Владимир Шевелев - Все могло быть иначе: альтернативы в истории России

• Название: Все могло быть иначе: альтернативы в истории России
• Автор: Владимир Шевелев
• Издательство: Феникс
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-222-15229-4

Могла ли история России сложиться иначе? В книге повествуется о некоторых «развилках» на историческом пути России, ситуациях выбора из нескольких возможных сценариев, когда судьба нашего Отечества могла обрести другую траекторию.

Противостояние Державности и Свободы, спор альтернатив и значимость «исторической случайности», роль исторических личностей, границы «пространства возможного», цена выбора — все это подается в историко-публицистическом контексте. Автор стремится перешагнуть через стереотипы исторического сознания, спровоцировать читателя на размышления, показать, что всякая история — это еще и набор альтернатив, что у России нередко был выбор, возможность хотя бы на время разомкнуть круг чередования реформ и контрреформ, свободы и «казармы», рывков вперед и провалов в прошлое.

Для широкого круга читателей.

---

В 1962 г. появился роман Юрия Бондарева «Тишина» о судьбе ветерана-фронтовика, вступившего в соприкосновение с советской машиной террора. В том же журнале были напечатаны и мемуары Эренбурга, в которых он старался восстановить подлинную историю русской литературы. В этих же мемуарах он пытался найти оправдание пройденному пути и действиям самого Сталина.

Но, пожалуй, высшим достижением «Нового мира» в те годы было опубликование в 1962 г. повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Эта книга об одном дне советского заключенного, написанная бывшим заключенным, стала как бы вехой не только в истории отечественной литературы, но и в истории России. Главный редактор «Нового мира» Твардовский представил Солженицына читающей России. Выход в свет «Одного дня Ивана Денисовича» вызвал ликование среди нонконформистских слоев общества и взрыв ненависти среди сталинистов. Затем в «Новом мире» появились рассказы Солженицына «Случай на станции Кречетовка», «Матренин двор», «Для пользы дела». Однако попытки Солженицына опубликовать романы «Раковый корпус» и «В круге первом» натолкнулись на сопротивление номенклатуры, мобилизовавшей для борьбы с «неудобным» писателем всю объединенную мощь партии, государства и советского мещанства. Оба романа, как и все последующие произведения Солженицына, были опубликованы лишь за рубежом[231]. В Советском Союзе все они ходили в самиздате.

Именно журналу «Новый мир» в 1966 г. предложил свой роман «Дети Арбата» писатель Анатолий Рыбаков. Твардовский высоко оценил его и запланировал публикацию на 1967 г., однако цензура этого не допустила и роман увидел свет только в годы перестройки в 1987 г.

Заморозки

С приходом после смещения Хрущева нового политического руководства ускорился процесс размежевания интеллигенции. Важным поворотным событием стал арест в 1965 г. писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля по обвинению в антисоветской деятельности. Эта деятельность сводилась к публикации под псевдонимами на Западе нескольких литературных произведений. В феврале 1966 г. состоялся суд. Это был первый открытый политический процесс после смерти Сталина, и он произвел гнетущее впечатление на многих современников: писателей судили за литературные произведения, обвинив их в «агитации или пропаганде, проводимой в целях подрыва или ослабления Советской власти», в «распространении в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй».

Суд над Синявским и Даниэлем был расправой над свободной литературой: обвиняемые не только писали без цензуры, но и посылали свои рукописи на Запад, откуда они возвращались в форме книг в Советский Союз.

Суд был расценен советской интеллигенцией как угроза возвращения к «сталинским временам». Так, писатель Лидия Чуковская распространила открытое письмо Михаилу Шолохову:

«Выступая на XXIII съезде партии, Вы, Михаил Александрович, поднялись на трибуну не как частное лицо, а как «представитель советской литературы». Тем самым Вы дали право каждому литератору, в том числе и мне, произнести свое суждение о тех мыслях, которые были высказаны Вами будто бы от нашего общего имени.

Речь Вашу на съезде воистину можно назвать исторической.

За все многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок. Но огорчил Вас не один лишь приговор: Вам пришлась не по душе сама судебная процедура, которой были подвергнуты писатели Даниэль и Синявский. Вы нашли ее слишком педантичной, слишком строго законной. Вам хотелось бы, чтобы судьи судили советских граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а «революционным правосознанием».

Этот призыв ошеломил меня, и я имею основание думать, не одну меня.

Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за сталинское попрание закона. Настойчивые попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы советского законодательства, успешность этих попыток — самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последнее десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять? Правда, в своей речи на съезде Вы поставили перед судьями в качестве образца не то сравнительно недавнее время, когда происходили массовые нарушения советских законов, а то, более далекое, когда и самый закон, самый кодекс еще не родился: «памятные двадцатые годы».

…Вот ваши подлинные слова: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости приговора».

…Ваша позорная речь не будет забыта историей. А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы».

В 1970 г. был ликвидирован последний оплот либеральной интеллигенции. С отставкой Твардовского с поста главного редактора «Нового мира» журнал утратил свою роль органа демократических сил. Вынужденный уход Твардовского из «Нового мира» отразил усиление консервативных тенденций в руководстве культурной жизнью. В последующие годы эти тенденции только усилились.

В 1970-е гг. выделились два пласта в художественной культуре — официальный и неофициальный, т. е. поддержанная и поощряемая государством культура и не признанная им. И тот, и другой пласты включали как высокохудожественные образцы, так и слабые произведения. В самиздате ходили не только произведения Бродского и Набокова, но и низкопробные детективы. И наоборот, официальная культура не исчерпывалась только произведениями с ярко выраженной идеологической направленностью. В зоне соприкосновения и пересечения этих двух культур все больше нарастал взаимообмен. Подлинным альтернативным самосознанием советской культуры за рубежом стали западная славистика и советология. Альтернативное литературоведение было представлено именами Аксенова и Бродского, история — Солженицына, Фельштинского, Некрича, Геллера.

Альтернативный мир поэтов

Важную роль в общественной и духовной жизни с середины 1950-х неожиданно стала играть поэзия. Поэтические чтения впервые стали собирать толпы молодежи.

Правозащитница Л. Алексеева напишет:

«Увлечение поэзией стало знаменем времени. Стихами болели тогда люди, ни прежде, ни позже поэзией и вообще литературой особенно не интересовавшиеся. По всей Москве в учреждениях и конторах машинки были загружены до предела: все, кто мог, перепечатывал для себя и для друзей — стихи, стихи, стихи. Создалась молодежная среда, паролем которой было знание стихов Пастернака, Мандельштама, Гумилева. В 1958 году в Москве был торжественно открыт памятник Владимиру Маяковскому. После завершения официальной церемонии открытия, на котором выступали запланированные поэты, стали читать стихи желающие из публики, в основном молодежь. Участники той памятной встречи стали собираться у памятника регулярно, пока чтения не были запрещены. Запрет действовал какое-то время, но потом чтения возобновились. Встречи у памятника Маяковского в течение 1958–1961 годов все более приобрели политическую окраску».

Среди молодых поэтов — творцов «альтернативных миров», меняющих наши представления о мироздании, возвышалась фигура Иосифа Бродского. В массовом сознании это был некий мифологизированный образ: бог, культурный герой, персонаж окололитературных сплетен и слухов. И как поэт, и как человек Бродский — плод интеллигентского мифотворчества. Все споры вращались не вокруг Бродского-поэта, а вокруг Бродского-мифа. Но сам он всегда ненавидел тех, кто стремился слепить из его жизни героический миф. Этот «шестидесятник» Серебряного века был активным проповедником частной жизни. Он и свою Нобелевскую лекцию начал с этого: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего…».

Каждый большой поэт стремится преодолеть традицию, преступая законы времени и пространства. Это преодоление традиции, прежде всего, ощущается в форме — новое в ритмах, размерах, рифме, метафорах. Но преодолеть привычное в поэзии — это не только обрести свой голос, но и найти самого себя как творца. У Бродского высочайший уровень владения словом, но поэт претендует и на то, чтобы слово владело им. В своей Нобелевской лекции он говорит: «Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».