Грэм Грин - Ценой потери

• Название: Ценой потери
• Автор: Грэм Грин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994

В затерянном африканском лепрозории появляется, неизвестно зачем, европеец. Маленькое общество его соотечественников (врачи, миссионеры, колонисты) смущено, заинтриговано, взбудоражено. Чего желает этот нежданный гость, что несет в себе, что получит и какой ценой обретет он вновь вкус к жизни?

В романе документально точно изображена колония для прокаженных и стадии болезни. Однако писатель придал образу проказы нравственно-философский смысл, притом отчетливо неоднозначный. Проказа — это и проклятье мучительного самовыражения личности, и поклонение ложным кумирам, и тенета духовного гнета, и ограниченность природы человека…

---

— А почему человек избирает такое призвание, как ваше? — спросил Куэрри.

— Он сам тут в роли избранника. Не Божьего, конечно! Все решает случай. Один старый врач в Дании — он и сейчас не сложил оружия — стал лепрологом на склоне лет. Совершенно случайно. Производил раскопки на заброшенном кладбище и обнаружил там скелеты без кистевых фаланг, оказалось, что кладбище это четырнадцатого века, хоронили на нем прокаженных. Старик сделал рентгеновские снимки скелетов и открыл в костяке, особенно в носовой полости, вещи, нам совершенно неизвестные. Ведь большинство из нас не имеют возможности работать на скелетах. После этого он стал лепрологом. Его можно встретить на любой международной конференции по лепре с небольшой сумкой в руках — знаете, какие выдают в самолетах, и в этой сумке лежит череп. Представляете себе, у скольких таможенников он побывал в руках? Они, наверно, каждый раз шарахаются от этого черепа, но пошлиной его, кажется, не облагают.

— А вы, доктор Колэн? Какой случай решил вашу судьбу?

— У меня в роли случая, видимо, выступил темперамент, — уклончиво ответил доктор.

Они вышли из больницы на воздух, влажный, ничуть не освежающий.

— Только поймите меня правильно. Я вовсе не рвался к смерти, как отец Дамьен. Теперь, когда лепра излечима, мы все реже и реже будем встречаться с людьми, которые сопрягают свое призвание с обреченностью, а в прежние времена это было довольно частое явление.

Они шли в тень, падавшую от здания больницы, где на ступеньках, ожидая приема, сидели прокаженные. Доктор остановился посреди дороги, на раскаленном латерите.

— Раньше процент самоубийств среди лепрологов был довольно велик. Они, вероятно, не выдерживали ожидания того самого анализа, который, как им казалось, должен был дать положительные результаты. Необычное призвание вело к не совсем обычным способам самоубийства. Одна человек — я его хорошо знал — сделал себе инъекцию змеиного яда, а другой облил керосином мебель в комнате и одежду и потом поджег самого себя. Как вы, вероятно, заметили, обоим этим способам присуща одна общая черта — ненужные муки. На это тоже идут по призванию.

— Что-то я не понимаю вас.

— Разве страдать не лучше, чем терпеть неудобства? Физическое неудобство раздражает наше «я», как комариный укус. Чем нам неудобнее, тем больше мы ощущаем самих себя, а страдания — это совсем другое дело. Мне иной раз кажется, что тяга к страданиям и память о перенесенных страданиях — это единственная для нас возможность слиться с условиями бытия человеческого. Страдания приобщают нас к христианскому мифу.

— Тогда научите меня страдать, — сказал Куэрри. — А то мне причиняют боль только комариные укусы.

— Если мы проторчим здесь еще хоть минуту, тогда вы узнаете, что такое страдание, — сказал доктор и потянул Куэрри в тень. — Сегодня я покажу вам несколько интересных случаев поражения глаз.

Он подсел к столу с хирургическими инструментами, и Куэрри поставил свой стул рядом. Такие ярко-красные глаза, какие сейчас смотрели на них, Куэрри видел только на детских рождественских масках из холстины, изображающих скрягу или дряхлого старца.

— Потерпите немножко, — сказал доктор Колэн, — обрести страдания не так трудно, — и Куэрри стал вспоминать, кто же это ответил ему почти теми же словами несколько месяцев назад? Собственная забывчивость рассердила его.

— А не слишком ли вы легковесно отзываетесь о страданиях? — сказал он. — Женщина, которая умерла на прошлой неделе…

— Не сокрушайтесь о тех, кто умирает в муках. От мук хочется поскорее уйти. А вот каково выслушать смертный приговор, когда ты здоров и полон сил.

Доктор Колэн отвернулся и заговорил на местном диалекте со старухой, лепрозные веки которой ни на миг не смыкались над глазными яблоками.

В тот вечер, поужинав с миссионерами, Куэрри пошел к домику доктора. Прокаженные сидели у своих хижин, стараясь надышаться прохладой, наступившей с темнотой. На маленьком столике при свете фонаря «молния» какой-то человек торговал гусеницами, собранными в лесу, — пять франков за пригоршню. На соседней улице кто-то тянул песню, а потом Куэрри увидел у костра группу молодежи, танцующую вокруг его боя Део Грациаса, который, присев на корточки, ритмически постукивал своими культями, точно барабанными палочками, по старой канистре из-под керосина. Лопоухие собаки — и те, как надгробные изваяния, неподвижно лежали на земле. Молодая женщина с обнаженной грудью прохаживалась по тропинке, уводившей в лес. Лунный свет ненадолго снял язвы у нее с лица, очистил кожу от пятен. Девушка, как любая другая, пришла на свидание, ждет мужчину.

После взрыва, на который его вызвал англичанин, Куэрри не переставало казаться, будто из его организма выкачали стойкий яд. Он не помнил такого чувства вечернего покоя с той самой минуты, когда последние штрихи легли на его первый проект — может быть, единственный, принесший ему полное удовлетворение. Заказчики, конечно, изуродовали эту постройку, как уродовали в дальнейшем все его работы. Разве здание убережешь от обстановки, от картин, от людей, которых оно должно будет со временем вместить? Но до всего этого был вот точно такой же покой. Consummatum est[46], боль миновала, и покой охватывает тебя, как короткое забвение.

После второго стакана виски он спросил доктора:

— Если анализ соскоба дает отрицательный результат, это уже твердо?

— Нет, не всегда. Выпускать пациента на волю можно только после повторных анализов в течение… да, в течение полугода, никак не раньше. Рецидивы случаются даже при современных лечебных средствах.

— А бывает так, что им трудно возвращаться на волю?

— Бывает, и очень часто. Они ведь привязываются к своей хижине, к своему маленькому участку земли, а увечным вообще на воле жить нелегко. Их уродства — это явные всем стигмы проказы. Люди думают: прокаженного только могила исцелит.

— Я, пожалуй, начинаю понимать ваше призвание. И все же… Миссионеры верят, что за ними стоит истина христианства, и это облегчает им жизнь в таких местах. У нас с вами этой опоры нет. Может быть, вам достаточно христианского мифа, о котором вы говорили.

— Я хочу быть там, где жизнь меняется, — сказал доктор. — Если б мне пришлось родиться амебой, наделенной способностью мыслить, я мечтал бы о том дне, когда на земле появятся приматы. И старался бы способствовать наступлению этого дня всем, чем могу. Насколько мы можем судить, эволюция в конце концов обосновалась в человеческом мозгу. Муравей, рыба и даже обезьяна дошли до определенной точки и дальше двинуться не смогут, а что делается у нас в мозгу, боже мой! Мы эволюционируем, и с какой стремительностью! Не помню, сколько сотен миллионов лет пролегло между динозавром и приматами, но в наше время, на нашей памяти совершился переход от дизеля к реактивному самолету, люди расщепили атом, научились лечить проказу!

— И вы считаете, что все эти перемены к лучшему?

— Они неизбежны. Нас несет на гребне могучего девятого вала эволюции. Христианский миф тоже влился в этот вал, и, кто знает, может быть, он и есть самая ценная его часть. Что, если любовь станет развиваться в нас с такой же быстротой, с какой развивается наша техника? В отдельных случаях, может, так и было. Скажем, у святых… у Христа, если такой действительно существовал.

— И вы способны находить утешение во всем этом? — спросил Куэрри, — Мотив-то не новый — все та же старая песенка о прогрессе.

— Девятнадцатый век не так уж заблуждался, как нам хочется думать. Наше скептическое отношение к прогрессу вызвано теми мерзостями, которые за последние сорок лет люди проделывали у нас на глазах. Но тем не менее, пробуя, ошибаясь, двигаясь вперед ощупью, амеба все-таки стала обезьяной. Фальстарты и неправильные повороты были, очевидно, и в те времена. И сегодня эволюция может породить как гитлеров, так и Иоанна Крестителя. Просто я лелею крохотную надежду, совсем крохотную, что тот, кого называют Христом, был плодоносящим началом, и оно искало трещинку в стене, куда можно заронить семечко. Для меня Христос — это амеба, сделавшая правильный поворот. Я хочу быть там, где прогресс движется вперед, а не сворачивает на полпути в сторону. Птеродактили мне не симпатичны.

— А если мы не способны любить?

— Вряд ли такие люди существуют. Любовь уже заложена в человеке, в некоторых случаях даже в виде эдакого бесполезного придатка, вроде аппендикса. Впрочем, иногда любовь называют ненавистью.

— У себя я и следов ее не обнаружил.

— А может быть, вы ищете чего-то очень уж большого и очень уж значительного? Или очень действенного.

— На мой взгляд, в ваших убеждениях ничуть не меньше суеверия, чем в религиозном кредо наших миссионеров.

— Ну и что ж. Этим суеверием я живу. Было еще такое суеверие — никем не подтвержденное, что Земля движется вокруг Солнца. Им страдал Коперник. Не будь этого суеверия, мы не смогли бы теперь запускать ракеты в сторону Луны. Суевериями надо уметь спекулировать. Как это делал Паскаль. — Он допил виски.