Александр Яковлев - Голоса над рекой

• Название: Голоса над рекой
• Автор: Александр Яковлев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Мелким, убористым почерком, четко выписывая каждую букву, отец отвечал мне, девчонке, на 21-й странице!

"Дорогое мое дитя, - писал отец, - твое письмо вызвало у меня целую бурю чувств, потрясло все мое существо. Ряд ночей я не мог уснуть, я все беседовал с тобой, делился, убеждал - впервые делился, как со своей старшей дочерью, как с уже взрослым человеком.

Дочь моя дорогая, бесконечно любимая моя! Я поздравляю тебя со вступлением в комсомол, со вступлением в ряды боевой большевистской смены; из своего проклятого далека я от всей души приветствую самую лучшую, самую яркую, лучезарную полосу жизни, в которую ты сейчас вступила и которую люди назвали прекрасным словом - юность!"

(С тех пор я была влюблена в это слово, в само звучание, написание его: ЮНОСТЬ!

И я знала, что если я в своей юности ощущала ее чудо, ее вдохновенную силу, если она прошла не затем, чтобы стать лишь "прекрасным воспоминанием", а каждый день ее был ПРОЖИТ, и прожит светло, радостно, ликующе, - это было связано с первым папиным письмом из лагеря.

...Я наслаждалась юностью, я купалась в ней, во мне всегда что-то пело, я всегда была счастливой, всегда влюблена, все прекрасное немедленно отзывалось во мне, небо надо мной было высоким, я всегда была красивой, всегда сильной, готовой выполнить любое дело, - юность моя прошла на войне - самое трудное, самое невозможное, самое неинтересное, - все было возможно, интересно, легко, я могла сделать счастливым весь мир, мне ничего это не стоило! И ВСЕ ЭТО БЫЛО ОТЦОМ!)

"Мне грустно, доченька, и очень больно, что собственными глазами я не могу видеть твоей торжествующей юности, но мне было бы еще тягостней, если бы это обстоятельство хоть в малейшей степени омрачило ее.

Будь здорова, будь счастлива, будь радостна, будь бодра!" Как часто потом приходили ко мне эти последние слова! Не в письмах, нет, - САМИ!

Это письмо папа писал 8 дней - с 29 декабря 40-го года по 5 января 41-го. Оно было послано из Котласской пересылки, не почтой - папа с кем-то его передал.

"...Пока я писал тебе, стукнули сильные морозы (-46). В наших краях страшны не морозы сами по себе, а тем, что они сопровождаются пронизывающими ветрами. В бараке стало не совсем тепло"...

... О, моя юность!

Когда мне было 13 лет, я написала один рассказ. В нем говорилось о девочке Наташе, пионерке, у которой были родители, дедушка с бабушкой и младшая сестренка - прямо как у меня! И обстановка в Наташиной квартире была, как у нас, только абажур в столовую я позаимствовала из квартиры одной моей школьной подруги - Сони Бродской.

Это был очень красивый абажур и такой большой, что когда все сидели за столом, он чуть ли не накрывал всех. Но главным в абажуре был особый шнурочек, заканчивающийся золотым шариком. Во время обеда у Сони то и дело дергали за этот шнурочек, вызывая старенькую няньку: принеси то, принеси это... И нянька приносила. А за шнурочек все дергали и дергали: то да это, то да это...

В Наташиной семье, как и у нас, никакой няньки не было, некого было вызывать и нечего приносить ЕЩЕ: у нас с Наташей бабушки накрывали на стол СРАЗУ. Так что за шнурочек в рассказе никто не дергал. Абажур просто висел, и все.

Отец у Наташи был настоящий коммунист. Это знали все. И еще он был добрый и веселый, и все его очень любили, а Наташа с отцом вообще была в закадычной дружбе, - как я со своим.

И вдруг Наташиного отца арестовали.

Наташа видела, как он, не оборачиваясь, уходил...

Рассказ был написан, но я не знала, какой должен быть конец, как должна теперь вести себя Наташа: продолжать ли любить отца или не продолжать.

И я пошла к папе. Он все знает и все скажет. Папа что-то писал за своим столом в кабинете. Я сказала, что написала рассказ, но не знаю, какой должен быть конец.

Папа бросил работу, разулыбался и обнял меня. Я положила перед ним школьную тетрадь. Он, держа меня перед собой, стал читать. Вдруг он как-то странно замер, перестал читать и внезапно отпустил меня, словно выронил, и встал.

Я никогда не видела его таким. Я ничего не понимала.

Папа ходил по кабинету и молчал.

Потом, подойдя ко мне, спросил:

- Откуда ты это взяла? В школе задали?

- Нет, просто сама...

- Что сама? Сама придумала?

Папа снова стал ходить по кабинету. Он что-то говорил, что-то бормотал про себя, но так невнятно, так тихо, что я ничего не поняла.

Потом он сел, посмотрел на меня как-то странно, как-то словно издалека-издалека, и вдруг быстро провел рукой по моей голове.

Почему папа так погладил меня? Я не понимала. Но я не задумалась над этим, сердце мое не сжалось, душа не перевернулась. Никакая ТОНКАЯ ДЕТСКАЯ ИНТУИЦИЯ ничего мне не подсказала.

Почему я была такой?

Папа листанул веером мою тетрадь и снова встал.

Он сказал: "Наташа больше не должна любить своего отца". И добавил: "Да, ЛУЧШЕ его не любить..." Голос его был не его. Сказав это, он снова листанул тетрадь.

Руки у него дрожали. Затем он как бы слегка подтолкнул меня к двери. И плотно закрыл ее.

Я пришла в детскую и тут же дописала рассказ - как сказал папа. И легла спать.

Через два месяца папу арестовали.

Была ночь.

Я, держа котенка в руках, стояла возле детской в прихожей. Папа сказал: "Комедии прощания устраивать не будем".

И пошел.

Я видела, как он, не оборачиваясь, уходил. Как Наташин...

В углу прихожей, опустив фуражку, плакал дворник.

Он ушел последним.

Мама сидела в кабинете на папином черном кожаном диване. Белая как мел. На столе, на полу - везде лежали вороха бумаг и встрепанных книг.

Мама подняла с пола какой-то лист и стала внимательно читать.

С 38 по 40 год мы ничего не знали об отце. Мы с мамой искали его, ходили к каким-то ОКОШКАМ - на Арбат, на Кузнецкий, еще куда-то... Наконец нам сказали, что мы можем послать папе посылку, написать ему, вообще можем писать два раза в месяц, и дали адрес.

Вот тогда я и написала...

"...Да, дорогая, твое письмо, излучающее столько тепла и света, содержит одну, всего лишь одну печальную страницу, и эта страница посвящена мне... Жестоко страдая, читал я о твоем теперешнем отношении ко мне, о твоей интерпретации фактов моего ареста и заключения...

Да, да, ты, конечно, "честно и прямо", пожалуй, несколько сурово, ставишь передо мной вопросы: в чем дело? как могло ЭТО произойти?

...Кто знает, может быть, было бы лучше, если бы я сказал тебе: вырастешь, дочка, узнаешь... Но, во-первых, ты уже выросла и требуешь немедленного ответа, а, во-вторых, сам я кровно заинтересован, чтобы ты знала правду. Другое дело, я мог бы обидеться, что моя дочь не сразу почувствовала, что произошла какая-то ошибка и в связи с этим не сумела сразу определить своего отношения ко мне, но я не обиделся и твою постановку вопроса принимаю.

Знай же, что твой отец ни в чем не повинен, никаких преступлений не совершал, ни себя, ни семьи своей не позорил, ни одного человека не оговорил"...

"...произошла какая-то ошибка"... Этой мыслью я долго потом жила - в школе, в армии, первый год в институте, - пока не приехала к папе в лагерь, в 47 году.

Там я увидела много-много людей, да в одном папином бараке... "И со всеми произошла какая-то ошибка", - думала я и вдруг произнесла эти слова вслух. При папе. Как-то совсем внезапно и неожиданно слова эти слетели с моих губ. Я растерялась, но папа быстро ответил: "Да". И тут я увидела его глаза и - осеклась...

Папа тоже ничего больше не сказал, мы вообще больше об этом не говорили, но мне казалось, что ему было не по себе от этого оборванного разговора, что в нем была какая-то фальшь, и папа, чувствуя ее, страдал...

Но с этой минуты я впервые стала что-то понимать. "Понимать"... Конечно, это громко сказано, но что-то именно тогда во мне сдвинулось...

А папа? Он же сам писал мне о какой-т о ошибке!

Писал.

В январе 41 года, а сейчас (мое свидание с папой в лагере!) - январь

47-го...

Что пережил он за 6 этих лет и как пережил? Что перенес, передумал, понял?

Кстати, 6 лет - это ведь с того времени, как папе разрешили писать, а репрессирован-то он был уже более 9!..

Ошибка!..

Папа продолжал письмо.

"Ты, детка, конечно, помнишь "Дон Кихота", написанного, кстати, в тюрьме. На страницах этой своей книги Сервантес рассыпал много замечательных поговорок.

Есть в ней и такая мудрость: "Правда, как масло в воде, обязательно всплывет на поверхность". Я верю, что правда в отношении меня рано или поздно будет восстановлена - всплывет на поверхность! - верю, иначе потерял бы веру в саму жизнь. А жить хочется, очень хочется!"

Папа писал, что много раз видел т а м "смерть в глаза". Последний раз, когда болел, когда температура была свыше 40 градусов. Он слышал, как смерть звала его, заманивала, сулила покой и отдых, избавление от всех мук..." Коварно убаюкивая, усыпляя, напевала она колыбельную Некрасова:

Еще вчера людская злоба

Тебе обиду нанесла; Всему конец, не бойся гроба!

Не будешь знать ты больше зла!