Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

• Название: Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
• Автор: Густав Морцинек
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1964

---

Меня рассмешила их покорность. Они послушно легли на свои жесткие постели, вертелись, переворачивались с боку на бок и затихли, как примерные дети.

Я снова поглядел на часы.

С того момента, как мы спустились, прошло пятнадцать часов! Пятнадцать часов нас отделяет от мира бушующая стена пожара!

А их все нет и нет! Может, спасательные команды уже отступили? Может, через минуту остановят вентилятор — и тогда смерть?.. А, пусть все катится к черту!..

Не хотелось мне умирать в этом проклятом штреке, как крысе, запертой в коптильне! У меня позади бессчетное множество приключений, смерть не раз заглядывала мне в глаза, и всегда я оставался цел и невредим. А теперь мне предстояло медленно издыхать в дыму! Да к черту все это!

Я злился до бешенства.

То, что Кухарчик поддался страху и полез в дым, я понимал. С таким страхом, страхом беспомощности, я не раз сталкивался хотя бы на итальянском фронте! Или в концентрационном лагере! Такой страх лишал человека разума, сводил с ума.

Бедняга Кухарчик убедил себя, будто спасется от смерти, пройдя сквозь дым. А впрочем, черт его знает, что он думал! Скорее всего, вообще не думал!

Людей, казалось, доконало это происшествие. Они снова постепенно засыпали. Теперь я уже был уверен, что никто из них не станет безумствовать. Три лампы я погасил, две оставил и подвесил их на крюках к стоякам. Мрак уплотнился и обступил нас черной стеной.

Я насторожился, потому что придавившую нас тишину прорезали еле уловимые звуки. Я стал искать причину удивившего меня шума и обнаружил, что Остружка лежит на спине, сложив руки на животе, словно для молитвы, и губы у него шевелятся. Я напряг слух — молится!.. Пускай его молится!

Чтобы не уснуть я встал, взял лампу и не спеша пошел в глубь штрека. Я подумал: пойду медленно, очень медленно, пока не дойду до десятой перемычки. Проверил время. Мы тут уже шестнадцать часов без нескольких минут.

Я шагал, пригнувшись, и тянул носом воздух. Чистый-то чистый, только пахнет, как в коптильне. Неприятный этот запах усиливался по мере приближения к десятой перемычке. А может, надо было разобрать перемычку в одиннадцатом ходе?

Я дошел до перемычки и остановился. Дым полз, как мерзкий гад. Черный, свернувшийся в клубок, омерзительный гад! Значит, где-то в выработке еще горит! Я подумал: а пожар-то, должно быть, большущий!

И пока я стоял перед живой стеной дыма, вползающего в тоннель, меня вдруг стало одолевать странное желание успокоиться раз и навсегда, войти в полосу дыма и покончить с собой.

«Дурак! Дурак!» — мысленно ругал я себя.

Я услышал за спиной шаги. В глубине штрека увидел свет, плывущий из забоя. Что за черт? Неужели опять кого-нибудь обуял страх?

— Кто идет? — крикнул я.

Человек с лампой не ответил. Свет медленно приближался. Передо мной стоял Кухарчик.

— Что вы тут делаете? — неуверенно спросил я, заподозрив, что он собирается вторично лезть в дым.

— Ничего! Захотелось быть с вами… Так как-то легче на душе… Знаете, это я из-за Ильзы… Как вы думаете. Рыбка… — Он не закончил, потому что мы услышали какой-то размеренный, очень слабый треск из самой гущи дыма.

— Что это? — спросил Кухарчик.

— Не знаю! Пожалуй, спасательная команда!

— Иисусе! Мария!

— Тише, тише! Может, и не они…

Он затих, подался вперед, приложил к уху ладонь и слушал. Я сделал то же самое. Треск приближался, явно приближался, становился все отчетливее, громче! Значит, все-таки люди! Спасатели!

Нас лихорадило от волнения. Мы напряженно ждали. Хотя штрек здесь прямой, свет ламп мы не увидим, они утонут в дыму. Ведь люди идут на ощупь. И снова мне вспомнились «Слепые» Брейгеля. К черту Брейгеля!

Вот! Из черноты дыма медленно вылущивается пятно света. Потом другое, третье… Первое пятно растет, меняет цвет. Грязный темно-коричневый цвет превращается в рыжий, потом в желтый… Из дыма вынырнул человек в маске, за ним второй, третий, четвертый, пятый… В масках они выглядели, как чудища с длинными свиными сморщенными рылами. Вместо глаз — выпуклые стекла. Держатся за канат. Идут, словно не веря, что выбрались из дыма. Видно, что они страшно измучены.

Наконец вышли, остановились возле нас. Первый поднял лампу и осветил нас. Потом медленно отстегнул ремешки на затылке и снял маску. Вспотевшее человеческое лицо. Губы стиснуты, в глазах упорство.

— Живы? — спрашивает, и голос у него какой-то хриплый.

Остальные спасатели тоже снимают маски.

— Живы? — восклицает кто-то из них.

— Живы! — ответил я. — Все живы!..

— Черт подери, а мы думали, что не дойдем! Мы уже двадцатая команда. Все отступили…

— Но нам проложили дорогу! — Это заговорил старший. Лицо молодое и гордое. Замечательное человеческое лицо! — А где все ваши? Должны быть еще трое!

Они в забое. А Вильк из пятого штрека?

Их спасла тринадцатая команда часа четыре назад! Ну идемте! У нас для вас аппараты и маски… — добавил он и пошел вперед. За ним спасатели. Мы стояли, будто зачарованные, не веря своим глазам.

— Приятель! — шепнул Кухарчик. — Вот, держи! Возьми! — и стал совать мне в руку свои часы.

Я отбояривался, но он настаивал:

— Возьми, дружок! За Ильзу! Возьми!..

Я взял, и теперь часы Кухарчика — одна из семи удивительных памяток — тикают в шкафу среди своих собратьев.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

и самая короткая, в которой уже ничего не происходит.

Итак, я закончил рассказ, семь удивительных историй о часах, и на сердце стало легче. Такое у меня чувство, словно я исповедался в великих грехах и ксендз дал мне отпущение со словами:

— Иди с богом и больше не греши!

А мне сдается, что я вовсе и не грешил, а если уж такое случалось, то всего один грех тяготит мою совесть. Так вот, трудно мне было — я, кажется, об этом уже говорил — за делами человека увидеть его красоту. И чтобы разглядеть эту красоту, пришлось затратить много усилий, больше того — превеликих усилий. Бродя по свету, я встречал самых разных людей, таких и сяких, глупых и умных, добрых и злых, богатых и бедных, вороватых и честных, изолгавшихся и правдолюбцев. Но для меня прекраснейшими были те, чьи сердца источали любовь. Я имею в виду любовь к ближнему.

Вот почему из всех часов милее других мне часы Кухарчика. Они напоминают мне о поразительной черте человека. Так вот, когда спасательная команда вывела нас из шахты и мы сняли кислородные аппараты и маски, я увидел, что спасатель из команды, которая вынуждена была отказаться от поисков, прислонился к стояку и всхлипывает.

— Чего ты ревешь? — спросил я.

— От радости, что дружки мои вас спасли! — ответил он, обнял меня и поцеловал в губы. От него несло махоркой и селедкой, он оцарапал мне лицо небритым подбородком; он был похож на разбойника, но его наивное, простое сердце было из чистого золота.

У них у всех были золотые сердца, хоть они и очень скверно ругались и непрерывно чертыхались. Ил и взять, к примеру, инженера Рацека. Ну любого, всех!

И теперь я сижу на кладбище, попыхиваю трубкой и слушаю, какие верти нашептывает ветер, прилетевший из далекого мира, моей липе, а липа шумит и разносит по кладбищу неслыханные сплетни; покойники тихо-мирно лежат в земле, а живые люди ссорятся за стенами кладбища и пытаются утопить друг друга в ложке воды; а я снисходительно улыбаюсь и отпускаю им грехи.

Ведь они всего только обыкновенные люди.

Если бы все были такими, как инженер Рацек, или патер Кристофоро, или как шахтер, который плакал от радости, — боже, какой скучной была бы жизнь!

Все на этом засмоленном свете очень мудро устроено, даже то, что я на старости лет закапываю покойников в землю.

В скором времени и меня кто-нибудь закопает в землю. — Но кто? И, может быть, на моей могиле поставят камен-:ый крест, а каменщику велят выдолбить на кресте назидательную и возвышенную надпись о мирном упокоении.

Все это ужасно смешно, хоть и нужно.

Не знаю даже, кто мне закроет глаза, когда я умру. Знаю только, что моя перекрашенная лиса, выдающая себя за китайского мопса, — лохматый мой Мись ляжет рядом и станет лизать мне лицо. И еще знаю, что моя сиамская принцесса Кася свернется в пушистый клубочек у меня на груди и замурлыкает. И тогда я поддамся радостной иллюзии, будто она читает веселую молитву своему кошачьему богу.

А я?

Ничего. Я только подумаю: «Иоахим, пора уже тебе пускаться в последний путь! Погулял ты сверх меры, нахлестался вина тоже сверх меры, даже воровским способом захватил величайшую добычу, ибо проник ты в человеческое сердце, и, значит, пришел твой черед!»

А я на это шепотом отвечу:

— Сейчас иду!

И уйду.

КОНЕЦ удивительных историй о семи часах

ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГАХ