Валерий Прокошин - Рай остался внутри шалаша

• Название: Рай остался внутри шалаша
• Автор: Валерий Прокошин
• Жанр: Поэзия

---

Валерий Прокошин Рай остался внутри шалаша

Дом в темноте, как ребёнок, боится
Всякой пропажи земной.
Дому мерещатся пьяные лица,
Те, что приходят за мной.

Что их приводит: полночные страхи
Или сапожник-сосед?..
Въелись в обои в фабричном бараке
Эти четырнадцать лет.

Это из детства: над гнёздами люлек
Плыл керосиновый чад —
Мамы кормили из чёрных кастрюлек
Крепких барачных ребят.

После, напившись, плясали и пели
За полночь, возле крыльца.
Помню, как вглубь коридора глядели
Мутные очи отца.

Спьяну жильцы веселились до драки
И поджигали с углов —
Ярко горели ночные бараки
Семидесятых годов.

Это оттуда летит на ресницы
Пепел отцовских обид.
Дом в темноте, как ребёнок, боится
И до рассвета не спит.

* * *

Дом культуры. Советская хроника:
Тень и свет, свет и тень, тень и свет…
Жизнь, размытая взглядом дальтоника,
С четырёх до шестнадцати лет.

Как ночной мотылёк или бабочка,
Угодившая в тесный сачок,—
Чёрно-белая Красная Шапочка,
Чёрно-белый Иван-дурачок.

Как «Титаник», но с русскими ятями,
Выплывает сгоревший барак
И, скользнув по заснеженной памяти,
Погружается в сладостный мрак.

Свет и тень, тень и свет — это полосы,
Что бегут, и бегут, и бегут…
Чёрно-белые мамины волосы
Туго скручены в тоненький жгут.

Лента лжи извивается коброю,
Соблазняет нас красной ценой.
Мама верит в другую — загробную
Жизнь, которая будет цветной.

* * *

Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой,
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.

Сколько славных имён в эту глушь полегло.
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович… как там его —
Евтушенко сегодня, в натуре.

Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл
В ожидании глада и мора.

Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную «точку росы»…
Два в одном: Гоголь & Мураками.

Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать грёбаном веке
Тараканьи бега… тараканьи бега
И татаро-монголов набеги?

Т. Б.

Москва — ненадёжное русское место
Для жизни счастливой. И здесь, как известно,
Напрасны рыданья твои.
Но всё же за горстью туркменского плова
О бедной Татьяне замолвите слово
Хоть вы, Алишер Навои.

Ворона, щегол, воробей и синица,
Любая другая нездешняя птица
Поют на родном языке.
А четверо гуру из Третьего Рима
Забыли, что совесть непереводима
И лучше уйти налегке.

Ни книгой, которой названия нету,
Ни Рейном, впадающим медленно в Лету,
Ни хлебом из сталинской ржи.
Единственная среди тех, между прочим,
Кто лечь отказался на грязный подстрочник
В чужой азиатской глуши.

Февраль расплатился по липовой смете
В присутствии близких, при ангельском свете,
С бумажной иконкой в торце.
С двенадцати до половины второго
О бедной Татьяне замолвите слово,
Которое будет в конце.

* * *

Рай похож на огромный пломбир:
Сколько света кругом! Сколько снега!
Ангел кутает плечи в меха.
Я ещё не пришёл в этот мир,
Но в янтарной горошине века
Спит дитя — негатив человека
Без души, без судьбы, без греха.

Только Замыслу благодаря,
Тот апрель тайно лёг на распятье.
Рай остался внутри шалаша…
И расплавилась горсть янтаря:
Я родился, на волю спеша,
Раньше срока условного — в пятьде -
Сят девятом, в конце декабря.

Над Россией плывут облака,
Небо выгнуто заячьим оком.
Здесь, в забытом Генсеком и Богом
Городке с прописной буквы «К»
Рай похож на глоток молока.
Вечность бьётся, как рыба, под боком
Левым: жизнь младше смерти пока.

В небе лунный зазубренный нож
Превращается в яблоко солнца.
Через край полдень мёдом прольётся,
Насекомых гудение сплошь…
На губах — неостывшая дрожь
Поцелуя. И мама смеётся:
Рай на первое слово похож.

* * *

Сны размалёваны страшными красками —
Крымско-татарскими, крымско-татарскими…

Ночь пробежала волчонком ошпаренным,
Ты изменяешь мне с крымским татарином.

Горькой полынью — а что ты хотела —
Пахнет твоё обнажённое тело.

Соль на губах, на сосках, и в промежности —
Солоно… Я умираю от нежности.

Я забываю, что нас было трое.
В синей агонии Чёрное море.

Дальние волны становятся близкими,
Берег усыпан татарами крымскими.

День догорает золой золотою,
Чайки парят надувною туфтою.

Щурься, не щурься в замочные скважины —
Палехом наши оргазмы раскрашены.

Пусть я отсюда уеду со всеми,
Вот тебе, Азия, русское семя!

Смазаны йодом окрестности Крыма
В память о ревности Третьего Рима.

* * *

Как странно:
Песчинкою жгучего мрака
Прорвавшись сквозь ангельское забытьё
Апрельской любви двух людей из барака,
Родиться в России — стать плотью её.

Как страшно:
Когда не любили, не звали
По имени и предложили жильё
В каком-то обшарпанном полуподвале,
Прижиться в России — стать мясом её.

Как больно:
Однажды проснувшись средь ночи,
Увидеть в окне отраженье своё —
Из слёз, и дождя, и других многоточий…
Подохнуть в России — стать прахом её.

Как сладко:
Во мрак погружаясь, как прежде —
На самое донышко, в небытиё,
Не ведать, что это, быть может, надежда
Остаться в России — быть болью её.

* * *

Мы легко нарушаем границу обычной любви
под воздействием опия.
И в запретном пространстве на глупый вопрос:
«Was ist das?»
Я вокруг озираюсь, и вдруг понимаю,
что прошлая жизнь — только копия.
Настоящий роман начинается здесь и сейчас.
Мы сжигаем одежды — и в пламени лица мерцают
безбожными ликами.
Я по старому шву разрываю мистический рай:
Наша жизнь наполняется лаем, стрельбою, рыданьем,
молитвою, криками,
И разбуженный Штраус выплясывает: «Ein, zwei, drei…»
Я — полночный портье, и целуясь с тобой,
прижигаю соски сигаретою,
А потом твою плоть обжигает невидимый кнут.
Ты смеёшься в ответ — и схожу я с ума,
наслаждаясь картиною этою,
Прижимаюсь к тебе и кричу: «Alles!.. Alles, kaputt!»
И когда завершаются все превращения: ну, например,
головастика —
В лягушонка, а встреча с Христовой невестою — в стих,
У тебя на плече сквозь наколку креста проступает
фашистская свастика,
И ты шепчешь мне на ухо ласково: «Ich liebe dich».

* * *

Есть страна, из которой давно и навек
Улетели все ангелы, чувствуя грех.
Небеса сыплют сверху то пепел, то снег.

Там однажды открылась барачная дверь,
Внутрь вползла темнота, словно раненый зверь,
И внесла меня в адовый список потерь.

Для страны, погружённой навеки в январь,
Как древесный жучок — в прибалтийский янтарь,
Я — лишь выкормыш, выродок, выблядок, тварь.

В той стране, где прошедшая жизнь не видна,
Только голый осенний пустырь из окна,
Я допил свою чашу до дна.

В той стране ветер треплет сухую полынь,
Медь церковная льётся в озябшую синь…
Я забыл её райское имя. Аминь.