Бернард Маламуд - Мастер

• Название: Мастер
• Автор: Бернард Маламуд
• Издательство: Лехаим
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-900309-19-3

Бернард Маламуд (1914–1986) — один из ведущих американских писателей своего поколения. Автор нескольких сборников рассказов, в т. ч. «Волшебная бочка» (1958), «Идиоты первыми» (1963), «Шляпа Рембрандта» (1973), и романов «Помощник» (1957), «Новая жизнь» (1961), «Соседи» (1971), «Божья милость» (1982), каждый из которых становился событием. Судьбы, нравы и трагедия евреев постоянно занимают Маламуда, сына еврейских родителей, эмигрировавших из царской России. Так иди иначе, еврейская боль, хотя бы отголоском, звучит во всех его произведениях. Знаменитый роман «Мастер» (1966, Пулитцеровская премия, Национальная премия) построен на документах, знании жизни и не иначе как пренатальной памяти. В основе его — «дело Бейлиса» (Киев, 1913 г.), когда был обвинен в убийстве с ритуальными целями невинный человек потому только, что имел несчастье родиться евреем. О внутреннем облике Бейлиса известно не так уж много, но можно предположить, что он был привлекателен в своей искренности, иначе присяжные едва ли бы его оправдали. Силой таланта Маламуд воссоздает прелестный характер немудрящего, но умного, внутренне интеллигентного и благородного мастерового. Страдания невинного человека, подвергаемого несправедливости и жестокостям, мужественное противостояние тюремщикам, безнадеждные попытки великодушного следователя вызволить невиновного, трагическая обреченность этих попыток, но рядом со всем этим — сложные перипетии отношений героя с женой, комически-милые споры с тестем и даже трогательные прения с бедной клячей создают волнующие перепады в движении фабулы. На сумрачном фоне диковатой, грязноватой, неуютной русской жизни проходят очень разные люди, евреи и русские, и на переднем плане мастер, Яков Бок — чистая душа, превозмогая все искушения и издевательства, блюдущая себя в чистоте.

---

— Помогите! — кричал в темноте Яков.

В ту ночь перед судом страх смерти терзал Якова, и хоть ему смертельно хотелось спать, он боялся уснуть. Только слипнутся у него тяжелые веки, он видит: кто-то стоит над ним с ножом, горло ему хочет перерезать. И мастер боролся со сном. Сбрасывал одеяло, чтоб не дал заснуть холод. Щипал себя за руки и бедра. Захочет кто-то прокрасться в камеру — он сразу закричит, только приоткроется дверь. Крик — единственная его защита. Крик распугает убийц, они подумают, а вдруг заключенные по коридору услышат, догадаются, что убивают еврея. Услышат, а там уж, глядишь, просочится наружу слух, что тюремщики его прикончили, чтоб только не вести в суд.

Ветер глухо воет на тюремном дворе. Сердце у Якова — как ржавая цепь, мышцы напряжены, будто каждую обвязали проволокой. Даже на холоде его прошибает пот. Среди темно мерцающих арестантов он различает шпиков, они хотят его убить. И седой смотритель — тут как тут, поблескивает топором. Пытается спрятать кривой глаз под ладонью, но нет, глаз блестит, как алмаз, между пальцев. Старший надзиратель с расстегнутой ширинкой держит кнут у него за спиной. И хоть у царя белая маска на лице и черная на затылке, Яков узнает его: царь стоит в самом дальнем углу камеры и капает в стакан горячего молока зеленые капли.

— Так вы сможете заснуть, Яков Шепсович.

— После вас, ваше величество.

Царь растворяется в темноте. Исчезают шпики, но нет конца череде арестантов.

Что же дальше, мастер думает, и когда это будет? Суд таки начнется или они в последнюю минуту его отменят? Вдруг они утром возьмут назад свой обвинительный акт, рассчитав, что я рухну или спячу, пока они мне выдадут следующий. Многие были в тюрьме дольше, и при худших условиях, да, но если мне придется еще год торчать в этой камере, так лучше я сразу умру. А печальные арестанты, забившие камеру, начинают таять. Сперва те, что толпятся вокруг деревянной кровати, потом — которые жмутся в центре, потом те, что по стенам, и вот уже долгая череда отощавших мужчин, воющих женщин, ужасных детей, остекленело глядящих из красных глазниц, проходит сквозь тюремные стены, теряется в дальних снегах.

— Вы евреи или вы русские? — спрашивает мастер.

— Мы русские арестанты.

— А на евреев похожи.

Яков засыпает. Поняв это, в ужасе хочет проснуться, сам слышит, как плачет во сне, но вдруг тьма редеет в камере, и вот он видит Бибикова: сидит за столом в своем белом летнем костюме, мешает в стакане ложечкой клубничное варенье.

— Сейчас они едва ли станут вас убивать, Яков Шепсович, — Бибиков говорит. — Слишком уж это будет явно, поднимется шум. А опасаться вам следует неожиданной, внезапной опасности, как бы ненарочитой. Так что спите, не бойтесь за свою жизнь, и если когда-нибудь вам удастся отсюда выбраться, помните, что цель свободы в том, чтобы добиваться ее для других.

— Ваше благородие, — говорит Яков, — мне многое открылось.

— Вот как? И что же именно?

— Что-то во мне изменилось. Я теперь совсем другой человек. Меньше стало такого, чего я боюсь, больше такого, что я ненавижу.

Перед рассветом приходит к нему Женя, с исколотым лицом, окровавленной грудью, молит вернуть ему жизнь. Яков возлагает на него обе руки, пытается воскресить из мертвых, но у него этот номер не выходит.

Утром мастер был все еще жив. Проснулся — и даже сам удивился, а на душе было смутно, все вперемешку: надежда, и кошки скребут. Конец октября стоял на дворе, уж два с половиной года, как его арестовали в кирпичном заводе Николая Максимовича. Кожин ему сказал, какое число, когда принес еду. На завтрак выдали рис, сваренный на молоке, щедрый ломоть черного хлеба, желтый мазок масла, и в эмалированной кружке пахучий чай с кольцом лимона и двумя кусочками сахара. Дали еще огурец и луковку — жевать для укрепления зубов и чтобы спала отечность ног. Кожину нездоровилось. Руки дрожали, когда ставил миску. Он был весь красный, сказал, что просился домой, хотел лечь в постель, да смотритель велел остаться, пока не уведут арестанта в суд.

— Крайние меры предосторожности, смотритель сказал.

Яков к еде не притронулся.

— Поел бы, — сказал Кожин.

— Не хочется.

— Все одно поел бы, небось долго в суде-то продержат.

— Я нервничаю. Поем — так меня вырвет.

В камеру вошел Бережинский. Он был растерян, не мог решить, хмуриться ему или улыбаться. Улыбнулся натянуто.

— Ну, дождался. Вот тебе и суд.

— А как насчет одежды? — спросил Яков. — Я буду в казенном или мне отдадут мою одежду?

Он бы не удивился, если бы ему выдали шелковый кафтан и хасидскую шляпу.

— А это уж сам увидишь, — сказал Бережинский.

Стражники вдвоем отвели арестанта в баню. Он разделся, ему разрешили намылиться и помыться горячей водой из лохани. От горячей воды на глаза тайком набегали слезы. Мылся медленно, ладонью зачерпывал воду в лохани. Смывал с себя грязь и вонь.

Якову дали гребень, он прилежно расчесывал длинные космы, бороду, но тут явился тюремный цирюльник и сказал, что голову положено выбрить.

— Нет! — заорал мастер. — Почему сейчас я должен выглядеть как арестант, если я раньше не выглядел?

— А потому что ты и есть арестант, — сказал Бережинский. — Ворота перед тобой пока никто не распахивал.

— Почему теперь, почему не раньше?

— Приказ, — сказал цирюльник. — Молчи и не рыпайся.

— Зачем он остригает мои волосы? — озлясь, спросил Яков у Кожина. Вот когда у него стало сосать под ложечкой.

— Приказ есть приказ, — сказал стражник. — Это чтоб показать, что нет у тебя никаких прав особенных и обращаются с тобой, как со всеми.

— Со мной обращались хуже, чем со всеми.

— Коли сам на все ответы знаешь, тогда и спрашивать нечего, — сорвался Кожин.

— Так точно, — подхватил Бережинский, — молчать, слышь ты?

Когда со стрижкой было покончено, Кожин вышел, принес собственную одежду Якова и велел ему одеваться.

Яков одевался в бане. Он радовался своему тряпью, хотя все на нем висело теперь как на вешалке. Мешковатые портки пришлось подвязать веревкой. Короткий тулупчик свисал чуть не до колен. Зато сапоги, хоть и жесткие, радовали ногу.

Потом, уже в камере, странной из-за двух ламп, Кожин опять приступился:

— Слышь, Бок, ты бы все же поел. Вот те крест, ничего тут нет в этой еде для тебя опасного. Поел бы.

— Точно, — сказал Бережинский, — исполняй что велено.

— Я не хочу есть, — сказал Яков. — Я хочу поститься.

— Какого лешего?

— Ради мира Б-жьего.

— Ты ж в Б-га, вроде, не веруешь?

— Не верую.

— Ну и черт с тобой.

— Ладно, еще валандаться с тобой тут. — Бережинский нахмурился. — Служба службой. Арестант — он арестант и есть, а стражник есть стражник.

Со двора ворвался через окно цокот конских копыт.

— Казаки, — сказал Бережинский.

— И меня поведут посередине улицы?

— Сам увидишь. Смотритель ждет уже, поторапливайся давай, не то пеняй на себя.

Яков вышел из камеры в коридор, а там по стенам дожидался конвой из шести казаков с патронташами на груди. Плотный черноусый есаул приказал казакам окружить арестанта.

— Вперед — марш! — рявкнул есаул.

Казаки повели Якова маршем по коридору к кабинету смотрителя. Яков вовсю напрягал свои ватные ноги, но они его плохо слушались. Из последних сил он поспевал за конвоем. Кожин с Бережинским плелись сзади.

В кабинете смотрителя есаул тщательно обыскал заключенного; написал рапорт, отдал смотрителю в руки.

— Одну минуточку, молодой человек, — сказал смотритель. — Я хотел бы переговорить с заключенным с глазу на глаз, если позволите.

Есаул отдал честь:

— Отбываем в восемь ноль-ноль, господин смотритель, — и вышел дожидаться в прихожей.

Старик обтирал платком углы рта. Глаза у него слезились, он их обтирал тоже. Вытащил табакерку, убрал.

Яков смотрел на него, волновался. Если сейчас он возьмет назад обвинение, я его придушу.

— Вот видите, Бок, — сказал смотритель Грижитской. — Хватило б у вас ума послушать совета господина прокурора, были бы вы сейчас свободным человеком, за пределами этой страны. А так вас, очень возможно, осудят на основании улик и вы проведете остаток жизни в самом строгом заточении.

Мастер рвал себе ногтями ладони.

Смотритель вынул из ящика очки, пристроил на носу и вслух прочитал статейку из разложенной перед ним газеты. В статейке сообщалось о портном из Одессы, Марковиче, еврее, отце пятерых детей, которого полиция обвиняла в убийстве девятилетнего мальчика, на приморской улице, глубокой ночью. Потом он отнес убитого в свою портновскую лавку и выкачал из еще теплого тела живую кровь. Полиция, заподозрив портного, который ходил один по улицам ночью, затем обнаружила кровавые пятна у него на полу, и сразу же он был арестован.