе капусту. И труд русских думателей и спорщиков, лежа на печи или за бутылкой в трактире или на кухне, — как труд математиков: имматериальный, но — труд! Так что русские баре и интеллигенты, что вздыхали о деле и работать бы!.. — уже этими вздохами и упреками себе (Лермонтов, «Дума») величайше и наработали в Духе.

А и советские: в утопиях и мечтах, в их крахе, в муках и заблуждениях, — тоже за все народы потрудились, так что наш опыт — всем наука. Так врач-эпидемиолог прививает чуму себе, проверяя экспериментально, — и сам полубездыханный лежит. Конечно, не специально так захотели в России себя в жертву и службу принести. Но в Божьей экономии бытия объективно так вышло: будто нарочито, и призваны на то — русские, жители России и советчины…

Они были ошарашены моим патриотическим взрывом за Россию и советчину. И, видно, открылось им — иное измерение бытия, и труд там, и ценности, не подозревавшиеся ими. А то все «работу» считали созданием материальных изделий, вещей.

А культивировать душу? «Наука страсти нежной»?.. Конечно, можно — раз-два, ложись, «сунул, вынул — и бежать!», — а французы тут наворачивают какие галантные ритуалы игр любовных, ухаживаний, соблазнений, переживаний! Также и русские — во Психее…

Один обратил внимание на то, что Обломов в халат — одежду Востока одевается, привольную… И верно: евразиец, русский человек — в просторы, как в шаровары, облекся, прямо в них, как на диване, разлегся, широкая душа…

— А имя-то! — им я раскрываю. — Все из «о», а это — гласная, означающая центр; так что Обломов — при оси Бытия: куда же ему еще сдвигаться-то? Он — шар и кругл и совершенен. К нему тянутся и приходят.

Спрашивали: почему к Обломову приходят люди? Он ведь не богат, хотя что-то от него берут…

— Да ведь он — центр бытия: О — О —О…

И так получается панорама характеров: Чичиков — ездит, Одиссей — тоже, Обломов — лежит, а к нему приходят. Но по теории относительности это все равно: кто, кого считать движущимся. Ну а итог — один: панорама образов. Хотя это тоже важно, что Обломов лежит — как бог на месте, как Перводвига- тель (Аристотеля идея и термин: сравнивал его с прекрасной статуей: она стоит, но все влекутся к ней, и так недвижное производит и заводит движение в мире. — 24.7. 94): к нему влекутся и приходят, рассказывают…

…Воркует Субстанция — вон музыкой. Сама! Ее благословенное величество — как резвится! как глаголет!

Разбил очки в суходрочке

4. Х.91. Разбил очки — беда! И в какой ситуации постыдной!….Досада. Правда, разбилось то стекло, которое на слепом глазу, так что можно любую стекляшку вставить, без диоптрий.

А все ж — хлопоты, доллары… Ну и — постыд…

А вернулся с какого интеллектуальства — вечером-то! В «Рассел-хаузе», доме с колоннами, еще 1828 года постройки, такой особнячок аристократический, — феминистка из Нью-Йорка читала эссеи свои, что у нее еще в работе. Присцилла пригласила. Хорошая дикция — понятно было почти все, кроме юмора. Это я для языка пошел — чтобы себя в атмосфере английского удерживать. Ну и глаза не портить, как смотря кино или телик.