Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

• Название: Кто ищет, тот всегда найдёт
• Автор: Макар Троичанин
• Жанр: Современная проза

О тех и для тех, кто бывал в экспедициях.

---

— Прочитай и распишись, — подвигает Шпацерман к краю стола какую-то рукописную бумагу. Читаю: «На основании судебно-медицинской экспертизы установлено, что смерть Горюнова Радомира Викентьевича, ссыльного поселенца, наступила в результате обширного инфаркта…»

— Как, — ору, — от инфаркта?!

Марат от окна спокойно отвечает, не повышая голоса:

— Так надо для государственной безопасности.

И ничего не возразишь против такого весомого довода. Смотрю ниже: подписали: судмедэксперт — без подписи, а следом автографы Шпацермана, Хитрова и шофёра. Кое-как, сквозь слёзы злости и бессилия, накарябал и свой, но без закорючки, недействительный.

— И здесь, — не отстаёт начальник и подвигает другую бумагу, а в ней: «Обязуюсь причины смерти Горюнова Р.В. не разглашать» и те же подписи. Подмахнул, сжав зубы, и эту. Всё равно память никакими бумажками и запретами не уничтожить. — Хоронить, — сообщает Шпацерман, — будем на рассвете, не опоздай.

Вот так, даже проститься никому не дадут. Изверги! Даже мёртвого боятся.

— Можно мне, — прошусь, — помочь одевать?

— Скажи, что разрешаю, — снова подал голос Марат.

Заскакиваю в Красную мертвецкую. Две какие-то бабки — и не бабки вовсе, а здоровенные бабы — небрежно напяливают на профессора рубаху, не обращая внимания на стукающуюся о стол голову.

— Осторожней, вы! — рычу на них, подбегая и придерживая седую красивую голову настоящего мыслителя. Придерживаю и не узнаю. Профессор помолодел: морщины разгладились, черты лица помягчели, наконец-то, он нашёл настоящий умиротворённый покой.

— Ни-чё, — отвечает одна из баб, — он не обидится. — Втроём дело пошло спорее и, самое главное, аккуратнее. За окном загудела машина, въезжая во двор, грохнул задний борт, по коридору, приближаясь, заторопились напряжённые шаги, дверь широко распахнулась, и двое чёрных духов втащили гроб. Поднесли к столу, бросили рядом и удалились строем. Один вернулся с молотком и гвоздями.

— Я сделаю, — прошу. Тот, не отвечая, согласился и ушёл.

— Ну, что, — говорит одна из баб, — ложим с богом? — Я поставил гроб на два стула и забегал по комнате, выискивая, что подложить, чтобы профессору было мягче. Схватил лежащий в углу более-менее чистый спальный мешок из Кравчуковского имущества, аккуратно постелил на дно домовины обратной стороной вверх, а на него — красный сатин с президиумовского стола, что лежал, свёрнутый, на подоконнике.

— Теперь, — разрешаю, — можно. — Беру профессора за плечи, бабы — за ноги, и мы с трудом укладываем его в вечную кумачовую постель. Аккуратно расправил одежду, уложил руки на грудь, хотел поправить седину, сбившуюся на левый висок, но одна из баб заблажила:

— Не тронь, — и показывает глазами на дверь, — он приклеил.

Спрятали, сволочи, преступный след!

— Вы идите, — говорю бабам, — а я ещё побуду. — Наклонился над ним низко-низко и бормочу, еле сдерживая слёзы: — Простите, что не уберёг! Я помню всё, о чём говорили ночами как отец с сыном. Обещаю, что для меня всегда главным будет дело, а не чины и регалии. Вам не придётся за меня краснеть там, — и больше ничего сказать не успел. Вошёл чёрный и приказывает: «Давай, заколачивай, нечего тянуть». Накрыл я самого дорогого в мире человека крышкой, пообещав, что всегда он будет со мной рядом, всегда его совет будет главным, и аккуратно задолбил молотком по гвоздям. Ещё постоял и выбрел, шатаясь, на улицу.

Начинало по-осеннему медленно светать. Обнаружилось, что во дворе стояли, ёжась от холода, все наши ближние. Не увидел только Алевтину, Сарнячку и Кравчука. Ко мне подошли, встали рядом единой группой. Наконец, входные двери распахнулись, и трое чёрных и Шпацерман вынесли на руках гроб. Я подскочил, сменил начальника, и понёс последнее пристанище профессора к машине, чтобы отправить его в последний короткий маршрут. И вдруг случилось чудо! Я сам слышал, и другие слышали, оглядываясь, как заржали лошади в конюшне и застучали копытами, провожая любимого хозяина. Ну, как тут не навернуться слезам! Поставили гроб на машину, я без спросу залез следом, а за мной Хитров и двое духов. Шпацерман сел в кабину, и траурный катафалк медленно выкатил на улицу. Шофёр, за неимением прощального салюта, громко засигналил, и мы неспешно двинулись по просыпающимся улицам. Наши, которым запретили сопровождать, торопливо шли, почти бежали следом. Народ выходил из домов и понятливо провожал нас глазами. Люди подходили к отставшим и, наверное, расспрашивали из любопытства, кого хоронят так скрытно. Многие, заядлые рыбаки и охотники, хорошо знали нашего Горюна, знали и уважали умного человека за помощь, добрый совет, интересный разговор. Кладбище у нас расположено за другим концом посёлка, ехали долго, и всё больше жителей видело нас, и многие присоединялись к отставшим.

У ограды кладбища машина остановилась, и четверо своих, связанных тайной смерти усопшего, понесли гроб к готовой могиле, а чёрные архаровцы остались у калитки, не пропуская больше никого. Толпа всё росла и росла и, наконец, прорвав жиденький кордон, устремилась к нам и тесно окружила могилу. А мы уже опустили гроб вниз, бросили по кому земли и принялись, не торопясь, закапывать. Подоспевшие добавили свои комья, у меня отобрали лопату, и вскоре над могилой вырос аккуратный холмик. Один из духарей подошёл к Шпацерману и предупредил: «Никаких речей!» Кто-то взял меня под руку и прижался к боку. Я повернул голову и не удивился, увидев Машу. Обнял её за плечи, говорю:

— Он так хотел, чтобы мы были вместе, и вот его нет.

— Не говори так, — горячо возразила она, — он всегда будет с нами, — обрадовав тем, что мы думаем одинаково. И верно: почему только вожди должны жить после смерти, хорошим людям тоже надо.

Провожающие стали уходить, наши забрались на машину, остались мы с Машей как одно целое и Шпацерман.

— Ну почему понадобился инфаркт?! — взрываюсь я ни с того, ни с сего, взвинченный накопившейся нервной энергией.

— На убитого ссыльного, — глухо объясняет начальник, — надо заводить дело, искать убийцу, дело надолго зависнет, а так — естественная смерть, и дело — в архив.

— Но это подло! Безнравственно! — кричу я, не в силах сдержаться.

— Ты пока не знаешь реальной жизни, — чуть усмехается Шпацерман.

— Зато знаю, кто это сделал! — ору, совсем потеряв контроль над собой. — Так точно попасть в голову из дальних кустов можно только из винтовки с оптическим прицелом, а такая в посёлке есть лишь у…

— Замолчи! — заорал Шпацерман, повернув ко мне злое лицо. — Замолчи, — повторил он тише. — Горюнову не поможешь, а себе навредишь на всю жизнь. — Я остыл, но не согласен: если молчать, то ещё больше навредишь себе. — Пошли, — зовёт начальник, — нас ждут.

У калитки, когда Шпацерман поставил ногу на подножку, Маша говорит:

— Мы не поедем, мы пройдёмся, хорошо? — обращается ко мне, а я невольно отметил характерную женскую черту, уже проявившуюся в девчонке: сначала решить и сделать, а потом спросить согласия у мужика.

— Хорошо, — соглашаюсь и я, мне и самому не хочется ехать в скорбной толпе под участливыми взглядами наших бабонек.

Сначала шли молча, привыкая к новым отношениям, а когда вышли на улицу, я взял её под руку и, волнуясь и сбиваясь, рассказал правду о смерти профессора и про подлые бумаженции.

— Я их подписал, — твержу, захлёбываясь горькими признаниями. — Я тоже подлый, такой, как они, — подлый и грязный!

— Неправда! — прерывает Маша мои постыдные покаяния, заглядывая в лицо. — Если бы ты был подлым, я бы не шла с тобой сейчас рядом. — Довод мне показался убедительным. — Своими подписями ты никому не навредил, не надо только рассказывать об убийстве профессора ненадёжным людям.

Пожалуй, она права. Я начал понемногу успокаиваться, не зная, что тёмное пятно на совести так и останется на всю жизнь.

— Где ты пропадала? — капризно выговариваю, словно ревнивый муж. — Почему ушла из пенала? Почему не приходила потом? — Как приятно повредничать, забыв свои тяжкие вины. — Я так тебя ждал! — чуть не плачу, жалея себя. — Мне так много надо тебе сказать!

— Правда? — она обогнала меня на шаг и снова заглянула в лицо, проверяя по его выражению искренность моих причитаний. — Не сердись, — и спокойно рассказала, что ушла потому, что надоели подозрительные косые взгляды наших женщин, что не приходила потому, что постоянно дежурила по вечерам, набирая отгулы, чтобы съездить к матери, которая приболела, что последние дни была у неё и вернулась только вчера, что ушла от тёти, потому что та захотела сделать из неё домработницу, что…

— Машуля, — перебиваю её, — ты прости меня за допрос и невротическое брюзжание — день такой сегодня, сама понимаешь. Простишь? — Она только крепче прижалась ко мне. А не доходя до центра, вдруг потянула в переулок, и мы пошли, поднимаясь по пологому склону, пока не дошли до чистенькой мазанки с голубыми рамами и голубыми резными ставнями под добротной тесовой крышей.