Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам

• Название: Страсти по четырем девочкам
• Автор: Юрий Яковлев
• Жанр: Прочая детская литература

---

- Мы не можем больше быть статистами! - воскликнул Пьеро.

- Мы хотим действовать. Мы должны спасти Сасаки! - поддержал его товарищ.

Мои спутники были удивительно едины:

- Нам нужны другие роли... в этой мистерии!

- Но мистерия уже написана, - робко возразил я, - других ролей нет.

- Тогда автора - на мыло!

- Но автор - жизнь!

Этот довод не подействовал на моих друзей.

- В жизни надо бороться. Только негодяи сидят сложа руки, когда человек в беде. Мы не согласны!

- Мы уходим... Увольняемся по собственному желанию, - буркнул Пьеро.

- Не имеете права нас задерживать! - отстаивал свои права Арлекин.

Такого оборота дел я не ожидал. Я зажался и молчал. Я думал: хорошо, что они не стали рабами масок! Полный разлад с масками. Театр вышел из берегов. Сквозь маски проступали лица - взволнованные, полные решимости. Артисты становились людьми, и настоящими. Надо было помочь им удержаться, не смалодушничать.

- Вы же не дезертиры, - стараясь сохранить спокойствие, сказал я. Мы вместе изопьем эту чашу. Вместе дойдем до цели.

- До какой цели? - в голосе Пьеро чувствовалась жесткость. - Когда все погибнут и останутся одни тени?

- Тогда уходите, - все так же сдержанно сказал я. - Ваши тени останутся как укор вам. Я принимал вас за людей, а вы оказались тенями.

Никто не тронулся с места. Я чувствовал, как они борются сами с собой.

Шурша кимоно, в комнату бесшумно вошла Мама. Она села на краешек циновки и нежно провела рукой по головке дочери, как бы снимая боль. Потом заговорила:

Наступает тяжелая ночка.

Как тебе, моя радость, поможешь?

Я боюсь укачать тебя, дочка.

Вдруг уснешь, а проснуться не сможешь.

Сасаки молчала, только дыхание ее стало учащенным. Потом она открыла глаза, из последних сил приподнялась на локте.

Мама, прощай! Ухожу, улетаю,

Каплей росы я сейчас испарюсь.

Хрупкой снежинкой в ладони растаю.

Я умираю, но я повторюсь.

Мама, прощай! Нет, не надо прощаться.

Вместе мы нашу беду переждем.

Буду к тебе я весной возвращаться.

Буду в окошко стучаться дождем.

Травкой в знакомом взойду палисаде.

Стану в апреле частицей тепла.

Выйду на улицу в белом наряде.

"Сакура, - скажет сосед, - зацвела".

Нет, Сасаки не умирала, она возвращалась к Природе. Ее ждали реки и рощи, птицы и облака, метелочки риса и жар горы Фудзи. И, видимо, единственным человеком, кто понимал это, была Мама. Ведь она была той частью природы, которая дала жизнь Сасаки. Теперь эта жизнь уходила. Нет! Не исчезала, а принимала новую форму.

В обычном спектакле - горе и рыдания Матери вытеснят весь смысл того преображения, которое происходит с человеком, переходящим границу жизни и смерти. Но мы играем мистерию и как бы поднимаемся над жизнью, над болью, над страданиями. И слово Матери звучит как молитва. И надежда на что-то сверхъестественное побеждает безнадежность человеческого горя.

Сакура, сакура,

Как невеста в белом.

Кто-то веточки обвел

Аккуратно мелом.

За порог ступлю с утра.

Новый день настанет

Мне навстречу сакура

Веточку протянет.

Каждым белым лепестком,

Каждой клейкой почкой

Почему-то сакура

Кажется мне дочкой.

"Здравствуй, дочка-сакура!

Ты опять вся в белом?"

"Это стая журавлей

Мне на ветки села".

Песнь пятая

Может быть, вместо сухого листка на воображаемом занавесе моего Театра следует изобразить ветвь цветущей сакуры? Но это прекрасное цветение не вечно - настает время, когда вместо легких лепестков в руке остается алая капля крови. Тяжелая капля.

Однако сухой лист на снегу снова напомнил о себе. От порыва ветра он шелохнулся, зашуршал - и я очутился в школьном саду в пору листопада. На дорожках лежало множество прекрасных кленовых листьев. Их сметали и безжалостно жгли на медленных кострах, от которых, как от курильниц, шел горьковатый, щемящий сердце дымок. Мне захотелось спасти эту красоту от огня, и я стал собирать листья, которые особенно приглянулись. Их оказалась целая охапка. Я не знал, что с ними делать, но тут мне в голову пришла несусветная мысль: оклеить стены класса кленовыми листьями.

В пустом классе закипела работа. Я не просто наклеивал листья - я рисовал на холодной стене фантастическую картину: листья - желтые, зеленые, бурые, золотистые - были моими красками. Стена оживала, превращалась в осенний сад.

В этот момент я был не клейщиком обоев, но художником и так увлекся творчеством, что не заметил, как в класс вошел суровый завуч.

- Что это? - сухо спросил он.

- Это... красота, - ответил я.

- Но здесь класс!

- Разве в классе не должно быть красиво?!

- В классе должен быть порядок. Сорви! - приказал он. - Немедленно!

Я подошел к стене. Прямо передо мной один листок наполовину отклеился и трепетал на сквозняке, как крыло бабочки. Он был охровым и на его поверхности, как кровеносные сосудики, проступали алые жилки. И я подумал, если я оторву его - потечет кровь!.. Я заплакал и бросился к двери.

Где ты был в это время, Аполлон? Почему не подстегнул свою квадригу и не примчался спасать красоту? Или ты думаешь, что красота - это только театр? А может быть, ты рассуждаешь как суровый завуч: красота и порядок несовместимы?

Я вспомнил об этой прекрасной стене - стене кленовых листьев - в одноэтажной американской школе, в классе, где училась Саманта Смит. Я смотрел на стенку и мне казалось, что когда-то она вся была в кленовых листьях и что это Саманта решилась на такое. И это роднило меня с ней.

Рядом со мной стояла ее Мама - Джейн. У нее были такие же глаза, как у Саманты. Не просто похожие, а такие же.

Древний театр Колизей напоминает огромный мертвый термитник. Когда-то в нем кипела жизнь. В его аркадах и ярусах, как муравьи, сновали люди. Они согревали камень - там бушевала жизнь, кипели страсти. Теперь античный театр никому не нужен, - мертвый термитник, покинутый муравьями. Полуразвалившиеся стены. Нет крыши. Впрочем, крыша от времени не пострадала, потому что крыши никогда не было - ее заменяло небо.

Я представил себе, что Колизей - мой Театр. Представил себе, как он вместе со мной взлетает в небо вместе с аркадами, переходами, галереями и ареной - этакая летающая тарелочка в миллионы тонн весом.

Но это я фантазирую. Разминка фантазии.

На самом деле мой Театр - это я сам, и никаких Колизеев!

В моем Театре нет репетиций, и третий звонок может прозвучать в любое время суток, ночью или на рассвете. Может застать меня в постели, в пути, в полете. Может со мной отправиться в полет.

Но взлететь не так просто, даже если с тобой два таких верных помощника, как Пьеро и Арлекин. Этим помощникам самим надо помогать. И все же, когда рядом бьются два горячих сердца и полные удивления глаза доверчиво смотрят в щели маски, чувствуешь себя не так одиноко.

Самолет завелся легко и разочаровывающе просто, как обыкновенная машина: поворот ключа, рев стартера, треск - и пропеллер завертелся юлой, постепенно превращаясь в мерцающий диск. Короткий разбег - тоже автомобильный! - и наш четырехместный самолетик оторвался от земли и как бы завис над золотыми чешуйками морской зыби.

В полете ощущение скорости теряется, и, когда хозяин самолета Джой предложил мне взять в руки штурвал, я легкомысленно согласился и тут же пожалел, но отступать было поздно: в моих руках оказался маленький штурвал - судьба полета.

Так вместе со мной в небо взлетел мой Колизей, мой Театр.

Два моих спутника ровно дышали мне в затылок - для них полет был неожиданностью, да еще с таким неопытным пилотом: я впервые в жизни вел самолет. Но потом им в голову пришла спасительная мысль - ведь это Театр. А в Театре все возможно! И безопасно.

Постепенно я освоился с новым положением и смог заглянуть вниз. Океан кончался, впереди за линией прибоя следовал зеленый массив леса. Я слегка отпустил от себя штурвал - зеленые пирамидки елок стали стремительно приближаться. Стоп! Штурвал на себя - взревел двигатель, самолетик полез в гору. Мимо пронеслось небольшое рваное облачко. Я почувствовал легкость. Страх новизны обстоятельств развеялся. Теперь я уже спокойней разглядывал все, что проплывало под нами. Мне показалось, что я знаю эти места, более того, пролетал над ними. Вот засверкали на солнце веселые стеклышки теплицы, в лесной чаще возникло овальное озеро, на перекрестке дорог под крылом проплыл готический колышек церкви. Откуда я знаю эти места? Эта мысль сверлила сознание. А тем временем вокруг нас стали происходить перемены.

Стало темно. На ветровом стекле замелькало многоточие начинающегося дождя. Самолет бросало из стороны в сторону, вызывая тоску по твердому грунту. Потом, как в скоростном лифте, машина стремительно пошла вверх, а сердце упало и холодным комком ощущалось у диафрагмы. Шквал усиливался. Ветер не просто бросал нашу легкую машину, он мял ее, как комок глины, и вместе с машиной мял меня. Я отчаянно сжимал маленький штурвал, похожий на баранку детского педального автомобиля. Но разве можно было противостоять силе этого бешеного шквала!