Вадим Прокофьев - Герцен

• Название: Герцен
• Автор: Вадим Прокофьев
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

 Деятельность А. И. Герцена охватывала политику, философию и эстетику, художественное творчество и публицистику, критику и историю общественной мысли и литературы.

Автор знакомит читателя с Герценом-философом. Герценом-политиком, художником, публицистом, издателем и в то же время показывает русскую общественную жизнь 40 - 60-х годов, революцию 1848 года в Европе, духовную драму этого, по словам современника, "самого русского из всех русских", много потрудившегося во имя России.

---

Если поименно расшифровать термин "западники", то к этому лагерю принято прежде всего относить Т.Н. Грановского, Е.Ф. Корша, Н.X. Кетчера, В.П. Боткина, М.С. Щепкина, П.В. Анненкова. Конечно, Герцен и Белинский тоже западники — в том смысле, что они противостояли лагерю славян. Их даже именовали крайне левым крылом западничества. Но они прежде всего были убежденные социалисты, предтечи будущей когорты революционеров-демократов.

Если у славянофилов не было полного единства во взглядах, то у западников оно также отсутствовало. И западники, как и славяне, не имели своих печатных органов. В цензурных условиях николаевского царствования и они не могли выражать свои идеалы открыто. И никто не фиксировал слов, произнесенных в литературных салонах, где сходились "друзья-враги".

Споры между славянами и их противниками, разгораясь, охватывали все более и более обширный круг вопросов, начиная с чисто философских, а многие из славян, такие, как Хомяков, были в курсе всех новейших философских систем. С философией неизбежно переплетаюсь вера, религия. Здесь славяне стояли насмерть. Что е касается вопросов истории Древней Руси, народного быта, тут они часто одерживали верх над западниками. Герцен неоднократно повторял свою любимую мысль, что, "покуда западники не завладеют со своей точки зрения всеми вопросами, задачами и поползновениями славянофильства, — до тех пор никакого дела не сделается ни в жизни, ни в литературе".

Полемика обретала остроту и переходила во взаимные резкости. Западники, да и Герцен с Белинским, порой обвиняли славян, что они смыкаются в своем "детском поклонении детскому периоду нашей истории" с теорией официальной народности, взятой на вооружение монархией Николая I. Но охранительные начала народности, православия и самодержавия, провозглашенные министром просвещения Уваровым, лишь внешне походили на славянофильские постулаты. Правда, некоторые из тех, кто причислял себя к лагерю славянофилов — Шевырев, Погодин, — на самом деле стали проводниками теории официальной народности. Михаил Петрович Погодин был редактором "Москвитянина", что позволяло ему и его единомышленникам пропагандировать свои взгляды за пределами литературных салонов.

Герцен, только-только познакомившийся со многими из славянофилов, не спешил с разрывом, как на том настаивал Белинский, не нашел он еще и своей собственной "трибуны", если не считать литературных салонов да застольных споров с друзьями у себя дома.

Герцен оставил превосходное описание московских "гостиных и столовых", где происходили эти споры. У Елагиных, у Свербеева, в салонах, где когда-то царил Пушкин, "смеялся Грибоедов… где, наконец, А.С. Хомяков спорил до четырех часов утра, начавши в девять". Здесь завсегдатай К.С. Аксаков "с мурмолкой в руке…", здесь и Чаадаев, он "сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями". В. Боткин, Крюков, Редкий, непременный Щепкин, если он не занят в спектакле. И наконец, Белинский, который "падал, как Конгривова ракета…выжигая кругом все, что попадало…". На эти ристалища сходились и зрители, послушать, поглядеть, "кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого".

Между тем домашние дела у Герцена шли негладко. "Я увлекся, не мог остановиться — и после ахнул". Это увлечение горничной тяжело сказалось на Наталье Александровне. Она замкнулась. Герцен покаялся и решил, что прощен, все забыто. Но приступы тоски у Натальи Александровны не проходили. Мучительные сцены следовали одна за другой. Дневник Герцена испещрен трагическими записями: "Еще ужасное и тяжелое объяснение с Н. - я думал, все окончено, давно окончено; но в сердце женщины не скоро пропадает такое оскорбление. Она плакала, отчаянно, горько плакала, я уничтожал себя; сострадание, любовь, мучительное угрызение, бешенство, безумие — все разом терзало меня. Сегодня я проснулся в ознобе… Где мне прибрать черное слово, которым бы я мог выразить мое состояние?"

В первые же дни по приезде в Москву Герцен встретился с Вадимом Пассеком, Татьяной. Вадим был тогда здоров. Но через два месяца Герцен застает Вадима "очень похудевшим, в ипохондрии". У Вадима открылась чахотка. За полночь 25 октября Герцена разбудил камердинер и сказал, что его просят поспешить к Пассекам. Герцен застал Вадима еще живым. Тот спал. В семь часов "дыхание стало реже, прерывистее, он раза два продолжительно застонал, и дыхание прекратилось". Он был первой жертвой в кругу старых друзей. И новое потрясение.

В ночь с 29 на 30 ноября 1842 года родился сын. Назвали его Иваном. "Дитя родилось легко, здоровое, потом утром 30-го начались судороги, и все пособия оказались ничтожными, шесть дней оно страдало, мучилось, на седьмой остался изнуренный труп". Все эти страшные дни Кетчер жил у Герценов, пеленал, купал младенца, ухаживал за Натальей Александровной. Иван умер от головной водянки. Герцен в отчаянии записывает в дневнике: "Иногда такая злоба наполняет всю душу мою, что я готов кусать себя. И частное, и общее — все глупо, досадно. Я мучился, когда стонало бедное дитя, теперь хотел бы еще слушать этот стон. Стон все же бытие… Я мучился прежде, что не имею права ездить в Москву, — а теперь тем, что в Москве… О жизнь, жизнь, какая гиря! Но выбора нет. Вперед!"

В последний день 1842 года вышла из цензуры первая книжка "Отечественных записок" за 1843 год с первой статьей Герцена из цикла "Дилетантизм в науке" — "О дилетантизме вообще". В этом же журнале на протяжении года публиковались и три последующих его статьи: "Дилетанты-романтики", "Дилетантизм и цех ученых" — о "специализме" в науке и, наконец, "Буддизм в науке" — о "формализме" в науке. Статья четвертая, написанная Герценом в исполнение желания Огарева ("ты хотел"), высоко ценилась, самим Герценом за удачное сочетание научной философии "со всеми социальными вопросами". "Тут моя поэзия, — записал он в дневнике. — Я иными словами могу высказывать тут, чем грудь полна". "Мы живем на рубеже двух миров — оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей, — таково исходное положение Герцена в этом цикле. — Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены — но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листья, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, и они чужды сердцу. Множество людей осталось без прошедших убеждений и без настоящих".

Между тем, полагает Герцен, для человека мыслящего есть твердая опора, и она — в Науке: "Человек, поднявшийся до современности, с живой душой не может удовлетвориться вне науки" — это главная мысль цикла Герцена. Он уточняет, что не имеет в виду ни дилетантов от науки, которые "не понимают науки и не понимают, чего хотят от нее", ни кабинетных ученых. "Дилетанты смотрят в телескоп, — оттого видят только те предметы, которые, по меньшей мере, далеки, как луна от земли… Ученые смотрят в микроскоп, и потому не могут видеть ничего большого…"

Нынче наука сходит в жизнь и перестает быть областью для занятий чисто специальных. В передовой фаланге человечества может быть и ученый, но так же, как и воин, и артист, и женщина, и купец: "Круг образованных людей, который развился до живого уразумения понятия человечества и современности". "Эта аристократия далеко не замкнута, она, как Фивы, имеет сто широких врат, вечно открытых, вечно зовущих…"

Что же понимал Герцен под истинной наукой? В сущности, это тема следующего цикла его статей, "Писем об изучении природы". Наука — это философия, опирающаяся на естественные науки. Именно эта наука, научная философия, "наука в высшем смысле своем", станет со временем, по мысли Герцена, доступной людям, "и тогда только она может потребовать голоса во всех делах жизни". Так переплавлялись у Герцена месяцы изучения Гегеля, споров с гегельянцами, поиски единой всеобъемлющей науки. Именно в статье "Буддизм и наука", опираясь на Гегеля и преодолевая его, Герцен сформулировал мысль о "развитии в жизнь философии", ее практической, преобразующей роли. Намек на это увидел Герцен у Гегеля, но "это дело не его эпохи, — дело эпохи, им порожденной".

И еще крайне важное: "Человек не может примириться, пока все окружающее не приведено в согласие с ним". "Великая мысль" Гегеля о том, "что все действительное разумно", была извращена "формалистами от науки". Герцен же понял ее правильно. Действительное разумно до поры до времени, а затем оно становится неразумным, отжившим, а значит, и недействительным. Буддисты от науки "не могут привыкнуть к вечному движению истины, не могут раз навсегда признать, что всякое положение отрицается в пользу высшего и что только в преемственной последовательности этих положений, борения и снятий проторгается живая истина, что это ее змеиные шкуры, из которых она выходит свободнее и свободнее".

Неразумными стали темные стороны современной жизни. Значит, выходя в жизнь, наука, люди науки должны действовать. А буддисты "примирение в науке принимают за всяческое примирение, не за повод к действованию, а за совершенное, замкнутое удовлетворение". Эти слова были как бы ответом и упреком московским знакомым, которые искали примирения с действительностью.