Сборник - Правофланговые Комсомола

• Название: Правофланговые Комсомола
• Автор: Сборник
• Издательство: «Молодая гвардия» Москва 1982
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга рассказывает о героях-комсомольцах, чей подвиг стал символом патриотизма, преданности высшему долгу - служению Родине.

---

Полностью роман «Как закалялась сталь» вышел в 1934 году. Сразу же его автор получил около двух тысяч писем, а в следующем году — больше пяти тысяч, в основном от молодежи. Одно из них тронуло до сердечной боли. «Дорогой дядя Коля! Мамуля мне о тебе говорила все, — писал в Сочи московский мальчонка с Чистых Прудов. — Я тебя стал очень любить. Пиши скорее; книгу о Павке. Я буду храбрым, как ты и Павка. Я буду летчиком. Целую тебя крепко. Валя Кононок». А внизу уже взрослым почерком дописано: «Это письмо мой сынишка Валя 5 лет написал по своему почину».

А кто для маленького Коли Островского был в детстве примером?

Островские жили в бедности. Снимали избенку в селе Вилия. Приходилось Ольге Осиповне и на соседей порой стирать, и ковригу хлеба просить взаймы. А характер у нее был ровный, веселый, все с душой делала — готовила ли, вязала или песню затягивала. И отступала нужда, радостнее становилось на душе. Коля самый младший, сестры, Надя и Катя, утром в школу идут, брат Дмитрий в мастерской у немца Форстера на побегушках. И Коля в школу — сядет на порожке, слушает, а дома из тетрадок, учебников сестер буквы переписывает. Так в четыре года и научился читать. С тех пор книги стали для него самой большой радостью.

Одаренный от природы, мальчик жадно впитывал все окружающее. И горечь от постоянной нужды, и гордость матери, и ее напевные рассказы с извечной живущей в народе верой в победу добра над злыми силами. Мальчик гордился отцом, Алексеем Ивановичем, которого в селе мужики звали «батькой», приходили к нему за добрыми советами. Нужда гнала его на заработки — работал сезонно на винокуренном заводе, зимой плотничал в соседних селах, батрачил на панском фольварке. Тяжело жилось семье Островских в то время. Зато как они радовались, когда Коля принес но окончании сельской школы похвальный лист и сказал, протягивая матери: «Смотри, мамуся».

— Молодец, сынок, ты у нас сегодня вроде именинника. Получай первую лепешку.

Дальше учиться у Николая не было возможности, и он стал работать кубовщиком в станционном буфете. Зарабатывал восемь рублей в месяц. Новый кубовщик не пришелся в буфете, где обыденным были брань, цинизм, подачки. «Жизнь видел я всегда снизу, как грязные ноги прохожих из окна», — скажет впоследствии Н. Островский об этом периоде. Николай часто убегал в депо к брату Дмитрию, помогал слесарю Федору Передрейчуку, матросу с Балтики. Рассказы Федора о революции заслоняли «чужие» приключения любимого Гарибальди и страдания Овода.

В Шепетовку семья Островских перебралась в начале первой мировой войны, да и от семьи-то остались лишь Николай и Дмитрий, бежавший из мастерской. Сестры замуж вышли, разъехались. Станция — конечный пункт эшелонов, отсюда войска двигались своим ходом к фронту. Уходили составы с ранеными. Мальчишки играли в войну. Но что игра! Дважды пытался одиннадцатилетний Коля бежать на фронт — первый раз из вагона вывели, второй раз успел-таки до Ровно добраться. Вернули встречным поездом.

Грянула весна 1919 года. Отошли от Шепетовки немецкие части, бежали петлюровцы. Учительница высшего начального училища Рожановская увидела утром Колю среди красноармейцев — он что-то рассказывал им, размахивая руками. А 9 августа пятнадцатилетний Коля Островский с отрядом добровольцев в составе воинской части ушел из города.

Почти через год, в июне 1920 года, встретились ученик и учительница в родной Шепетовке, освобожденной частями Красной Армии от белобандитов. В суровом, подтянутом бойце Мария Яковлевна не сразу узнала Колю. А он, возбужденный встречей, говорил, как воевали, как отбрасывали врага. Под Новоград-Волынском требовалось взорвать мост. Заложили динамит, и он, Николай, вызвался зажечь шнур, Не хотели посылать, жалели, но ему ведь упрямства не занимать. Вынул из кармана гимнастерки плотный лист серой оберточной бумаги, протянул гордо. Это была благодарность командира, наспех написанная крупными буквами карандашом.

А уже осенью пришло Островским печальное известие — 19 августа, под Львовом, Николай тяжело ранен: осколки попали в голову, живот, ударило взрывной волной… Больше трех месяцев провалялся в киевском госпитале. Что ж, на то и война. Так утешал Николай мать. Остались на всю жизнь шрамы, а правым глазом он теперь почти не видел. Сердце матери не обманешь, и Ольга Осиповна за бодрыми восклицаниями сына о том, что готов хоть до утра гопака танцевать, почуяло лихо — знала по отцу и мужу, тоже солдатам, что не проходят вот так следы войны.

Ах, мама, мамуся… Когда уже лежал, прикованный недугами к постели, сразу узнавал ее по шагам, легкому прикосновению руки, даже дыханию. «Есть прекраснейшее существо, у которого мы всегда в долгу, это мать», — сказал Н. Островский. Он знал о своей мамусе все. И что тянутся незримые нити семьи Островских к Чехии, откуда выехал в поисках счастья отец Ольги Осиповны. Тогда чехи покупали участки земли под городами Дубно, Ровно, Луцк, устраивались колониями, выращивали хмель для пива. У нее и перенял чешскую поговорку: «А чего с горы не дано, того в аптеке не купишь». Осталась Ольга Осиповна полуграмотной — да ведь с двенадцати годков «в люди» пошла. Вначале нянькой, потом горничной. Устояла против житейских невзгод, не ожесточилась сердцем, учила детей не отступать перед трудностями. Сама оставалась для них вечной нянькой. Когда вышла из печати первая часть романа «Как закалялась сталь», то из Москвы по недоразумению вместо двадцати авторских экземпляров прислали один, и на этой самой дорогой для него книге Николай надписал: «Ольге Осиповне Островской — моей матери, бессменной ударнице и верному моему часовому. Н. Островский. Г. Сочи, 22 декабря 1932 г.».

Сколько Николаи себя помнил, только раз пришлось обмануть мать. Попросила Ольга Осиповна сходить в церковь, кулич освятить, — нездоровилось самой. Часа через два пришел Коля, положил на стол узелок с куличом и весело сказал «Ешьте, святой». Позже, через несколько лет, при случайном разговоре о религии признался что к церкви в тот раз и близко во подходил.

Окончилась гражданская война. В Шепетовке стадо пусто, тоскливо, Группа ребят, а с ними и Островский, надумали ехать учиться в Киев. Так попал Николай в электромеханический техникум. Сохранялась фотография того времени. Николай в гимнастерке, тяжелых австрийских ботинках и обмотках. Плотно сжатые губы говорят о рано сформировавшемся характере. Однако учился в техникуме недолго — Соломинский райком комсомола Киева направлял свой актив на укрепление в ячейки. Так попал в комсомольские вожаки главных мастерских Юго-Западных железных дорог вчерашний конармеец с тонким шрамом над правой бровью, не окрепший еще от ран, но полный энергии, желания включиться в строительство новой жизни. Техникум походатайствовал о назначении его на должность помощника электрика.

О напористости, непримиримости к расхлябанности, оптимизме Островского сходятся в воспоминаниях многие его товарищи. Иные уверены, что именно в главных мастерских и родилась тогда известная всей стране песня о паровозе, которому в коммуне остановка. Доподлинно известны две суровые вехи на пути секретаря комсомольской ячейки Островского — участие в строительстве узкоколейки от станции Боярки и спасение леса на Днепре. Сомнений не было, в результате диверсии Киев остался без топлива, в любой день мог остановиться транспорт, Губком партии призвал коммунистов и комсомольцев в ударные сроки построить железную дорогу и подвезти лес к городу. Во главе группы добровольцев своей ячейки ехал Николай, в худом пальтеце, обмотках, кепке. Строители жгли от ранней стужи костры, спали по-походному, редко раздевшись. В Киев Николая привезли совершенно больного — жестокая простуда, осложнение на суставы, тиф… Ольга Осиповна забрала его домой, лечила по-своему; отпаивала молоком с медом, парила ноги в отварах трав. Губком комсомола выхлопотал Островскому путевку на берлинский курорт, где лечили целебными грязями. В уютном двухэтажном особняке с просторным общим балконом лечилось человек тридцать, преимущественно шахтеров Донбасса. Здесь он пробыл с 9 августа по 15 сентября 1922 года, получив в день отъезда дорожное довольствие — фунт леденцов и три фунта хлеба. Главное же, сломал на прощание палку, с которой прибыл в Бердянск.

Казалось бы, недуги позади, молодой организм сам врачевал пораженные суставы, продолжая начатое специалистами курорта. Ну как тут не вспомнить высказывание о том, что происходящее с человеком похоже на него самого. Только вернулся Островский в Киев, только повидался с друзьями, заехал в техникум, чтобы запастись программой и заниматься самостоятельно… Новое испытание. Осенний паводок на Днепре грозил унести плохо скрепленные плоты, смыть штабеля бревен, заготовленные с таким трудом. Вместе с добровольцами в ледяной воде спасал лес и Островский, едва начавший передвигаться самостоятельно. Его уговаривали; «Обойдемся и без тебя». Он даже слушать не хотел. И вот простуда, вспышка ревматизма, возвратный тиф. Одновременно воспаление легких и воспаление почек. После сыпного тифа опухли коленные суставы, была тупая боль, ходить не мог. Эти строки — из истории болезни. Вновь отхаживала сына Ольга Осиповна, сидела подолгу у постели, пряча глаза. Всеми силами боролся Николай с болезнью и твердо говорил: «Я здоров, а кровать это просто какая-то чертовская ошибка». Он все же вернулся в Киев, худой, обритый, истощенный, с неугасимым пламенем в глазах, по которому его только и узнавали. И здесь снова тяжелый удар — приговор врачей: 11 января 1923 года Островский признан инвалидом первой группы, ему назначена пенсия. Справку он спрятал и никогда никому не показывал. Вот что писал Николай Островский в ту пору дочери главного врача Берлинского курорта Л. Бернфус: «…Слишком мало осталось жить… Мне не жаль утерянного, и я пишу Вам, Люси, не плача на судьбу, и зная закон, закон природы, где слабые уступают место сильным, я не уступаю и стараюсь как-нибудь иначе уйти. Я теперь сижу здесь, в Шепетовке Волынской губернии, в местечке захолустном, грязном до непроходимости… Я болен, не могу ходить… Не все ли мне равно, что вместо слушателя техникума я стал студентом и что вместо техника по окончании буду инженером, это где-то в будущности далеко, через 4–5 лет, в то время, когда над тобой стоит вопрос — стоит или не стоит болтаться дальше и черное дуло «браунинга» все чаще смотрит на тебя с большою кажущейся готовностью сделать последнюю услугу…»