Ражников Григорьевич - Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни

• Название: Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни
• Автор: Ражников Григорьевич
• Издательство: Советский композитор
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5-85285-233-3

Записи бесед с дирижером К. П. Кондрашиным. Непростая жизнь Кирилла Петровича Кондрашина — отражение бурных событий XX века…

Автор книги, В. Г. Ражников, известен работами в области психологии и музыкальной педагогики, вместе с К. П. Кондрашиным им написаны книги «Мир дирижера» и «Интерпретация симфоний П. И. Чайковского».

---

Первое исполнение состоялось, второе назначено через две недели. И тут Дмитрий Дмитриевич меня зовет и показывает «Литературную газету» сегодняшнего дня. Там Евтушенко издает новый вариант «Бабьего яра» вдвое расширенный, с учетом всех замечаний: там тетя Мотя какая-то появилась и, значит, русский народ, который все сделал.

В. Р. Но ведь в первом варианте было, что русские лежат, и украинцы лежат с евреями в одной земле?

К. К. «Ну, что же мне делать? — сказал Шостакович. — Евтушенко некрасиво поступил, теперь это наше совместное сочинение? Он написал новый вариант, хотя бы мне сказал об этом, посоветовался. Я не могу теперь писать новую первую часть. К тому же она будет вдвое больше предыдущей и еще больше будет приковывать внимание к себе. Это по форме никуда не влезет, я не знаю, что делать…»

— Дмитрий Дмитриевич, мне уже звонили и просили узнать, как Вы будете реагировать на предложение — переделать первую часть. (Звонил Кухарский.)

— Я не буду переделывать.

— Дмитрий Дмитриевич, не надо дразнить гусей. Давайте спасать симфонию. Нужно, чтобы ее исполнили. Подумайте. Возьмите несколько строчек из нового варианта и с Вашей старой музыкой замените в тех местах, где не так уж существенно.

— Не знаю, не знаю. Подумаю.

В. Р. А почему Вы так ему советовали?

К. К. Потому что я понимал, что писать заново первую часть нельзя; а если старый вариант он оставит, то вообще не разрешат исполнять.

В. Р. Ведь тогда «Бабий яр» был издан?

К. К. В газете появился, но если появился второй вариант с учетом критических замечаний, то это должно быть отражено и в симфонии. По крайней мере, я так считал. Я понимал, что исполнение снимут. На следующий день мне звонит Дмитрий Дмитриевич:

— Я нашел восемь строчек, которые могу заменить.

Я пришел к нему. Посмотрел. Не очень удачная замена, потому что самое лучшее, что было там в первой части: «каждый здесь расстрелянный — еврей, каждый здесь расстрелянный — ребенок» — выпало, а это страшной силы строчки. Поначалу тоже — «Я, Иисус Навин, бреду я по Египту» вдруг ни с того ни с сего без всякой подготовки: «Мне кажется, я иудей» — это пропало. А появились какие-то рыбьи слова: «Стою у криницы»… «…здесь русские лежат и украинцы». Короче говоря, переучил Громадский эти восемь строк, и так было исполнено, но симфония канула в вечность. Больше исполнять не рекомендовали. Запрещать у нас не запрещают, но не рекомендуют.

Через год после этого я был на Западе. Мне преподносят пиратскую пластинку с той самой пленки, которая у меня дома сделана. Радио не было, но записывали для начальства.

Кто-то из тех, кто записывал, нагрел себе руки и продал эту пленку на Запад. Там даже накладка есть в одном месте… Симфония обошла весь мир, а нот не давали. Я имел свою пластинку, в других странах также издали эту пластинку, по дешевке скупали и грели на этом руки.

В. Р. Не было партитуры?

К. К. Нет. Орманди бомбардировал телеграммами меня, Союз композиторов, министерство. Он хотел обязательно первым исполнить, ему все время под всякими предлогами отказывали.

Тянулось это до 1965 года. Не исполняли. И вдруг — команда писать на пластинку, нужна пластинка. После того как весь Запад был наводнен браконьерской, все решили, что нужно выпустить нашу, настоящую. Ну и поднялось. Во-первых, другого солиста привлекли, Эйзена, с интересным голосом, и мы с ним спели сначала в Ленинграде (для Ленинграда это была премьера), потом в Москве осуществили запись. Причем сам Евтушенко по своей инициативе притащил кое-какие варианты «Страха», еще более рыбьи. Но тут я запротестовал. Между прочим, я покаялся Шостаковичу.

— Дмитрий Дмитриевич, я виноват, что все это посоветовал. Все равно толку никакого не было.

— Да, надо исполнять старый вариант.

И когда мы писали, Эйзен пел старые слова и в Ленинграде исполнял старые слова. Но тут опять вмешался замминистра Кухарский:

— Сделайте на всякий случай другой вариант тоже.

Сделали. И приказ — чтобы пошел второй вариант. Причем, сидели, слушали, выслушивали, даже заставили что-то переписать, потому что одно слово было не очень понятно. Какая-то инверсия получилась, ничего не меняющая, но в общем, не так, как написано, как должно быть написано. Вообще, с этой пластинкой была невероятная свистопляска. Пластинка вышла в количестве пяти-шести экземпляров. У нас и на Западе, всюду продается как совместная фирмы «Мелодии» и местных кампаний.

Партитуру издали, естественно, с новыми словами. Когда она еще не была издана, помню, в году 67–68-м, Дмитрий Дмитриевич мне позвонил:

— Кирилл Петрович, вот сейчас готовится издание Тринадцатой симфонии, я проставил метрономы по Вашему исполнению, у меня есть пленка, но мне бы очень хотелось, что бы Вы проверили и сказали свои метрономы, и мы сверим.

Я посидел с метрономом, потом по телефону сверили и почти все совпало. Тогда Дмитрий Дмитриевич сказал мне:

— У меня с метрономом всегда неблагополучно. Я пишу метроном, ставлю, не думая, что это порою исполнить даже нельзя.

Да, я помню, что когда после Тринадцатой симфонии мы были у него в гостях, он выпил немного.

— Кирилл Петрович, я только попрошу Вас, там у вторых скрипок в последней части, во вступлении, там есть модуляция ре — ми-бекар — фа — такая неописуемая красота! — стесняясь, о своей музыке говорил он.

Действительно, я потом эту нотку вытащил и через одну ноту — модуляция такой красоты необыкновенной.

Шостакович вообще к балансу звучания внимателен и всегда отмечает в нотах и следит, чтобы это было исполнено.

История Тринадцатой симфонии дальше сложилась так, что постепенно ее стали протаскивать. В Ленинграде ее исполнил Темирканов. Уже пластинка продавалась. Уже готовится, вроде бы, издание. И все равно: то будет, то — нет. Пластинка была записана в 1965 году, ее мариновали столько времени! Появилась она в продаже только в 1972 году.

Да, Темирканов пометил себе в абонементе Тринадцатую симфонию. Ее объявили. Когда наступил момент концерта, план уже был составлен, а ему говорят, что Ленинградский горком (или райком) возражает против симфонии.

— Кто возражает?

— Вот, секретарь по пропаганде.

— Устройте мне с ним свидание.

Тот принимает.

— Я пришел к вам поговорить по поводу Тринадцатой симфонии Шостаковича, — говорит ему Темирканов.

— Да, Юрий Хатуевич, что она вам далась? Столько хороших симфоний у Шостаковича, почему вам не сыграть Пятую, Восьмую, Десятую.

— Простите, вы, видимо, не поняли, о чем я хочу с вами говорить. Я у вас не прошу рекомендаций, какую симфонию мне играть. Я хочу спросить у вас, что имеете вы против Тринадцатой конкретно?

— Да нет, ничего.

— Если ничего, тогда давайте наш разговор закончим. До свидания. Спасибо.

И играл. Умница! Да, поставил перед фактом. А тот поставил «галочку», что сигнализировал, и так все прошло. Все были довольны, и до сих пор эта симфония полузапрещенная. В Новосибирске ее протаскивали. Кац имел неприятности. Каждый раз это повод для того, чтобы зарегистрировалось начальство.

В. Р. За Шостаковича боролись все честные музыканты. А за границей Вы играли ее?

К. К. Нет, конечно.

В. Р. А кто же ее в Лондоне исполнял в 1968 году? Я читал Рекламу на английском…

К. К. Может быть, Рождественский? Я не слышал об исполнении.

Когда мы делали «Казнь, Степана Разина» (это следующее большое сочинение Дмитрия Дмитриевича, которое сразу он поручил мне), тоже не обошлось без неприятностей. Во-первых, Евтушенко в то время ходил в бяках. После «Бабьего яра» все, что писал Евтушенко, вызывало нездоровый интерес. «Казнь Степана Разина» — это глава из его «Братской ГЭС». Когда Шостакович закончил поэму (он никогда заранее не говорит, что он пишет), он позвонил мне:

— Вот, Кирилл Петрович, я сочинил, приходите послушать.

А после игры сказал:

— Я хочу, чтобы Вы, Кирилл Петрович, это делали. Давайте поговорим о солисте.

— Вот Нечипайло нас подвел, давайте Петрова попросим. Он сейчас здесь, и партия меньше, чем та.

Петров согласился, на всякий случай его Громадским подстраховали. Я нравы Большого театра знаю. Петров отнесся к этому делу крайне несерьезно. Он музыкальный человек, выучил все быстро. Но когда я к нему приходил заниматься, он пел вполголоса, никакой интонации и выразительности от него потребовать не мог. Из пяти оркестровых репетиций он пришел на две, и то с одной ушел с половины, сказав, что у его дочки день рождения. И Громадский пел за него сплошь.

Генеральная репетиция. Оркестр уже пришел. Марк Борисович, директор зала, говорит:

— Звонит Петров, он плохо себя чувствует, на репетицию не придет, но вечером петь будет.