Фредерик Стендаль - Ламьель

• Название: Ламьель
• Автор: Фредерик Стендаль
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Последняя героиня Стендаля, Ламьель, кажется прямой противоположностью первой его героине, Арманс. Если Арманс полна высокого нравственного чувства и рассматривает мир сквозь призму своих обязанностей, то Ламьель лишена всяких представлений о нравственности и все на свете расценивает только как пищу для своего любопытства. Она ничуть не робка и духовную смелость ставит превыше всего. В мещанской Июльской монархии, в эпоху благоразумия и расчетливости, она не может найти никого, кто был бы достоин ее уважения. Герцог де Миоссан с великолепными манерами и полным отсутствием характера, грубые коммивояжеры, тщеславные денди, бестолково прожигающие жизнь в скучном Париже, уродливый и смешной горбун — все эти люди, проходящие мимо нее и бесполезно вторгающиеся в ее жизнь, кажутся Ламьель все тем же убожеством во многих лицах, а жизнь — повторением одних и тех же случайных жестов и нелепых пустяков. Где в современном мире найти настоящего человека? Она находит его в беглом каторжнике и убийце, который покоряет ее сердце энергией, деловитостью и искренностью. Спасая его, Ламьель поджигает здание суда и погибает в огне.

Больше чем в каком-либо другом своем романе Стендаль в «Ламьель» враждебен мещанской морали. Жажда энергии, словно навеки исчезнувшей с лица земли, заставила его создать образ героини, противопоставленной обществу еще более категорично, чем Жюльен Сорель.

Роман не завершен.

---

Уже на следующий день граф, который следил за Ламьель из-за своей приоткрытой двери, рискнул заговорить с ней, когда она поднималась к себе по лестнице. Она отвечала на его слова с холодной рассудительностью, но, по-видимому, поступок графа ее нисколько не возмутил. Естественность Ламьель была написана у нее на лбу.

«Она моя! — подумал граф. — Но вот как ее одеть? У таких девиц обычно не бывает запасных туалетов. Одному богу известно, что спрятано в двух огромных чемоданах, которые относили в ее номер. Я ухаживаю за ней не для того, чтобы украдкой наслаждаться ею в гостинице, как какой-нибудь студент-юрист. Я не собираюсь расточать свои силы втихомолку. Если я ее хочу, то для того, чтобы выставить напоказ свою роскошь, чтобы все видели ее в Опере и в Булонском лесу. Ведь речь тут идет о некоторой новинке, мне представится случай рассказать ее историю, и я уж подсыплю в свой рассказ перцу. Для того чтобы она была достойна появиться со мной под руку, мне нужно по крайней мере четыре тысячи франков. Как бы ваша нравственность ни стремилась скатиться под горку, сударыня, это удовольствие вы получите лишь тогда, когда я соберу эти деньги. На следующий же день после вашего падения подарки должны посыпаться на вас градом. Вы первая должны поверить в то, что имеете дело с богатым молодым, швыряющим деньги направо и налево вельможей, каким я был два года тому назад».

В то время как д'Обинье предавался этим осторожным расчетам (расчетливость была его основной чертой), Ламьель испытывала живейшее наслаждение и считала его самым сумасбродным и самым непосредственным из молодых людей.

— Это не какой-нибудь Катон[40], скучный и всегда одинаковый, как герцог.

Граф все время следил, как и когда Ламьель возвращается в гостиницу. Он твердо знал, что она находится в будуаре г-жи Легран, который был расположен в нижнем этаже и имел великолепное окно на аркады Риволи и окошечко, выходившее на лестницу. Уже за двадцать шагов до гостиницы он придавал своей походке легкомысленный оттенок. Однако его осторожным планам помешали дальнейшие события.

Он собрал почти сотню луидоров на наряды для своей будущей любовницы и уже был занят выбором имени, под которым впервые вывезет ее в Булонский лес. Изумительная свежесть и бархатистый цвет лица Ламьель говорили за то, что ее дебют лучше всего устроить именно там, при ярком свете дня, а не при свете кенкетов Оперы. Он надеялся добиться еще кредита в сто луидоров или в тысячу экю, когда настало время скачек в Шантильи. К несчастью, он вспомнил об этом лишь за неделю.

«Вот досада! — подумал он, стукнув себя кулаком по лбу. — Теперь уже поздно заболевать; после д'Эберле и Монтандона этим уже никого не обманешь».

— Я вас боготворю, — сказал он Ламьель прочувствованным тоном, — а вы повергаете меня в отчаяние.

В то утро, когда он произносил эти слова, г-жа Легран уже обратила внимание Ламьель на его глубокую грусть. Объяснение графа совершенно не достигло цели: от него веяло скукой. Герцог, нагонявший на нее такую тоску, говорил ей подобные вещи в двадцать раз лучше. Если бы она в ту пору обладала даром читать в своем сердце, она сказала бы графу:

— Вы мне можете понравиться, но при условии, что никогда не будете говорить со мной языком страсти.

Графа терзала мысль о Шантильи, но он все еще не знал, что делать, когда однажды вечером в Жокей-клубе упомянули о каком-то молодом человеке из его друзей, который из страха перед Шантильи спрятался в кусты, сказавшись больным.

«За всем не угонишься, — подумал он. — К черту эту маленькую провинциалку! При том, что говорят о моих денежных делах, я конченый человек, если такого страстного любителя лошадей, как я, не увидят в Шантильи».

Накануне великого дня он сказал Ламьель:

— Я попробую сломать себе шею, раз жизнь для меня становится совершенно невыносимой из-за вашей жестокости.

Эти слова возмутили Ламьель.

«Но с чего он взял, что я жестока? — говорила она себе со смехом. — Дал ли он мне хоть раз повод отказать ему в чем-либо серьезном?»

Дело в том, что общество каких бы то ни было женщин, а тем более порядочных, наводило на графа скуку. А так как Ламьель была еще совершенно неиспорченной, отличалась полнейшей естественностью да еще гордилась своими талантами собеседницы, она была ему еще скучней. Поэтому за героиней нашей он волочился, отделываясь одними словами. В общей сложности он не провел с ней с глазу на глаз и пяти минут. Его искусство заключалось в том, чтобы убедить Ламьель, будто он умирает от желания говорить с ней и лишь вследствие ее жестокости лишен этого блаженства.

Ламьель, которую ничуть не занимало то, что принято называть любовью и ее радостями, думала:

«Если я вступлю в связь с графом, он будет водить меня в театр. В моих тысяча пятистах франках пробита уже значительная брешь, но денег граф мне дать не сможет: у него самого их нет».

— Пока у меня дома без перемен, — говорила она г-же Легран, — выборы задерживаются; господин де Турт, очевидно, сильнее, чем когда-либо; господин ***, этот либерал, сотрудник «Commerce», который живет в шестом номере, говорит, что Конгрегация снова придет к власти. Что мне делать, чтобы заработать на жизнь? У меня осталось всего восемьсот франков.

Ламьель получала книги из двух библиотек и проводила все время в чтении. Она почти не решалась выходить на прогулки или ездить в омнибусе одна. Зеленые пятна на левой щеке уже не производили безошибочного эффекта. Она была так хорошо сложена, в ее взгляде было столько живости, что ей чуть ли не каждый день приходилось давать отпор подчас грубым попыткам к ней пристать. Она позволяла себе разговаривать лишь с г-жой Легран и с г-ном ***, своим учителем танцев, славным молодым человеком, честным и ограниченным, который не преминул влюбиться в свою ученицу и которому г-жа Легран доверительно сообщила и о папаше супрефекте, и о г-не де Турте, и обо всем другом. Жить так было не слишком весело: невозможность гулять вредно отзывалась на здоровье Ламьель, а скука усугублялась еще тем, что она не могла ходить в театр. Тщеславие д'Обинье, вероятно, уже отпраздновало бы победу, если бы он давал Ламьель больше поводов говорить с ним откровенно; в ней было так мало гордости, что она открылась бы ему в первую же минуту раздражения, в которую он бы ее застал.

При таких-то обстоятельствах и случились скачки в Шантильи. Граф на них побывал и проиграл на различных пари семнадцать тысяч франков. Свое разорение он довершил, исчерпав весь кредит, каким еще пользовался. При этом весь свой долг полностью он благородно выплатил до конца недели. Граф д'Обинье был, по существу, очень осторожен и расчетлив до скупости.

— Надо мной тяготеют уже три или четыре постановления суда, которые могут засадить меня в Клиши; я буду не я, если напоследок не овладею этой провинциалочкой; когда я выполню этот долг перед собой, мне останется благородно сойти со сцены. Я отправлюсь доживать свой век в Версаль. Меня там знают бедняки, которые отправляются зевать в этот унылый город в обществе разорившихся англичан. Боже мой! И скучать же там мне придется по вечерам!

Ламьель одолевала смертельная скука, и графу понадобилось всего два дня для подготовки почвы.

— Вы не сведете меня в театр сегодня вечером? — спросила Ламьель.

— Сегодня вечером, если я успею покончить с делами, я собираюсь пустить себе пулю в лоб.

Ламьель вскрикнула, и граф был рад, что произвел такое впечатление.

— К вам будет обращена моя последняя мысль, прекрасная Ламьель. Вы были моей последней радостью. Если бы неделю тому назад вы не были так жестоки со мной, я не поехал бы на скачки в Шантильи. Я проиграл там семнадцать тысяч франков и все их уплатил, как этого требует долг чести. Я исчерпал при этом все мои ресурсы, у меня нет и тысячи франков. Но граф д'Обинье, сын героя, известного всей Франции, не имеет права показываться людям на глаза в униженном положении. У меня, правда, есть какая-то очень богатая сестра, старше меня на двадцать лет, но у нее удивительно узкие взгляды, и она не способна понять, что жизнью моей руководят любовь и случай. А кроме того, она вышла замуж за де Миоссана, а я всего-навсего д'Обинье.

— За родственника герцога?

— За брата его деда. Но откуда вы знаете это имя?

Ламьель покраснела.

— Господин де Турт, мой жених, постоянно говорил о де Миоссане; поверенный этой семьи обещал доставить ему четыре голоса.

Ламьель уже научилась немного лгать, но ложь она подносила еще недостаточно непринужденно, как нечто не имеющее значения; ей еще далеко было до совершенства. Побуждало ее ко лжи одно изречение, которое г-жа Легран часто поминала ей с тех пор, как они стали разговаривать по душам: «Будь богата, если можешь; будь добродетельна, если хочешь; но будь уважаема — это необходимо».

Задушевные отношения с графом продолжались полдня. Уже к вечеру Ламьель обнаружила в нем черствость, от которой у нее просто отнимался язык. Речи его отличались большим достоинством, но достоинство это стоило ему огромных усилий. Ламьель видела эти усилия и, сама не понимая отчего, начала вдруг скучать: перед ней была прямая противоположность того молодого безрассудного ветреника, которого она создала в своем воображении и по-настоящему полюбила как антипода молодого герцога. Но мысль о пуле в лоб, — так как она верила всему, что выходило из обычных рамок, — быстро прогнала скуку. Она смотрела на д'Обинье.