Василий Шукшин - Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

• Название: Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.
• Автор: Василий Шукшин
• Жанр: Критика

---

Но не тут-то было! Наш герой не приклонил свою умную голову перед Блоком, нет! И, лихо, как всё, что он проделал прежде, прервав лирический монолог Блока, ответил ему, вернее, поделился (не в тему, но с улыбкой, перекинув ногу на ногу, спокойно, словно по нотам, без экзальтации) — серьёзной и тревожной мыслью (потом она, эта мысль, как и весь забавный эпизод, столь вольно пересказанный нами, — с лёгкой руки Анны Ахматовой: см. Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец». Москва. 1991 г., стр. 230 — вполне достойна войти в учебники по истории русского футуризма), почти наизусть, ибо она — слишком разбередила его старую рану.

«Александр Александрович! Вот так встреча! Ничего себе — попутчики! Да знаете ли вы, милый человек, что Вы мешаете мне писать! И любить, страдать, гореть, говеть, молиться, воевать, умирать, читать книги, гордиться собой. Вы мешаете мне!!! Это Вы понимаете??? Вы мешаете мне жить в поэзии… Просто своим немым присутствием. И — всё!!! Что бы я ни написал, кого бы ни полюбил, всё мне кажется — не настоящим, не стоящим, мне столько лет, я знаю весь репертуар французской поэзии, у меня есть красавица и умница жена-киевлянка, друзья, ревнивые поклонники, враги, собутыльники… Я пишу книжки, их заучивают наизусть, сам Хлебников цацкается со мной, как с гением, Додик стихи посвящает, Маяк портретик пишет… А я — ни с места! Ибо Я — не Блок, и даже — совсем не Блок… Когда это кончится, скажите… Уйдите с дороги!!! Покиньте колесницу. Сойдите с коня. И всё! Вот мы с Вами — поэты, мы вместе — а табачок-то врозь… И не мне одному Вы мешаете! Эти ваши камни, метели, туманы, молитвы, уключины, Елагин мост, Равенна, ваши эти розы, кресты… И — этот маскарад: божество и вдохновенье — всё тлен… И — правда!!!! А я хочу жить! И — не могу! Вы за моей спиной! Вы всё уже воспели и всё — познали!!! И сколько ещё — напишете, Вы же гений. Где путь, куда идти. Моё лицо — ладонь старухи.

Александр Александрович как-то посмурнел, вся мишура и бледность слетела с его лица (как с белых яблонь — дым), смял в порошок гаванскую сигару, взял руку Бенедикта, раскрыл его исписанную случайными рифмами, корявую ладонь, прочитал три-четыре строки, пробормотал своё, поднял глаза к посмурневшему петроградскому поднебесью, потом — на весело-рассерженного соседа Бенедикта, доброго и умного Человека с котомкой, и сказал ровным глухим („единственным“ — как вспоминала недавно Елена Юнгер!) голосом:

„Я Вас понимаю! Ах, как хорошо понимаю! И тоже не могу просто так жить! И — писать! Ибо мне мешает Лев Толстой! Он сказал всё, он написал „Крейцерову сонату“ и „Смерть Ивана Ильича“!. А Чехов — нет уж, увольте… Вот и Люба вчера мне говорила за обедом! И Анна Андреевна что-то подобное — тоже о себе и о Вас!!! Прямо в прихожей. Тут уже ничего не сделаешь, братец! Надо смириться! Вот и смиритесь! Толстой и баста!!! Так что мы с Вами на равных, милый Бенедикт Константинович! Только у Вас одно преимущество, и мне, если Вы меня знаете (не только по грешным стихам, трактирам и котелкам) как себя, что мне нелегко сознаться Вам, с моим честолюбием, что если Вы смогли с этим ужасом жить столько лет, и — всё-таки писать, теперь, признавшись лично мне, так вдохновенно, с упрёком и надеждой, и будете отныне веселы и свободны… А я, видите ли, обречён“».

На Моховую они, конечно, опоздали! По дороге, на Караванной, они спешились, дали Господину Извозчику и его кормилице хорошо на чай, колбасу, и сено.

И, заказав в угловом шинке белого (Лифшиц взял — красного) вина, пару фисташек и по ломтику лимона — выпили (молча!) по бокалу.

(Блок — за здоровье Льва Толстого
Бенедикт — за Бога Велимира
затем — по второму
Блок — за Любовь Менделееву
Бенедикт за жёнку Катю Лившиц
потом оба
почти обнявшись — за Верлена и Данте
и ничуть не захмелев
пожелали друг другу
уже совсем накоротке
весёлого здравия и новых поэз…

И за сим — побрели каждый в свою сторону, быть может, — в бессмертие. Неизвестна лишь судьба нашего смертного возницы за номером 766 (кстати — эту жестянку, этот номерочек суеверный Лившиц выпросил у него на память о своём великом попутчике). Известно лишь, что забытые в возке (а может — брошенные за ненадобностью) его странными седоками — кусок сигары Блока и дырявая котомка с рифмами Господина Лившица были сдадены им под расписку в участок… И как знать! Наверное, всё это (вместе с жестянкой) ныне хранится, как ценнейшая реликвия в каком-нибудь Инкогнито — Банке, под хромированным швейцарским замком.

Анна Ахматова И не проси у бога ничего…

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять,
В полном ветра и солнца приморском саду
По широким аллеям гулять.

Даже мёртвые нынче согласны прийти,
И изгнанники в доме моём.
Ты ребёнка за ручку ко мне приведи,
Так давно я скучаю о нём.

Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
И глядеть, как струится седой водопад
На кремнистое влажное дно.

Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребёнка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.

Петроград, 1919

И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озёра, степи, города
И зори родины великой.
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что, город свой любя
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.

Геннадий Игнатьев Беренжакские очерки

Доктор технических наук, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, автор более 70 уникальных изобретений Геннадий Фёдорович Игнатьев (1928–2000 гг.) — талантливый (а, по мнению его ближайших учеников, — гениальный: «Таких, как он, в стране по пальцам пересчитать можно!») красноярский учёный и конструктор. Он был одним из тех, кто причастен к успехам Советского Союза в космосе, а также в освоении мирового океана советским атомным подводным флотом, и ко многому другому.

Много лет он был начальником и одновременно главным конструктором созданного им самим ЦКБ «Геофизика»; ЦКБ занималось, в основном, разработкой средств дальней связи в космосе, в армии, в военно-морском флоте, в организации оборонного ракетного щита, причём — разработкой средств, не имевших аналогов в мире. Естественно, у ЦКБ и его руководителей была высокая степень засекреченности; только поэтому имя Г. Ф. Игнатьева до сих пор совершенно неизвестно широкой общественности.

Попутно ЦКБ разрабатывало всевозможное оборудование для разных народно-хозяйственных нужд: для разведки полезных ископаемых, для сушки древесины и других материалов, для глубокой очистки металлов, высокоточной сварки, лечения болезней, — и многое-многое другое.

Кумиром Г. Ф. Игнатьева был Никола Тесла, гениальный американский инженер и изобретатель, серб по национальности. В биографической литературе о Н. Тесла постоянно повторяется, что многие его уникальные эксперименты до сих пор никем не повторены. Это неправда — почти все их Игнатьев сумел повторить! Просто об этом мало кто знает — устройства для этих экспериментов находились на закрытых полигонах и были недоступны для широкого показа — в первую очередь, охочим до сенсаций журналистам. А потом сменившие Геннадия Фёдоровича руководители ЦКБ, совершенно не понимая значения и смысла этих доставшихся им устройств, с чисто папуасским разумением распорядились разобрать их и сдать в металлолом — ведь в них столько меди!..

Геннадий Фёдорович и сам был мощным генератором идей, самых неожиданных и фантастических. К примеру, изобрёл «пондеролёт», аппарат для дальних космических полётов, могущий на основе взаимодействия электромагнитных и гравитационных сил двигаться в межпланетном пространстве. Многие серьёзные учёные сочли это изобретение блефом, ссылаясь на обычное в таких случаях доказательство: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» Однако в истории известны случаи, когда подобные доказательства подводили серьёзных учёных: так, за несколько лет до того, как взлетел первый в истории самолёт, некоторые из этих учёных утверждали, что аппарат тяжелее воздуха взлететь никогда не сможет.