Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

• Название: ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
• Автор: Аласдер Грей
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-32312-8

Впервые на русском — одна из главных британских книг XX века, дебютный роман, писавшийся больше 30 лет и явивший миру нового мастера первой величины. «Ланарк» — это одновременно роман воспитания и авантюрная хроника, мистическая фантасмагория и книга о первой любви; нечто подобное могло бы получиться у Джойса, Кафки и Эдгара По, если бы они сели втроем писать для Уолта Диснея сценарий «Пиноккио» — в Глазго, вооружившись ящиком шотландского виски. Здесь недоучка-студент получает заказ на роспись собора, люди в загробном мире покрываются крокодильей кожей, а правительственные чиновники сдают экзамен на медленное убийство надежды.

Аласдер Грей — шотландец. Это многое объясняет.

Давно пора было Шотландии родить умопомрачительный роман, плоть от плоти современности. И вот он перед вами.

Энтони Берджесс

«Ланарк» поразил меня до самых печенок. На мой взгляд, это лучший шотландский роман двадцатого века.

Иэн Бэнкс

«Ланарк» — удивительный плод любви и безудержного воображения, неиссякаемый источник богатств.

TimesLiterarySupplement

Замысловатая, крипто-кальвинистская «Божественная комедия», которая должна найти самую широкую читательскую аудиторию.

NewYorkTimesBookReview

Невероятно изобретательный роман, притязающий на многое.

Малкольм Брэдбери

Эта книга — нечто большее, чем классический образец местной, региональной литературы. Воплощение «Ланарка» по грандиозности не уступает его замыслу: нечасто встречается роман, всецело коренящийся в обстановке одного, отдельно взятого города, и вместе с тем предельно доступный восприятию всех, кто живет вдали от него.

Уильям Бойд

Совершенно исключительное достижение и наиболее примечательный за долгий период успех шотландской прозы. Книга изменила весь литературный пейзаж. Это поразительно само по себе. «Ланарком» не может пренебречь никто из тех, кто причастен к нашей культуре или питает к ней интерес.

Scotsman

Когда рассвет наступает и уходит в смятении, мы оказываемся во власти неотразимого сюрреалистического воображения. Это некая сага о городе, где окружающая действительность ничуть не более надежна, чем часы Сальвадора Дали.

Брайан Олдисс

Знаменательная веха в послевоенной истории шотландского романа. Сочетая элементы научной фантастики и квази-автобиографии с апокалиптическими сценами, эта книга — проницательная и безотрадная — входит в число наиболее читаемых за последние пятьдесят лет.

Магнус Линюкйтер

[Грей] — редкое явление среди современных британских авторов — подлинный экспериментатор, попирающий привычные правила английской прозы… наделенный дерзким и богатым воображением.

Дэвид Лодж

…мастерское воссоздание… жизни подростка в послевоенном Глазго, его ранних дружеских связей и первой любви, пробуждения художнического таланта и гибели надежд на фоне изощренных общественных предрассудков, которые приходится усваивать по мере взросления… В широком смысле роман представляет собой попытку выявить тяжелые проблемы, таящие угрозу для современного общества. Он развернуто истолковывает надпись «Пусть Глазго процветает» на одной из гравюр Грея: Глазго, любой и всякий, процветет, если мы будем говорить правду.

NewYorkReviewofBooks

Грей… преображает имеющую локальное — и потому узкое — значение обстановку, которая ставила ограничительные рамки истинному таланту [других] романистов… и придает ей обобщающий пророческий смысл.

Дуглас Гиффорд, «Очерки шотландской литературы»

Самый выдающийся дебютный роман из прочитанных мною за несколько лет… Наиболее близкая, на мой взгляд, шотландская версия «Улисса» Джеймса Джойса.

EveningTimes

Гибкая, насыщенная фантазией проза — наполовину визионерская, наполовину реалистическая… Книга, обладающая неоспоримыми достоинствами.

Guardian

---

Осклабившись, Максвелл впился глазами в учеников, а они испуганно уставились на учителя. Лицо у него было грубое, в морщинах, с массивным носом, аккуратно подстриженные усики красовались над толстыми губами. Toy разглядел, что нижние волоски усов были скрупулезно выровнены по линии верхней губы. Эта деталь устрашила его даже больше, чем зловеще-отрывистые фразы, брошенные учителем.

На протяжении всего утра Toy физически ощущал уныние, давившее голову и грудь свинцовой тяжестью. Каждые сорок минут дребезжал звонок, и соклассники гурьбой переходили в другой кабинет, где их приветствовали сухо и коротко. Низенькая энергичная математичка предупредила, что старательным постарается помочь всей душой, но глазеть в потолок не позволит. Соням у нее в классе делать нечего. Она раздала учебники по алгебре и геометрии, где земля и предметы обстановки не имели цвета, а мысли вели символические переговоры только между собой. В кабинете химии стоял едкий запах, а на полках лежали странные приспособления, возбудившие в Toy тягу к волшебству, но по виду учителя — сердитого здоровяка с шевелюрой, похожей на звериную шерсть, — Toy понял, что никакие полученные им здесь знания не прибавят ему силы и не дадут свободы. Пожилой тихий учитель рисования толковал о законах перспективы, без усвоения которых нечего и помышлять о настоящем искусстве. Раздав карандаши, он велел срисовать на листке бумаги деревянный куб. В каждом кабинете Toy сидел в переднем ряду и не сводил глаз с лица учителя. Он оказался в мире, где ничем не мог отличиться, и поэтому старался изобразить готовность к беспрекословному послушанию, которая побудила бы вышестоящих относиться к нему снисходительно. И постоянно Toy ощущал слева за собой слабое сияние девочки с белокурыми волосами. Раза два он ронял книгу, чтобы, пользуясь случаем, искоса бросить на нее взгляд. Она казалась неспокойной егозой: то и дело передергивала плечами, мотала головой, откидывая назад волосы, улыбалась и стреляла глазами по сторонам. Toy не без удивления заметил, что нижняя челюсть ее овального лица несколько неуклюже выдвинута вперед. Красива она была не сама по себе, а тем, что непрерывно находилась в движении: вот почему, должно быть, ей и не сиделось на месте.

Возвращаясь домой в полдень, мальчики из Риддри, весело болтая, сгрудились на трамвайной остановке.

— Этот дылда Максвелл — вот образина. Сбрендит окончательно — и пришибет тебя как муху.

— Да ну, брось, все будет о'кей, ходи только по струнке. Кого я побаиваюсь, так это химика. Попадет ему вожжа под хвост — и тебе кранты.

— Угу, сегодня все они сговорились нас запугать. По их понятиям, если сразу нас застращать, то потом мы будем как шелковые. Надейтесь, надейтесь.

Все помолчали, раздумывая, потом кто-то спросил:

— А как насчет хорошеньких?

— Одна малышка-блондиночка очень даже ничего.

— А, ты ее заметил? Вот непоседа! Я бы не отказался где-нибудь в темном углу ее пощупать.

Все, кроме Toy, загоготали, и его толкнули локтем:

— А ты, чудила, что о ней скажешь?

— Обезьяньи челюсти не в моем вкусе.

— Даже так? Ну-ну. Но если бы мне ее подарили, я бы не отказался. Кто-нибудь знает, как ее зовут?

— Я знаю. Ее зовут Кейт Колдуэлл.

Легче стало после обеда — на уроке английского, который вел молодой человек, утешавший своим сходством с кинокомиком Бобом Хоупом. Без всякого вступления он заговорил:

— Сегодня последний день для представления рукописей в школьный литературный журнал. Я дам вам бумагу, а вы попытайтесь что-нибудь написать. Все, что вздумается, — прозу, стихи, серьезное или шуточное, вымышленную историю или действительно происшедший случай. Какой получится результат — не суть важно, но, может статься, кто-то и напишет что-нибудь стоящее.

Toy склонился над листом, воодушевленный закипевшими в голове мыслями. Сердце у него забилось, и он принялся строчить. Быстро накатал две страницы, потом аккуратно переписал черновик, проверяя трудные слова по словарю. Учитель собрал сочинения, и звонок возвестил о конце урока.

На следующий день была геометрия. Математичка давала толковые и ясные объяснения, рисовала на доске четкие схемы, и Toy внимательно следил за ней, стараясь преувеличенно сосредоточенным выражением лица замаскировать свое полное непонимание. В дверь заглянула девочка:

— Прошу прощения, мисс, но мистер Микл хотел бы видеть Дункана Toy в пятьдесят четвертой комнате.

Когда они шли через площадку для игр к деревянной пристройке, Toy спросил:

— Кто это такой — мистер Микл?

— Старший учитель английского.

— Зачем я ему понадобился?

— А я почем знаю?

В 54-й комнате сидевший за столом перед пустыми рядами парт мрачный человек в профессорской мантии обратил к Toy длинное морщинистое лицо. Его лысеющий череп казался овальным, верхнюю губу украшали черные усики, брови были иронически вздернуты. Взяв со стола два листа бумаги, он спросил:

— Это ты написал?

— Да, сэр.

— Что тебя натолкнуло на эту мысль?

— Ничего, сэр.

— Хм. Ты, наверное, много читаешь?

— Довольно много.

— И что читаешь сейчас?

— Пьесу под названием «Династы».

— «Династы» Гарди?

— Не помню, кто это написал. Я взял книгу в библиотеке.

— И что ты о ней думаешь?

— Хоры, пожалуй, скучноваты, но сценические ремарки мне нравятся. Нравится бегство из Москвы, когда тела солдат поджаривались огнем спереди и застывали, как лед, сзади. Понравился взгляд на Европу сверху, сквозь облака, где она походит на больного человека с Альпами вместо позвоночника.

— Ты что-нибудь пишешь дома?

— О да, сэр.

— Над чем-то сейчас трудишься?

— Да. Пишу о том мальчике, который слышит цвета.

— Слышит цвета?

— Да, сэр. Если он видит огонь, то каждый язык пламени для него словно скрипка, наигрывающая жигу, и как-то несколько ночей ему не давал уснуть визг полной луны, а когда восходит солнце в оранжевой дымке, ему слышатся раскаты труб. Беда в том, что цвета вокруг него по большей части издают самые ужасные звуки: к примеру, автобусы оранжевые и зеленые, светофоры, огни рекламы и всякое такое.

— А ты сам тоже слышишь цвета? — спросил мистер Микл, как-то странно приглядываясь к Toy.

— О нет, — с улыбкой ответил Toy. — Я взял эту мысль из примечания Эдгара Аллана По к одному из его стихотворений. По говорит, что иногда ему казалось, будто он слышит, как сумрак распространяется над землей, подобно звону колокола.

— Понятно. Что ж, Дункан, нынче пригодных материалов для школьного литературного журнала набралось маловато. Не мог бы ты для нас еще что-нибудь написать, как ты считаешь? Несколько в ином плане, так сказать?

— Да, конечно.

— Не пиши о мальчике, который слышит цвета. Идея хорошая — вероятно, даже слишком хорошая для школьного журнала. Напиши о чем-нибудь более обычном. Когда бы ты смог закончить?

— Завтра, сэр.

— Давай послезавтра.

— Я принесу завтра.

Постучав по зубам кончиком карандаша, мистер Микл заключил:

— Каждую вторую среду по вечерам у нас в школе собирается дискуссионный клуб. Тебе стоит туда заглянуть. У тебя наверняка найдется что сказать.

Toy вприпрыжку перебежал через пустую площадку для игр. У дверей кабинета математики он помедлил, согнал с лица широкую улыбку, нахмурил брови, скривил рот в легкой усмешке, открыл дверь и прошел к своей парте, провожаемый глазами всех соклассников. Кейт Колдуэлл, сидевшая напротив через проход между рядами, улыбнулась и с вопросительным видом заерзала на месте. Toy с напускной сосредоточенностью склонился над страницей с аксиомами, мысленно разрабатывая новый сюжет. Замирание в груди навело его на воспоминания о вершине Руа. В памяти возникли залитая солнцем вересковая пустошь и манившая к себе белая фигура; не вставить ли, подумалось Toy, все это в рассказ: его прочитает Кейт Колдуэлл и будет потрясена. Украдкой он начал набрасывать на обложке книги крутой горный склон.

— Что такое точка?

Toy, вскинув голову, заморгал.

— Встань, Toy! Расскажи-ка мне, что такое точка.

Вопрос казался бессмысленным.

— Точкой является то, что не имеет измерений. Тебе, по-видимому, эта аксиома неизвестна, хотя она и стоит в учебнике первой. А это — это что такое? Ты рисуешь на обложке!

Toy неотрывно глядел на рот учительницы, который то открывался, то закрывался, и силился понять, почему исходящие из него слова могут ранить больнее камней. Он старался высвободить слух, переключив его на шуршание за окном шин медленно двигавшегося по улице автомобиля и на тихое шарканье неуемных подошв Кейт Колдуэлл. Рот математички перестал шевелиться. Toy пробормотал: «Да, мисс» — и с пылающими щеками опустился на сиденье.