Сергей Кургинян - Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

• Название: Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
• Автор: Сергей Кургинян
• Издательство: Экспериментальный творческий центр
• Жанр: Политика
• Год: 2009
• ISBN: ISBN 978-5-7018-0515-4 (т.2)

Известный политолог Сергей Кургинян в своей новой книге рассматривает вопрос о судьбе развития в России и мире. Кургинян отвергает два преобладающих ныне метода: академический, который он называет «ретро», и постмодернистский. Кургинян предлагает «третий метод», требующий разного рода синтезов (актуальной политологии и политической философии, религиозной метафизики и светской философии и т. д.). «Третий метод» позволяет Кургиняну доказать, что гуманизм и развитие в XXI веке в равной степени оказались заложниками «войны с Историей». Кургинян выявляет Игру как фундаментального антагониста Истории, решившего в XXI веке подвести черту под Историческим как таковым. И показывает, что выведение России из Истории за счет так называемой перестройки — это лишь первая проба пера. И что только Россия может, возвращаясь в Историю, спасти и себя, и мир. Как вернуться в Историю — вот о чем новая книга Сергея Кургиняна.

---

Я, в-третьих, не утверждаю тем самым, что есть только эти две традиции. Но эти две традиции есть.

Выявление данных традиций в VI части книги осуществлено с той предельной детальностью, которая позволительна для политического исследования.

Кто-то теперь скажет, что наличие таких традиций очевидно, и я ломлюсь в открытую дверь. Но пусть этот «кто-то» прежде, чем сказать, побудет наедине с собой и сам себе ответит честно, было ли ему ясно наличие подобных традиций до того, как он прочитал VI часть данной книги. Не сомневаюсь, что кому-то наличие этих, достаточно запутанных и запрятанных, традиций было ясно и до знакомства с моим исследованием вообще и его VI частью в частности. Но так ли много таких продвинутых в современной России? Да и в мире? И так ли уж продвинутые тяготеют (а) к прояснению вопроса и (б) к выявлению его, вопроса, политической составляющей?

Впрочем, я готов согласиться с тем, что наличие двух антагонистических метафизических традиций — предельно враждебной развитию и предельно благожелательной к нему — достаточно очевидно. Просто эта очевидность замутнена как наличием третьей (до недавнего исторического времени преобладавшей) метафизической традиции, так и специальной деятельностью «замутнителей». То есть сил, специализирующихся на организации замутнения всего, что касается наличия не одной — преобладающей — метафизической традиции. А сразу трех традиций! Этой самой преобладающей и двух других — как бы крайних (и, безусловно, непримиримо враждебных) метафизических традиций. Традиций, чья борьба, принимая разные исторические формы, по сути, была, есть и будет именно борьбою «за» и «против» развития.

Что касается третьей традиции, чье преобладание естественным образом замутняет вопрос о наличии двух крайних, антагонистических в вопросе о развитии метафизических традиций, то эта третья традиция очевидна. Она маркируется вопросом о теодицее, то есть о Божественной справедливости. Согласно этой метафизической традиции (которую я назову религиозно-либеральной, оговорив, что, по-видимому, никто, кроме меня, так данную традицию не называет), зло порождено благостью Бога, его стремлением дать человеку свободу воли, то есть возможность выбрать между добром и злом и даже уклониться в сторону зла. Основания для того, чтобы назвать подобную традицию либеральной, состоят в том, что именно для либерала (говорю об этом не с издевкой, а с нескрываемым восхищением) свобода является абсолютной ценностью. А раз абсолютной, то лучше свобода, отягченная злом, чем отсутствие сразу и свободы, и этого отягчения. В теологическом варианте абсолютизация свободы, согласитесь, тождественна принципу теодицеи. А значит, и принцип теодицеи можно назвать основой либеральной теологии, то есть основой религиозного либерализма (что либеральная теология, что теологический либерализм — разница в общем-то невелика).

Если же кому-то термины «либеральная теология» (употребляется достаточно часто) или «теологический (религиозный) либерализм» (употребляется реже) кажутся усложненными, то я с радостью соглашусь заменить их термином «классическая религиозно-гуманистическая традиция». Возможно, тогда станет яснее, почему я восхищен этой традицией. Ведь если есть у моего исследования какая-то сверхзадача, то она состоит именно в том, чтобы отстоять бесконечно мною любимый гуманизм в условиях беспрецедентно опасных вызовов XXI века.

Другое дело, что (как это оговорено уже во Введении к данной книге) я не считаю возможным отстоять классический гуманизм. Но это не исключает моего восхищения перед гуманистической классикой вообще, классической религиозно-гуманистической традицией в частности и принципом теодицеи как квинтэссенцией всего этого. Что же касается причин, по которым я отвергаю возможность отстоять гуманизм, цепляясь за его (еще раз подчеркну, мною бесконечно любимое) классическое содержание, то сейчас, возможно, они станут несколько яснее. Выше (в том же Введении, например) я называл такие попытки цепляться за гуманистическое статус-кво «гуманистическим ретро». Сейчас же я намерен углубиться в аналитику введенного мною понятия «гуманистическое ретро». И начну я это углубление именно рассмотрением теологической катастрофы теодицеи, совпавшей и по времени, и по содержанию с политической катастрофой под названием фашизм.

В самом деле, теодицея (представление о зле как о неизбежном следствии основного блага — блага свободы воли) преобладала в христианской, да и в целом монотеистической, теологии вплоть до середины XX века. Это преобладание называют «представлением о зле до Освенцима». Насколько Освенцим, фашистские зверства в целом, феномен фашизма как такового действительно могут быть приняты в качестве границы, маркирующей исчерпание или ослабление третьей метафизической традиции, основанной на теодицее, и всего классического гуманизма, прямо или косвенно основанного на этой самой теодицее? Начни я это обсуждать, мы далеко уйдем в сторону.

Могу лишь сказать, что данная граница проведена не мною одним.

Что о богословии «до и после Освенцима» не я первый говорю.

Что существует устойчивое коллективное представление о необходимости радикальной метафизической ревизии теодицеи именно после событий 1933–1945 годов.

Что, согласно этому представлению, метафизические подходы к объяснению феномена зла, применявшиеся в период до фашистского всемирно-исторического безумия, этим безумием опровергнуты.

Что сторонники такого подхода отказываются после Освенцима рассматривать дьявола (или в целом источник зла) как обезьяну Господа Бога, неспособную к автономной, конкурентной благу, злой креативности.

Что сторонники такого подхода отказываются также от объяснения природы нового зла через апелляцию к свободе воли. При том, что ранее эта апелляция им казалось абсолютно убедительной.

Читатель может по-разному относиться к правомочности сопряжения фундаментальной смены метафизических вех с конкретными историческими событиями. Но мне здесь важнее сама констатация наличия этой фундаментальной «смены вех». И выявление того, что именно эта «смена вех» привносит в своеобразный атлас актуальных для человечества метафизик. Это не значит, что вклад фашизма в рассматриваемую «смену вех» для меня неважен. Но «смена вех» еще важнее. В том числе и потому, что о фашизме-то говорилось много (хотя сейчас говорится все меньше), а вот об этой метафизической «смене вех» пока что сказано слишком мало.

Я лично — на стороне тех, кто считает, что именно фашизм в целом (и Освенцим как его символ) потребовал фундаментальной метафизической ревизии (она же «смена вех»). Но эту свою позицию я лишь оговариваю, и не более. Предположим, что те, кто провел границу между старыми и новыми метафизическими представлениями, исходя из явленного миру в ходе фашистской (метафизически явно неслучайной) конвульсии, ошибаются. Я, повторяю, не считаю, что они ошибаются. Но предположим, что ошибаются. По сути это ничего не меняет.

«Смена вех» в любом случае состоялась. В чем же она?

В том, что представление об одной-единственной метафизике, основанной на теодицее как единственно возможном объяснении природы зла (я называю такое представление «пантеодицейством»), сменилось представлением о нескольких метафизиках. В их числе, конечно, есть метафизика, в которой объяснение природы зла основано на теодицее, но есть и другие метафизики, в которых объяснения природы зла основаны на другом. «Смена вех» не аннулирует метафизику, основанную на теодицее. Она даже не отнимает у этой метафизики роль наиболее распространенной и влиятельной. Она всего лишь (а) говорит, что есть другие метафизики (а значит, нет пантеодицейства), (б) говорит, что другие метафизики, равно не используя теодицею, находятся в антагонизме друг с другом и (в) что с метафизикой, основанной на теодицее, как бы она влиятельна ни была, не все в порядке, что влиятельность-то влиятельностью, а убедительность убедительностью.

Чем бы ни была вызвана «смена вех», она, повторяю, сыграла невероятную и не до конца еще осознанную роль во всем, что касается будущего человечества. Лишение пантеодицейства приставки «пан» вывело наконец из андеграунда две другие, с теодицеей несовместимые метафизические традиции. Эти две метафизические традиции существовали (на то они и традиции) тысячелетиями. Но пантеодицейство превращало их существование в нечто сугубо периферийное. В элитно-высоколобую экзотику или тайные радения гонимых еретиков.

Эти две метафизические традиции были изгнаны пантеодицейством не только с основной политико-метафизической сцены, на которой разыгрывались главные сюжеты историко-метафизической драмы. Эти традиции были изгнаны из общественного сознания, лишены права на прямое присутствие в повестке дня. В подобном изгнании, конечно, было место и репрессивному началу. Но преобладала все же именно классическая гуманистическая интеллектуальная спесь. Мол, «зачем нам какие-то экзотические объяснения, если мы обладаем объяснением ясным и очевидным для всех, то есть теодицеей в ее сначала религиозном, а потом модифицирование светском варианте»?