Афанасий Мамедов - Фрау Шрам

• Название: Фрау Шрам
• Автор: Афанасий Мамедов
• Жанр: Современная проза

«Фрау Шрам» — каникулярный роман, история о любви, написанная мужчиной. Студент московского Литинститута Илья Новогрудский отправляется на каникулы в столицу независимого Азербайджана. Случайная встреча с женой бывшего друга, с которой у него завязывается роман, становится поворотной точкой в судьбе героя. Прошлое и настоящее, Москва и Баку, политика, любовь, зависть, давние чужие истории, ностальгия по детству, благородное негодование, поиск себя сплетаются в страшный узел, который невозможно ни развязать, ни разрубить.

---

Рамин что-то бормочет на никому не понятном языке.

Тетя Фарида говорит:

— А чего готовиться, если наши сами позиции оставили и — все в Баку. Пьют, стреляют, насилуют, учинили государственный переворот, обещали расстрелять президента…

— За то, что он с русскими кокетничал-назназничал, его убить мало. И Ходжалы — это его работа. Это он устроил…

Мама не выдержала, вскочила:

— Ходжалы, Наргиз, устроил ваш Народный фронт! Это Эльчибей с армянами договорился. И вот что я тебе скажу, дорогая… — Я пробую успокоить маму. Тщетно. — …назназничал Муталибов с русскими или не назназничал, он наш законно избранный большинством народа президент!!!

О Господи, думаю, хорошенькое начало отпуска, ничего не скажешь.

Наргиз тоже вскочила. Вывернутые ноздри раздуваются, перекошенное лицо в красных пятнах, от злости глаза ее помутнели.

— Отечество наше, отчизну, — кричит, — спасет только Эльчибей!

Тут Нана, прикуривая сигарету от своей же полуистлевшей, меланхолически заметила:

— Говорят, он алкаш, твой Эльчибей. И на зоне, когда срок тянул за диссиденство, его на нарах раскорячили.

Наргиз схватилась за бока, словно у нее резинка на трусах лопнула. Грудь распирает от избытка воздуха. Животом в тарелку. И ресницами искусственными моргает. А Нана, все так же спокойно:

— Это просто климакс, Наргиз. Иди трахнись с кем-нибудь. Трахнешься — все пройдет.

— Ах ты, стерва! Я не такая прошмандовка, как ты. Правильно, от тебя все мужики сбегают. — И показывает на меня, как на одного из сбежавших.

Нана в ответ захохотала истерически, встряхнула длинными волосами, как будто мокрыми, как будто после бани, неожиданно для всех вдруг схватила со стола тупой нож — и на Наргиз.

— Зарежу, сука эльчибеевская!!

Мама с тетей Фаридой удерживают Нану. Я в этом кипятке, в этих взрывах ног и рук ловлю, отнимаю нож. Нож, как по заказу, скользнул по моим голубым новеньким джинсам и, испачкав соком долмы, упал на пол.

Наргиз отбросила ногой стул и вон из комнаты.

По дороге чуть не сшибла Ирану.

— Вот еще одна блядь! Полюбуйтесь на ее юбочку. Биабырчылых[21]. И это называется мусульманка! Глаз на жопе останавливается.

В ответ Ирана проводила Наргиз гипсовой улыбкой. Спрашивает:

— Эта псишка так к президентским выборам готовится?

Еще тяжело дыша после схватки с Наной, я извиняюсь перед Ираной за Наргиз, говорю, как мне крайне неудобно, и все такое…

— Брось, — перебивает она, — это ты просто от двора нашего отвык.

И действительно — все уже смеются за столом, и Рамин с Марго, и мама моя, и родственница святого, и даже Нана, а ведь, казалось, правда, была готова прирезать Наргиз.

— Ирана, садись на мое место. — Мама ставит перед ней чистый прибор. — А что так задержалась?

— Отца в Гянджу провожала.

— Я сейчас долму тебе подогрею. Илья, налей Иране вина. Рамин, не облизывай, там полная кастрюля еще есть, — привычно захлопотала мама.

А она изменилась, моя соседка СВЕРХУ. Теперь Ирана куда ближе к нам, НИЖНИМ, чем раньше. Видно, развод с Хашимом и папина отставка на пользу пошли. А может, это все швейцарские дела или время наше новое так сильно изменили ее. Она подстриглась а ля «египтянка». (Маленькому личику с мелкими чертами лица и темной матовой кожей очень идет такая прическа.) Минимум макияжа. (По бакинским меркам, считай — вовсе нет.) Без лифчика. (Груди — точно мечетей купола.) Через тоненький черный трикотаж кофточки видно, как сжались и затвердели соски. И юбочка на ней, ну, совсем едва-едва прикрывает… Сидит она, как фараонша из музея имени Пушкина. А вот медь под глазами у фараонши осталась, и еще в глазах осталось что-то, что глубоко тревожило ее когда-то в Москве и продолжает тревожить и здесь, в Баку. Что составляет тайну этой молодой женщины, что вызывает у нее тревогу — я не знаю. Пока не знаю. Только чувствую, как влечет меня эта тайна.

Мама Иране — тарелку с долмой.

Я тем временем иду в другую комнату за бандеролью. Возвращаюсь. Кладу перед ней.

— Вот, Татьяна просила передать.

— А, Танечка… — и вскрывает бандероль тем самым ножом для масла, которым Нана чуть не зарезала Наргиз.

Естественно, она долго возится.

Ее нетерпение передается и мне.

Всего-то навсего! А я думал…

Журнал. Свернутый в трубочку журнал.

На обложке «Пари Матч» пожилой модник (возможно — кинозвезда) и его молодая супруга улыбаются в объектив. Оба в белом. Пара лебедей.

Ирана кладет журнал на колени. (Точно так, таким же движением, мальчишеским вначале и очень женственным в конце, положила сумочку на колени Татьяна, когда доставала бандероль. Я вспоминаю, что сам когда-то, того не желая и не замечая, занимал у Хашима все, что Нане нравилось в нем. Было такое в пору чердачной истории, когда Нана явно начала отдавать предпочтение Хашиму.) Она прошелестела страницами, еще хранившими форму бандероли. Выудила из середки красный, в золотую полоску по диагонали конверт.

Из Швейцарии, должно быть, догадываюсь я по конверту.

— Хочешь, журнальчик полистаем? — спрашивает меня Ирана.

Нана закуривает.

Я понимаю, что должен согласиться (хочу), но так, чтобы Нанке не было обидно, то есть как бы из вежливости (на самом деле, уловил в переливах ее голоса больше, чем предложение просто полистать журнал).

Нана часто и отрывисто затягивается сигаретой. Марго-хала ругает ее. Говорит, нельзя столько курить, говорит, вся квартира сигаретами уже пропахла. Но Нана курит и курит.

Ирана делает вид, что не замечает этого Наниного резонирования. Я тоже.

— О, Прост, Алан Прост! Гонщик номер один!!

— Джессика Ланж! — Подхватила мое настроение Ирана. — Скажи, классная! Я от нее без ума. — И переводит всю заметку с французского на русский, тем самым настораживая меня: она ведь не знает, что в Москве есть Нина со знанием английского и что Нине уже удалось закомлексовать меня по части языков. «Хороших писателей с одним только языком не бывает».

— Не знал, что ты так по-французски…

— … я ж иняз кончала. Тебе нравится Азнавур?

Конечно, нравится.

В доказательство, вспомнив свою дворовую юность, я даже спел начало из «Люблю Париж в мае» я всегда пел эту песню на крыше нашего дома с придуманными, якобы французскими словами.

— Он ведь армянин. — Взглядом проверила меня.

— Что с того. — В нашем классе было четырнадцать национальностей, и что-то я не припомню, чтобы кому-нибудь тыкали в лицо — «ты, грузин, ты, армянин, ты, еврей». Нет, не было такого.

— И я тоже так думаю. — Лукаво прищурила глаза. — У меня наверху есть его последняя кассета. Там одна такая вещь! «Богема» называется. Принесу? Послушаем? — Подбросила на руке связку ключей от квартиры.

Я уже, как охотник в оптический прицел, взглянул на эту связку ключей, от квартиры СВЕРХУ.

Чай пить решили у Наны. На кухне.

Ирана поднялась к себе наверх за магнитофоном и «Богемой» (раздолбанная Рамином «мыльница» Иране не понравилась, мой кассетник, который я ввожу в действие почти каждого своего рассказа — тоже ее не вдохновил).

Вскоре она вернулась с большим цифровым магнитофоном, которому долго подыскивали место, пока все-таки не решили самовар поставить на табурет: «Рамин, осторожно не опрокинь!», а на стол — магнитофон.

Ирана сидит на табурете рядом с боташевским самоваром. Пьет чай. Иногда раскачивается в такт мелодии. Иногда подпевает Азнавуру — (мне кажется я уже когда-то слышал эту песню, только вот где?) — «Ла богема… Ла богема…» Все видно — смуглые крепкие бедра немного увеличены, придавленные весом туловища, но все равно, по ним не скажешь, что у нее двое детей. Несмотря на легкий наклон вперед, на животе — ни складки. Породистой, назвать ее я не могу: тяжеловаты щиколотки, коротковаты пальцы рук, тоже не длинных и полноватых, но она ухожена, как ухожены бывают богатые женщины, и эта ее ухоженность влечет, манит меня. А еще манит проникнуть в интимный мир ее и Хашима. Разгадать шифр двух сплетающихся тел. Быть может, он близок «Богеме» Азнавура, а может, весенней капели, хотя — какая капель в Баку. Скорее всего, он ближе коду дождя или сухому шороху осенней листвы в аллеях Губернаторского парка.

Воспользовавшись «Богемой» Азнавура, я рассказываю про свою. Естественно, то, что можно, то, что не будет шокировать тетушку Марго, Нану, тетю Фариду, не напугает маму и не повредит началу моих отношений с Ираной. В том, что они начались, — я уже не сомневаюсь. Поэтому надо быть предельно осторожным.

Ирана сидит, заправив носки плетеных («античных») сандалий за железные, разболтанные ножки табурета, пьет чай из армуды-стакана, раскачивается в такт мелодии (бир, ики, уч… бир, ики, уч, беш) и слушает, слушает меня внимательно, и ноги у нее совсем не такие, какие были во сне, наверняка прошли уже не один сеанс лазерной эпиляции в элитном салоне красоты. А еще какие-то красные пятнышки на них, и не только на ногах — по всему телу, очень похожие на комариные укусы, но как будто в специально выбранных местах.