Александр Лебеденко - Первая министерская

• Название: Первая министерская
• Автор: Александр Лебеденко
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1967

В повести «Первая министерская» писатель вспоминает дореволюционные годы, отрочество и юность того поколения, лучшие представители которого в 1917 году (а иные и до того) связали свою судьбу с судьбой трудового народа, с Октябрьской революцией. Убедительно и достоверно даны юноши, только еще начинающие понимать, что так жить нельзя, вступающие в первые столкновения с властями.

---

В среде товарищей по гимназии Миша считался политически развитым. Он знал, кто такие социал-демократы и за что они борются. Он читал брошюры, он слышал о Марксе и Энгельсе. И, когда на его глазах в бедных еврейских домиках у подножия высоко вознесенной церкви Святой Троицы плели свое грубое кружево нищета и грязь, он все это связывал с рассказами Якова об обществе и классах, и эти слова вставали перед ним рядами бледных, измученных людей в лапсердаках, пиджаках и синих косоворотках.

В классе Гайсинский держался одиноко. Товарищи охотно списывали у него решения задач и сочинения по русскому языку, на ходу дружески хлопали его по плечу. Но и дружба и внимание эти дешево стоили. Это понимал даже мальчик, у которого небольшой жизненный опыт еще не отнял доверчивости. Зато Салтан, сын местного исправника, Козявка, Казацкий при встречах не прочь были грубо толкнуть ега и бросить вслед злобным шепотом слово «жид».

Это слово звоном колокольным гудело в ушах у Миши и гнало кровь к лицу, к вискам. Иногда Мише казалось, что в глазах товарищей стоят эти три буквы и вот-вот выжгут клеймо на его плечах и на лбу.

Однажды в классе на уроке инспектора Гайсинский открыто заявил, что Козявка назвал его жидом. Инспектор, дергая толстыми пальцами клочковатую бороду, закричал на Козявку и заявил, что не допустит подобных оскорблений, что «жидов» нет, а есть «евреи». Водовоз оставил Козявку на час без обеда, но отсидеть ему велено было во вторник, в день, когда бывало не пять, а четыре урока.

Козявка тут же пригрозил Мише кулаком, а после занятий на Мишу налетели товарищи Савицкого.

Миша стоял, прислонившись к печке, и взглядом широко открытых глаз встречал ругань товарищей. Казалось, он не слышит слов и ждет удара…

На этот раз даже Андрей и Ашанин слабо защищали Мишу.

— Ты, конечно, прав, — сказал ему после урока Ливанов, — но зачем ты наябедничал?

— Что же я должен был делать? — спросил Миша.

— Не знаю, но ябедничать нельзя.

— А ты научи, что делать.

— Ну, обратился бы к нам. Мы бы заставили Козявку извиниться.

— Посмотрел бы я, как бы это вы заставили, — заревел из угла Козявка. — Я бы из вас мокрое место сделал.

— Чистое дело марш! — лихо выкрикнул Матвеев. Миша отодвинул рукой стоявшего перед ним Ливанова и, не глядя ни на кого, прошел в коридор.

Товарищей заменяла Мише книга.

Хорошая книга редко давалась в руки. На абонемент в библиотеке не было денег. Просить у товарищей Миша не решался, боясь отказа. У Монастырских все было перечитано.

В молитвенном зале гимназии стоял полуразвалившийся черный шкаф с затрепанными книжонками. По средам и пятницам ленивый, задыхающийся от астмы Горянский выдавал желающим по две книги, стремясь поскорее закончить эту досадную обязанность.

В коридорах у стен стояли тяжелые шкафы, набитые фолиантами и переплетенными в коленкор томами. Но это была фундаментальная библиотека, и из нее книг гимназистам не выдавали. Миша не видел даже, чтобы кто-нибудь заглядывал в эти шкафы. Только однажды все шкафы были открыты, и книжные богатства выглянули на свет. Это шла перепись гимназического инвентаря.

В черном шкафу Миша имел обыкновение рыться часами, раздражая Горянского. Здесь были патриотические и героические повестушки, географические наивные и назойливые брошюры, истрепанные Буссенары, Жюли Верны и Каразины. В тяжелых переплетах таились легковесные тетрадочки «Задушевного Слова», «Светлячка», «Тропинки», «Детского Мира» и прочей слащавой белиберды, в которой все было Мише чуждо и неинтересно, как в чужом саду, где шагу нельзя ступить свободно.

Случайно набредя на любопытную книгу, Миша уходил с нею из дому на пустынную отмель Днепра и там, сидя на песке или на перевернутой лодке, зачитывался до сумерек.

Больше всего любил он книги, в которых сильный человек долго борется с нуждой и неудачами, пока не придет неожиданный, но заслуженный успех. Миша закрывал книгу удовлетворенный, и жизнь на время казалась не такой уж тяжелой и неприветливой…

Глава седьмая

Усадьбы исправника Салтана и богача Корнея Черного глядели фасадами на разные улицы, но прислонились спиной друг к другу. Длинный исправничий коровник с крутыми скатами крыши и замшелый наклонившийся забор разделяли два зеленых острова, два буйно разросшихся сада.

Дом Салтана выходил в переулок Святой Троицы. Шестью спокойными окнами на сиреневой стене он отражал ковровую путаницу стволов и листьев зеленокожих, пышно разросшихся лип.

На широкой скамье перед домом, зажмурившись от солнца, сидел рыжебородый городовой Гончаренко. Он неизменно утром и вечером плевался семечками, которые поставляли ему бабы-торговки, расположившиеся у церкви с бубликами, конфетами, маковниками и сусальными пряниками. Истребив все семечки, он вытряхивал карманы и опять шел к торговкам. Благодушно хихикал, принимая дань и при этом щипал баб за пухлые плечи.

Дом Черного выходил на одну из главных улиц города, на которой стояла Первая министерская. Черный строил особняк с нескрываемым намерением затмить всех соперников. Одноэтажный дом из желтого кирпича, с большими зеркальными окнами был обнесен высокой оградой с чугунной решеткой. На крайних столбах ограды стояли большие вазы из серой глины, в которых так и позабыли посадить цветы. По высокой стене особняка зелено стлался виноград, а все пространство между оградой и кирпичной стеной дома было занято клумбами с цветами. По вечерам городские мальчишки, рискуя оставить половину несложного наряда на остриях решетки, лазили в палисадник в погоне за желтыми и белыми розами (пятнадцать копеек бутон у любителя), а главное — за славой.

Комнаты были высокие, дворцовые. Потолки отделаны дубом, орехом или свисали тяжелыми опухолями лепных карнизов. Сверкая гроздьями хрустальных подвесок, пыжились тяжеловесные люстры, мохнатые портьеры строились у окон и дверей в прямые, ровные складки.

Мебель плохо подходила к дворцовому размаху самой постройки. Похоже было на то, что люди, живущие в доме, не знали, что им делать с этим огромным количеством комнат. Казалось, дом еще ждет настоящих хозяев, а эти только временные, только гости…

Старик Черный — лысый, сухой, но юркий, с маленьким бескровным и всегда хитро улыбающимся лицом. Говорили, что его улыбка сулит мало хорошего.

Расхаживая по комнатам дома в часы зимнего затишья, Черный любит нравоучительно поговорить с сыновьями:

— От, трясця его мами, будынокзбудували! Як цари, сукины диты, живете. А це я один всего добывся…

Быстротой и ловкостью, с которой ему удалось сколотить состояние, он очень гордился. Гордился не изменявшим ему везеньем, гордился «легкой рукой».

Каждую весну на горбатовском вокзале собирались грабари из всех ближних и дальних деревень. Пропахшие махоркой, в черно-коричневых свитках, бараньих шапках, кованых чоботах, с грязными торбами на плечах, они усаживались на пол во всех проходах вокзала, выливались на изгрызенное временем крыльцо, на пыльные подъезды, в станционный садик. В мешках гремел «струмент» и таились завернутые в холстинки сочные луковицы, пластины проросшего сала, черные, как земля Украины, караваи хлеба и пахучий кисет с тютюном.

Хозяева, имеющие лошадь и грабарку, работавшие десятниками, брели к дому Черных, где им подносили стакан водки с селедочной закуской, и вели долгие, но всегда предрешенные переговоры.

По сигналу сухонького старичка землекопы осаждали кассу, потоками заполняли вагоны и целые составы и катили на юг, на восток, на север, в Сибирь, в Туркестан, в Криворожье ровнять лопатой мягкие холмы, рвать динамитом крутые скалы, засыпать озера и болота, возводя насыпи новых и новых железнодорожных путей.

Грабари-подрядчики получали сказочный процент. Они по-царски были щедры на водку, не прочь были устроить, где надо, дым коромыслом. Но, в конечном итоге, умело обсчитывали и казну и рабочих. Словом, богатели, выходили в миллионеры, ставили пудовые свечи, делали вклады в монастыри и соборы, наказывая попам молиться, чтоб не снесла работу весенняя вода, чтоб до сдачи казне устояли пухлые насыпи, шаткие мосты, чтоб не попутал нечистый, чтоб из-за нерасчетливой жадности не попасть под суд.

Говорили, что насыпи, воздвигнутые Черным, были не крепче других и мосты нетвердо стояли на бетонных, плохо рассчитанных ногах, но Черному везло: дефекты обнаруживались после сдачи, а репутация укреплялась не добросовестными работами, а новыми, умело распределенными взятками, что было неизмеримо дешевле.

Наживались и кулаки-десятники, зато простые грабари — безлошадные крестьяне — привозили домой болотную болезнь — ревматизм — и сотню карбованцев на семейство…

Уже дети подрядчиков стремились обзавестись интеллигентной профессией, а к богатству относились как к чему-то законному и естественному.