Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

• Название: Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3
• Автор: Макар Троичанин
• Жанр: Современная проза

---

- Зачем спрашивал? Тебе-то он зачем?

Немчин ответил непонятно и уклончиво:

- Для сведения. – Он продолжил анализ ситуации: - Чтобы избежать и первого, и второго вариантов, тебе, Васильеву, надо исчезнуть, поменять шкуру, скрыться от американских и смершевских следопытов, и лучше, чем затеряться на необъятных просторах необжитой восточной России, этого не сделать. Отбрось трусливые сомненья и никчемные раздумья и – со мной. Русское «авось» у тебя не пройдёт. Чёрт, как холодно, - Фёдор поёжился, - словно уже в Сибири. – Он порылся в вещах, накинул на плечи новенькую телогрейку. – Я готов. – Улыбнулся, поощряя брата к окончательному решению.

- Тебе легко так рассуждать – ты в своей стране…

- Да, - перебил Немчин, - ты прав: я здесь свой среди своих, хотя я и… немец.

- 10 –

Опешивший от невероятной новости Владимир ошалело глядел на названого брата, не в силах вымолвить ни слова.

- Что ты на меня так смотришь, как будто увидел впервые? Да, я – немец. Не в пример тебе, почти уверен.

У Владимира отлегло от сердца, вернулось соображение.

- И зачем тебе?

- Что зачем?

- Хочется быть немцем?

Немчин задумался, размышления опять понесли по комнате в поисках нужного ответа.

- Не знаю, что и сказать. Сначала, в пацанах, очень не хотелось, потом втихаря даже гордился исключительностью, а теперь – снова не хочется.

Всё ещё не пришедший в себя Владимир по-хозяйски долил воды в чайник, разжёг керосинку, поставил разогреваться и сел в ожидании допинга за стол, отвернувшись к тёмному окну. Почему-то было очень обидно, словно Фёдор, назвавшись братом, всё время обманывал.

Немчин присел боком напротив.

- Знаешь, у нас похожие линии судеб – обе начинаются со штрихов: неизвестных родителей и детства, продолжаются через чужих людей и казённые дома, идут почти параллельно в подневольном служении чужому дяде и, наконец, освободившись от чужого влияния, пересекаются, чтобы идти рядом, - сказал он примирительно. – Неважно, кто из нас больший немец, важно, что мы братья, так? – Он пытливо глядел на Владимира.

Тот нехотя отвернулся от окна, взглянул погрустневшими глазами на брата, очень надеясь на искренность его слов.

- Хотелось бы.

- А кто мешает? Не будем  и мы бессмысленно мешать сами себе. Подумаешь, велика беда, если волею судьбы ты, русский, оказался больше немцем, а я, немец – больше русским. Оба мы, как ни крути, застряли промежду, и оба, ты – по инерции и равнодушию, а я – по глупости и обиде, встали на одну сторону – против русских. Я больше не хочу быть против кого бы то ни было. Только – за себя. И за тебя, брата. В конце концов, не важно, какой ты нации, важно – какой человек, а мы оба оказались людьми никудышными, не людьми, а подвластными шавками. Пора становиться взрослыми и отдавать долги за подлую жизнь. Не будем ни немцами, ни русскими, а станем патриотами Германии и России. Поработали против России, но никак не во благо Германии, поработаем на благо России, но не против Германии. Пивное германофильство ничем не лучше квасного русофильства.

Вода в чайнике забурлила, Владимир экономно всыпал русский молотый кофе пополам с цикорием и стоял, сторожа, чтобы не убежала пена. Смирившись с прискорбным фактом, он недовольно буркнул, скривив губы в брезгливой гримасе:

- Чего-чего, а пить русские мастаки – и не квас, не то, что работать.

- Пьют и немцы не меньше, - справедливо возразил Фёдор, - если не на свои. – Он хмыкнул, вспомнив что-то занятное: - Здесь квасом называют всё, что не водка. А шампанское – вообще кваском. В народе, бахвалясь, говорят: пока Россия квасит по-чёрному, она непобедима. Знаешь, почему?

- Противно побеждать.

Владимир перенёс готовый кофе на стол.

- Потому что водку в таких количествах может потреблять физически здоровая и неугомонная нация, крепкая на голову. Русских трудно расшатать, но ещё труднее одолеть. Бисмарк – едва ли не самый мудрый из германских вождей – настойчиво предупреждал, чтобы не ввязывались в бесплодную драку с бездонной Россией. Его убедил в этом Наполеон. Был бы жив, после Гитлера ещё больше утвердился бы в незыблемости постулата. Не тому богу мы служили. Я начал это понимать после Сталинграда, но по инерции продолжал шпионить, вяло и с огрехами. Если бы Гевисман не заморозил, я бы сбежал сам.

- Зачем тогда согласился работать на американцев? – спросил Владимир, наливая себе осевший кофе.

- Затем, что пришёл ты.

Владимир в недоумении поднял от стакана голову.

- Не по-о-нял.

- Всё просто: если бы пришёл другой, я бы спустил его с лестницы, - улыбаясь, объяснил Фёдор. – Не мог же я поступить так с братом. И потом: ты очень понравился Марте.

- Ты серьёзно? – не поверил Владимир.

- Ещё как, - убеждал брат. – Ты не веришь в любовь с первого взгляда?

- Причём здесь это?

- Мне вдруг так нестерпимо захотелось встретиться с тобой ещё раз, и ещё, и ещё… и вообще не расставаться, что я согласился бы взорвать завод, если бы ты попросил.

- Баламут! – наконец-то Владимир заулыбался по-настоящему, забыв обиду. – Как такому довериться в пустынной ледяной Сибири?

- Не прогадаешь, - заверил Немчин. – Решился?

Владимир, не отвечая, отхлёбывал горячий кофе, бережно откусывая от небольшого кусочка желтоватого рафинада.

- Расскажи о себе, - попросил он, - как ты попал к Гевисману?

Фёдор сердито засопел, затягивая ответ, тоже налил себе кофе, подул, сгоняя пену к краю, отставил стакан в сторону.

- Ничего интересного не услышишь. В отличие от тебя, у меня нет смягчающих обстоятельств – я сам навязался немцам.

Он всё же взял стакан, жадно отпил три глотка и опять отставил, собираясь с мыслями, а может быть, фильтруя их, чтобы не выглядеть очень неприглядно.

- Детство моё прошло на окраине Самары, недалеко от вечно грохочущего, коптящего и смердящего завода, в бедной семье, ютившейся в покосившейся хибаре времён казацкой вольницы. Отца помню плохо, он в ту пору социалистической индустриализации страны вкалывал согласно общенародно-партийного решения по десять часов, да ещё добавляли сверхурочные, подгоняя постоянно горевшие плановые показатели, приходил домой поздно, кое-как отмывался, что-то ел и падал как убитый на кровать до утра. Если выпадало свободное от индустриализации время, то, сгорбившись, сидел в углу комнаты за расшатанным верстаком и что-нибудь паял, чинил, строгал, латал, подбивал, в общем, подкалымливал на соседях, потому что жили голодно. От него постоянно пахло железом, машинным маслом, гарью, стружками. Поседевшие до времени усы пожелтели от махры снизу у губ, а на глаза, весёлые и одновременно печальные, понятливые и умные, нависали такие же седые и густые брови. Редко-редко он ронял слово-другое, а то всё молчал, и всё равно с ним рядом было покойно. Я любил его, и он ко мне относился по-доброму.

Фёдор глубоко вздохнул и с усилием потёр лоб ладонью, словно очищая память от наслоения поздних лет.

- Другое дело – его жена, моя мать. Она работала на том же заводе, но приходила почему-то значительно раньше отца, и лучше бы совсем не приходила. С грохотом открыв пинком сапога болтающуюся на одной петле ненужную калитку, она сразу же начинала орать, что её замордовали, заездили, угробили, что она больная, ничего не в состоянии делать, и пусть дармоеды не надеются, что станет их обслуживать. Поорав вдоволь и разрядившись, валилась на кровать, не умывшись и не переодевшись, и преспокойно дрыхла до прихода мужа.

Фёдор отхлебнул кофе, поморщился то ли от воспоминаний, то ли от остывшего пойла, пошёл к раковине, выплеснул и налил горячего.

- Дармоедов в семье было трое: Иван, совсем шкет, младше меня на 4-5 лет, естественно, я и сестра Настя, старше меня тоже на 4-5 лет. Она-то и воспитывала, и обихаживала нас, как умела, обстирывала и готовила неприхотливое варево, тем более что и варить-то было не из чего – картошка, гречка, пшено, капуста, редко что-либо рыбное и мясное вдобавок. Хлеба не хватало, он был по карточкам. Мать детей не любила, особенно меня. Где бы ни увидела, сразу начинала шипеть, если отец был дома, и орать, когда его не было, что навязался на её голову фриц окаянный. А почему – фриц, не объясняла, спросить я боялся, терпел, хотя и знал, что имя моё – Федя, так и отец звал, и Настя. А вот уличной босоногой оборванной шпане, не признающей христианских имён, прозвище с подачи матери понравилось, и никто меня по-другому не называл, приучив со временем откликаться на него. Дальше настали для нас совсем тёмные времена.

Немчин подошёл к окну, внимательно вглядываясь в темноту, как будто высматривая там беспросветное прошлое.

- Однажды отца принесли днём. Грязного и окровавленного, с посиневшим лицом и обгоревшими усами и бровями, с плотно закрытыми глазами, уложили на длинный обеденный стол, и вся улица приходила в открытые настежь двери, крестилась на тёмный пустой угол, внимательно всматривалась в лицо погибшего, будто примеряясь к своей судьбе, и тихо исчезала, надеясь на поминки. Кто-то пытался утешить безутешно рыдающую вдову, прикрытую чужим чёрным платком, стыдливо совал в подол деньги, а некоторые, особенно сердобольные, гладили детей по нечёсаным вихрам и давали нам с Иваном задубевшие пряники, слипшиеся конфеты, чёрствые пироги, а то и просто горбушки хлеба, но Настя отбирала и складывала всё в мешочек.