Нил Гриффитс - Предательство в Неаполе

• Название: Предательство в Неаполе
• Автор: Нил Гриффитс
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Транзиткнига,
• Жанр: Детектив
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-030701-2, 5-9713-0167-5, 5-9578-2550-6

Десять НЕЛЬЗЯ в Неаполе:

НЕЛЬЗЯ брать такси в аэропорту, не зная точного маршрута.

НЕЛЬЗЯ бродить по темным переулкам в районах, не предназначенных для туристов.

НЕЛЬЗЯ переходить улицы так, как неаполитанцы, — чтобы научиться этому, требуется целая жизнь!

НЕЛЬЗЯ возвращаться к прежней возлюбленной. В одну реку дважды ие войти!

НЕЛЬЗЯ использовать свой убогий итальянский — если вы в состоянии заказать пиццу, это не значит, что способны правильно понять неаполитанца.

НЕЛЬЗЯ воображать себя героем боевика — вы всего лишь в отпуске. Не впутывайтесь в авантюры.

НЕЛЬЗЯ спать с чужой женой, если в загородный дом вас пригласил именно ЕЕ МУЖ.

НЕЛЬЗЯ помогать молоденькой девушке, связанной с мафией, — как бы она ни просила.

НЕЛЬЗЯ игнорировать совет убраться нз города, если этот совет дают громилы, ворвавшиеся в ваш номер.

И — ГЛАВНОЕ:

НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ — и судья, и полицейский, и квартирная хозяйка, и повар в ресторане, и бродяжка с улицы прежде всего НЕАПОЛИТАНЦЫ, а вы — ЧУЖАК.

ПОМНИТЕ ЭТО — ЕСЛИ ХОТИТЕ ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ!

---

Сальваторе весело хмыкает, рассеянно поигрывая джойстиком на консоли для компьютерных игр. Ему нравится, как его брат умело пользуется своей властью.

Возвращается Джованна, на ее руке повязка. Картинно садится на свое место, сверкнув взглядом в мою сторону. Она взбешена и растеряна, но в то же время и довольна, что я оказался свидетелем грубости, которой ей приходится противостоять каждый день, противостоять решительно, дабы не быть уничтоженной окончательно.

Я не могу понять, почему бабушка не остановила Гаэтано. Может, она даже не понимала, что происходит: слишком близорука или еще что-нибудь. Впрочем, не думаю. Пока старший брат в тюрьме, Гаэтано первый мужчина в доме, и перечить ему нельзя.

Сальваторе поднимается и идет к холодильнику. Проходя мимо Джованны, ерошит ей волосы. Та не удостаивает его вниманием. Не думаю, что братец намеревался поддразнить сестрицу или хотел еще больше унизить ее. Просто ему хочется, чтобы она поскорее забыла об этом. Мол, Гаэтано он и есть Гаэтано.

Я снова собираюсь встать и откланяться, как вдруг Джованна спрашивает:

— Какая у тебя работа?

Интересно, это тот самый вопрос, какой ей было приказано задать? Если так, то почему же она все-таки спросила? Потому, что ее это интересует? А может, промолчать означало для нее навлечь на себя кару позже?

— Психотерапевт, — говорю я, понимая, что в такой ситуации лучше было бы соврать. Я осознаю это еще до того, как хозяева уловили смысл сказанного.

Даже женщина у плиты оборачивается и бормочет:

— Psichiatra.[62]

Не вижу резона поправлять ее. Самое большое впечатление произвело мое заявление на Гаэтано. Очевидно, догадывается, что в его облике есть нечто, позволяющее судить о нем как о потенциальном пациенте. Он легко толкает меня в грудь — совсем не больно, просто неожиданно. Ничего страшного в общем-то, но это знак неуважения. Решаю не обращать внимания на Гаэтано. Если чья реакция меня и заботит, так это Еугении: что говорят ее старозаветные неаполитанские суеверия? Меня что, считают угадывателем мыслей, ясновидящим, а потому опасным для Джованны? Допустим, семейству известно о ее мечтах покинуть Неаполь. Должно быть, она пригрозила удрать в момент отчаяния. Я смотрю на старуху. Ее дело — поддерживать сплоченность семьи. Вид у нее бесстрастный, но это ничего не значит. В обычных семьях, бывает, спорят, братья и сестры пинают друг друга под столом ногами и успокаиваются после родительского выговора. Но только не здесь. Это семейство порочно, в нем властью облечен безумный подросток, потому что он мужчина и жесток. Мне надо уходить: я потрясен, зол и беспомощен.

Мне следует смиренно убраться восвояси, сделав вид, что я правильно понял намек, — очень уж трусливый поступок. Трусливый человек — это не то же самое, что перепуганный, каков я и есть в данную минуту. И этот испуг весьма отличается от паранойи, которую я ощущал последние две недели, бурно переживая по поводу предостережений Джованны. Перепуган я потому, что оказался свидетелем такой ненависти, которая лежит далеко за пределами моего жизненного опыта. Теперь я, безусловно, понимаю, почему Джованна хочет исчезнуть из этого мира. Дело не в убийствах, не в похищениях людей, вымогательстве и рэкете, дело в отсутствии любви: в этом мире ей не быть любимой никогда-никогда. Вот ее семья — бабушка, мать, братья, — и здесь с ней обращаются жестоко.

Я встаю, оглядываю комнату и качаю головой. Слов прощания не произношу.

Едва выйдя на улицу, я сразу бросился бежать. Мне нужно поскорее убраться вон. «Обычная, твою мать, семья! — говорю я себе, задыхаясь на бегу. — Кому, твою мать, я мозги пудрил!»

Бежать перестаю, уже отмахав половину Спаччанаполи. Дышу часто, прерывисто. Оглядываюсь. Лунный свет смягчает тени, так что мне видно довольно далеко. Преследователей не видно, лишь несколько владельцев магазинов закрывают узенькие двери металлическими шторками. Иду быстрым шагом, пощелкивая пальцами. Что мне теперь делать? Надо что-то предпринять, это я понимаю. Поймать такси и ехать прямиком к Луизе, напроситься на ужин и настоять на том, чтобы они выслушали эту историю целиком, от начала до конца. Я намерен намекнуть, что именно по предложению Алессандро я оказался на галерее для публики, где все и началось: ему стоит почувствовать свою ответственность. Потом я могу предложить обсудить дальнейшие действия, какими бы они ни были, которые — я в этом не сомневался — совершенно необходимы. Джованна не должна знать, что все ниточки держит в руках Алессандро. Да, я должен поговорить с Алессандро. Это самое разумное из того, что можно предпринять.

На площади Иисуса какая-то «веспа», промчавшись мимо меня, делает широкий круг и останавливается в десяти шагах от обелиска в центре площади. Джованна. Она ставит «веспу» на упор и встает рядом, опершись о седло. Я стою на месте. Вижу, как кровь просочилась сквозь повязку на ее руке. Впервые чувствую, будто я во всем виноват. Я подхожу.

— Сожалею. — Все, что приходит мне в голову.

— Я говорить, не приходи, — говорит Джованна и пожимает плечами. Она покорилась судьбе и меня не винит. Потом Джованна произносит, показывая большим пальцем себе за спину: — Та женщина. Вот я.

— Та женщина?

Джованна изображает, будто моет посуду в раковине.

— Вот я.

Немного погодя до меня доходит, о чем она толкует: дескать, если останется, то станет такой, как ее мать, молчаливая и незаметная, вся жизнь которой — приготовить, подать, убрать. Джованне хочется, чтобы я понял: страшит ее не физическая боль — с этим-то она как раз справится, — страх в ней вызывает ужасающее подавление личности, уничтожение ее собственного «я».

Не знаю, что тут сказать. Меня больше не надо убеждать, ноя не могу позволить себе поддерживать в ней надежду. Вместе с тем о помощи Джованна не заикается, ни к каким скрытым угрозам не прибегла. Просто стоит себе и смотрит на меня. Я, наверное, один из немногих посторонних, видевших, какой жизнью она живет, и в данный момент ей хочется одного: удостовериться, что я ее понимаю. После этого я могу решать, стоит ей помогать или нет. Мне обязательно захочется помочь ей.

— Я не знаю, чем тебе помочь, Джованна, — честно признаюсь я.

Взгляд ее устремлен через площадь, к зубчатому каменному фасаду.

— У меня нет денег, нет passaporto. В Napoli, большой campagna,[63] меня каждая собака знает.

Этот факт неоспорим: бежать ей надо подальше от Неаполя, вообще из Италии.

Помолчав, я говорю:

— Позволь, я поговорю с синьором Масканьи. — Мне нужно, чтобы Джованна поняла: это все, что я могу для нее сделать.

Ее ногти стремительно впиваются мне в руку.

— Нет Масканьи! — В глазах ее ярость.

— Ладно, ладно, — говорю я, вырываясь.

У Джованны поникший вид, голова опущена. Она сожалеет. Только что умоляла о помощи и утратила контроль над собой, пустив в ход приемчик Гаэтано и тем самым уподобившись наиболее одиозным членам ее семейства.

— Мне жаль, — мрачно произносит Джованна. — Они как я.

Не понимаю. Всматриваюсь в ее лицо.

Она задумывается на миг, потом спохватывается:

— Я как они. Я стала похожа на них. — Джованна качает головой.

Вот еще одна причина, почему девушка мечтает уехать. Не может она стать одной из них, похожей на своих братьев. Но если Лоренцо осудят, если что-то случится с братьями и ее бабушка умрет, ей предстоит возглавить семью. Наследование обязанностей ею считается делом само собой разумеющимся. В данный момент, когда передо мной хорошенькая молодая женщина, такая перспектива кажется смешной, но если такое произойдет, жизнь ее мгновенно окажется подчинена иным правилам и Джованне придется принимать решения, которые либо полностью изменят ее сущность, либо — убьют. И никакой отсрочки быть не может.

— Джованна, дай мне подумать. Денег у меня немного, и я понятия не имею, как добыть тебе паспорт. Но обещаю: я обязательно постараюсь тебе помочь, если смогу. — Слышу свой голос, свои рассудительные, здравые речи и понимаю: как бы убедительно ни звучали они для Джованны, сделать я смогу очень мало.

— Я тебя найти, — говорит она, рывком снимая «веспу» с упора.

Я слабо помахал ей на прощание. «Веспа» делает круг по площади и исчезает.

4

— Насколько легко оставить преступную среду, будучи выходцем из семейства каморры?

Этот вопрос я задаю как бы между прочим, за стаканом виски, после того как нежданно возник на пороге дома Алессандро и напросился на ужин. Алессандро сидит за роялем, рассеянно наигрывая Шопена. Луиза устроилась в кресле, подобрав под себя ноги. Я неловко прислоняюсь к роялю, как какой-нибудь эстрадный певец в музыкальной гостиной.

— Это тяжело, — коротко отвечает Алессандро, следя за своими руками на клавиатуре.

— Но если кто-то решит, что такая жизнь не для него…