Бернард Маламуд - Мастер

• Название: Мастер
• Автор: Бернард Маламуд
• Издательство: Лехаим
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-900309-19-3

Бернард Маламуд (1914–1986) — один из ведущих американских писателей своего поколения. Автор нескольких сборников рассказов, в т. ч. «Волшебная бочка» (1958), «Идиоты первыми» (1963), «Шляпа Рембрандта» (1973), и романов «Помощник» (1957), «Новая жизнь» (1961), «Соседи» (1971), «Божья милость» (1982), каждый из которых становился событием. Судьбы, нравы и трагедия евреев постоянно занимают Маламуда, сына еврейских родителей, эмигрировавших из царской России. Так иди иначе, еврейская боль, хотя бы отголоском, звучит во всех его произведениях. Знаменитый роман «Мастер» (1966, Пулитцеровская премия, Национальная премия) построен на документах, знании жизни и не иначе как пренатальной памяти. В основе его — «дело Бейлиса» (Киев, 1913 г.), когда был обвинен в убийстве с ритуальными целями невинный человек потому только, что имел несчастье родиться евреем. О внутреннем облике Бейлиса известно не так уж много, но можно предположить, что он был привлекателен в своей искренности, иначе присяжные едва ли бы его оправдали. Силой таланта Маламуд воссоздает прелестный характер немудрящего, но умного, внутренне интеллигентного и благородного мастерового. Страдания невинного человека, подвергаемого несправедливости и жестокостям, мужественное противостояние тюремщикам, безнадеждные попытки великодушного следователя вызволить невиновного, трагическая обреченность этих попыток, но рядом со всем этим — сложные перипетии отношений героя с женой, комически-милые споры с тестем и даже трогательные прения с бедной клячей создают волнующие перепады в движении фабулы. На сумрачном фоне диковатой, грязноватой, неуютной русской жизни проходят очень разные люди, евреи и русские, и на переднем плане мастер, Яков Бок — чистая душа, превозмогая все искушения и издевательства, блюдущая себя в чистоте.

---

Но старый цадик не узнает мастера. Долго смотрит он на него и трясет головой. Рана на виске затянулась, и он не может вспомнить ту ночь, которую, Яков говорит, он провел в комнате над конюшней.

И, вспомнив, где он теперь, Яков рвал себе руки ногтями, царапал себе лицо.

Тот, который храпел, охнул и проснулся.

— Акимыч, — выкрикнул он, — бывший портной! Невиновный я совсем, — захныкал он. — Не надо меня бить.

Второй фыркнул.

— Папироски не найдется, Почейкин? — спросил бывший портной косматого на другом матрасе. — Хоть бы окурочка?

— А-а, пошел ты, — сказал тот, который мигал, с налитыми кровью глазами.

— Папироски нет ли? — спросил Акимыч у Якова.

— У меня ничего нет, — сказал Яков. И вывернул карман.

— Ей-богу, тебе невдомек, почему я тут, — сказал Акимыч.

— Невдомек.

— Вот и мне тоже. Меня за другого приняли. Никогда я не делал такого, что они на меня вешают, чтоб им сиськой материной подавиться. За анархиста меня посчитали.

И он всхлипнул.

— А я тут из-за пачки прокламаций, что ли, или как их, — сказал Почейкин. — Одна сволочь — глаза горят, пальто плотное такое — подходит ко мне на Институтской. «Брат, — говорит, — мне поссать надо, так ты подержи, говорит, минуточку мою связку, а вернусь, я тебе пять копеек дам, будьте удостоверены». Ну что человеку скажешь, если ему поссать надо? Можно ему отказать? Он же меня, чего доброго, обольет. Ну, стою я, держу эту связку, а через две минуты легавый бежит, глаза бешеные, и пистолетом мне в брюхо тычет, так нажал, чуть кишки не выпустил, а потом волочет меня в часть и ничего слушать не желает, что я ему говорю. А там трое бугаев поохаживали меня дубинками, аж все кости трещат, и прокламации эти мне в рожу тычут: и там, оказывается, призывают свергнуть царя. Кому это надо — царя свергать? Я лично питаю самое глубокое почтение к нашему государю Николаю Второму и всему царскому семейству, в отношении молодых великих княжен в особенности, и царевича, бедного больного мальчика, люблю его как родного. Но никто мне не поверил, вот почему я и здесь. Все из-за треклятых прокламаций этих.

— А меня не за того приняли, — сказал Акимыч. — А с тобой чего, паря?

— То же самое.

— А в чем тебя-то винят?

Он подумал, что не надо им говорить, но как-то само собой у него вырвалось — обвинение обвинителям.

— Они говорят, что я убил мальчика, — и это подлая ложь.

В камере повисло молчание. Ну вот, ляпнул, думал Яков. Он поискал глазами надзирателя, но тот пошел за ведром с похлебкой.

Двое на подстилках шептали друг другу на ухо, сдвинув головы. Первым заговорил Акимыч, потом Почейкин.

— А ты убил? — спросил Акимыч у Якова.

— Нет, ну конечно, нет. Зачем бы я стал убивать невинного ребенка?

Они еще пошептались, и Почейкин сказал хрипло:

— Ты нам честно скажи — ты еврей?

— Какая же разница? — сказал Яков, но они снова стали шептаться, и тут он испугался.

— Ничего не затевайте, не то я надзирателя позову.

Акимыч, хмыкая, надвигался на мастера.

— Так ты и есть тот еврей, сволочь, который христианского мальчика убил и кровь из его косточек высосал? Я про это видел в газетах.

— Оставьте меня в покое, — сказал Яков. — Я ничего такого не сделал бы никому, не говоря уже о двенадцатилетнем ребенке. Это не в моем характере.

— Врешь, еврей вонючий.

— Думайте как хотите, но оставьте меня в покое.

— Да кто ж еще мог учинить такое, если не жид, мать его ети?

Почейкин бросился на мастера, своими гнилыми зубами старался укусить в шею. Яков стряхнул Почейкина, но Акимыч напал сзади и, смрадно дыша, колотил его липкими костлявыми кулаками по голове и лицу.

— Христоубивец!

— Гевалт! — кричал Яков, отбиваясь. Он увертывался, пригибался, бил обоими кулаками, но Почейкин колол его в спину острым коленом, Акимыч дубасил по шее. Мастер упал, от боли в голове у него помутилось. Он лежал неподвижно, а они били, били его, когда уже он был без памяти, били с яростью, с остервенением.

Он очнулся на своей подстилке, услышал их храп, и его вырвало. Крыса, шмыгнув, задела его мошонку, он вскочил в ужасе. Но в зарешеченное оконце под потолком виден был краешек рогатого месяца, и Яков смотрел на месяц, и немного его отпустило.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Конюшня сгорела дотла, в считанные минуты, рассказывал Прошко, сплюнув под ноги мастеру, и не иначе как это еврейское заклятие было. Он показывал на почернелые остатки стойл, где четыре лошади обезумели, ревели, вставали на дыбы и погибли, на груду досок и бревен рухнувшей крыши.

Официальные лица на дворе кирпичного завода, бородатые, усатые, иные в мундирах и сапогах, кое-кто с зонтиками, хоть дождь перестал, жандармы тайной полиции, сыщики в штатском, Киевская городская полиция и армейский генерал среди прочих, с золотыми пуговицами в два ряда и медалями в один ряд во всю грудь, — молча слушали десятника. Грубешов в английском котелке, заляпанных гетрах и капюшоне, багровея при показаниях Прошки, что-то шептал в приклоненное ухо полковника Бодянского, сжимал ему руку, полковник шептал в ответ, и Яков облизывал пересохшие губы, и Бибиков в маленьких, желто-грязных штиблетах по щиколотку, в шерстяном шарфе, в своей большой шляпе стоял позади двоих непроницаемых черносотенцев с грозными бляхами, курил, не вынимая папиросы изо рта и любезно предлагая стоящим рядом свой портсигар. Неподалеку прыщавый Иван Семенович суетился возле старика — православного священника, отца Анастасия, «специалиста», Яков слышал, как перешептывались, по «еврейской религии»; был этот отец Анастасий сутулый, с реденькой бороденкой, тощими цевками и темными бегающими глазами, в развевающейся рясе и скуфейке, которую прижимал обеими руками, когда поднимался ветер. Что мог он прибавить к несчастному состоянию его дел, Яков не знал и боялся догадываться. В наручах, в кандалах, изнеможенный тревогой, дрожащий, как ни призывал во спасение разум, он стоял в окружении пяти вооруженных конвойных в стороне от остальных. Уже почти месяц прошел, как его арестовали, но все еще он не мог до конца поверить, что все это случилось с ним, а не с кем-то, кого он смутно видел, не узнавая, во сне; вот и Прошку он слушал оторопело, будто обвинение в чудовищном преступлении было правдой, только не имело к нему, Якову, отношения, будто все случилось с кем-то, кого он не знал как следует, даже вообще с незнакомым, хотя он помнил свой страх, что с ним может стрястись такое.

Больше во дворе никого не было этим серым, зелено-тенистым ранним вечером в начале холодного мая. И работников не было, только возчики Сердюк и Рихтер молча слушали, время от времени сплевывая, и украинец от неловкости мял в красных лапищах шапку, а немец мутно поглядывал на бывшего проверщика. Ждали Николая Максимовича, но Яков знал, что в такой час тот уже не сможет выйти из дому трезвый. Едва утренний туман поредел и поднялся, хлынул ливень; а к вечеру опять полило. Лошади, тащившие полдюжины экипажей, которые с промежутками отправлялись от окружного суда и съезжались только на кирпичном заводе, расплескивали лужи, автомобиль же, где Яков сидел между полковником Бодянским и полицейским жандармом, застрял в грязи и собрал вокруг себя группку зевак, и прокурор злился и объяснял шоферу, что «нежелательно, чтобы дело вышло наружу». Газеты не много сообщали о Якове. Казалось, известно им было только, что арестован какой-то еврей на Подоле, «как подозрительная личность», но кто такой, в чем дело, об этом умалчивалось. Грубешов обещал дальнейшую информацию позже, чтобы не мешать ходу следствия. Бибиков до отъезда из окружного суда сумел сообщить Якову эти сведения, но ничего больше.

— Давайте с самого начала, — сказал Грубешов Прошке, наряженному в обеднешнюю пару: плотные штаны, короткий пиджак. — Я хочу выслушать о самых ваших первоначальных подозрениях.

Прокурор замыслил показательное расследование, так он сказал обвиняемому, «чтобы вы поняли неуклонную логику дела, возбужденного нами против вас, и вели себя соответственно в видах собственной пользы».

— Для какой же пользы?

— А это вы сами сообразите.

Прошко высморкался, в два приема утер нос и сунул платок в брючный карман.

— Я как увидел его, так сразу и понял, что он еврей, хоть он русским прикидывался. Лук от редиски завсегда отличишь, если на цвета не слепой. — Тут Прошко сдержанно хмыкнул. — Яков Иванович Дологушев он, значит, представился, а я, как он именование это выговорил, так и вижу: не подходит ему это имя. Имя — оно всю жизнь, оно сроду твое, а на нем сидит как на корове седло. Я аж брюхом почуял: еврей он, вот как в темноте, бывает, привидение чуешь. Гляди в оба, браток, это я себе говорю, вроде как это дело дрянью попахивает. Может, от него самого так попахивает, может, как по-русски он говорит, может, как мальчишек со двора гоняет, а только пригляделся я и увидел, как и спервоначалу я догадался: жид он, жид он и есть. Из хама не будет пана, как говорится, а еврей рожденный ни за что не скроет, что он самый настоящий жид. Хитрый, тварь, рассуждаю, значит, сам с собой, думает, никто его не разберет, если он тулуп с подпояской надел, срезал пейсы свои еврейские, да и не так-то легко его из норы будет выкурить, раз он Николая Максимовича охмурил, ан я его выкурю, ну и, с Божьей помощью, выходит, и выкурил.