Олег Лукошин - Человек-недоразумение

• Название: Человек-недоразумение
• Автор: Олег Лукошин
• Жанр: Современная проза

Роман «Человек-недоразумение» — неровный и колючий, в этом и заключается его шарм. Это история России конца 80-х, 90-х и нулевых. Перестройка, рок-движение, русский фашизм, ГКЧП, сектантство — Вова Ложкин проходит сквозь все эти события, движимый своей маниакальной идеей. Сумасшедший ли Ложкин или действительно избранный — не имеет значения, в нем можно увидеть не только отражение нашей эпохи, но и бесконечного количества событий с нами произошедших. Вот так и протекала наша жизнь от бурного насыщенного конца прошлого века, к какому-то вроде бы достижению чего-то и отупению в начале века этого.

Грустная, но при этом невероятно очаровательная книжка.

Олег Лукошин — родился в 1974 году в Горьковской области. Живет в Татарстане, в городе Нижнекамске. Работает корреспондентом в городской газете. Пишет с раннего детства, автор романов, повестей, рассказов. Печатался в журналах «Урал», «Бельские просторы», «Слова», сборниках молодежной прозы. Финалист премии «Национальный бестселлер».

---

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересованно перевёл на меня потухший было взгляд слезящихся глаз Александр Сергеевич.

— Вот посмотрите, — принялся развивать я своё понимание проблемы, — время говорит нам о том, что раз что-то было создано, оно непременно когда-то исчезнет. Исчезнет всё: мы с вами, наша Земля, сама Вселенная, если верить, конечно, этой сомнительной теории Большого Взрыва, а раз что-то исчезнет, то с позиций Абсолютного Времени — ведь мы говорим сейчас об Абсолюте, значит, именно эту категорию должны рассматривать в качестве мерила времени, которое единственное существует как данность — ничего не было и в помине. Разве упомнить Абсолютному Времени какого-то Александра Сергеевича Мошонкина с какой-то планеты Земля, существовавшей в какой-то одной из бесчисленного множества вселенных, то и дело вспыхивающих и гаснущих? Что для Абсолютного Времени такой Мошонкин? Тлен, пустота, ничто.

Прежде чем ответить, Александр Сергеевич присел за свой стол и отхлебнул из бутылки, завёрнутой в газету «Гудок», которую, по моему малолетнему впечатлению, покупали исключительно из-за кроссвордов (ну кому в здравом уме интересны вопросы функционирования советских железных дорог?), некую горячительную жидкость.

— Этот довод неплох, — похвалил он меня. — И даже убедителен. Но при всём при этом он не отменяет категории Абсолюта, а наоборот, возводит её на совершенно уникальный пьедестал. Получается, что Абсолют — это время.

— Я не согласен, — подал голос Слава, Колумб Запредельности. — Я не согласен с тем, что вы ставите время в положение Абсолюта. С чего вы, собственно, взяли, что оно вообще существует, это самое время?

— Ну как же, — искренне удивился Мошонкин. — А как же смена дней, лет? Смена эпох? Ведь ты не будешь спорить с тем, что живёшь не в Древнем Египте, а в счастливом Советском Союзе? Значит, пара тысячелетий всё же убежала куда-то.

— Почему же не поспорить? — не сдавался Колумб. — Во-первых, я совершенно не уверен в существовании Древнего Египта. А также Древней Греции и Древнего Рима. По моему глубокому убеждению — это чистой воды исторический бред. Они придуманы в более поздние времена как некий благостный ориентир, на который стоит оглядываться для подстёгивания колёс прогресса. А может, они придуманы просто от глупости. Но сейчас речь не об этом, не буду углубляться в эту тему. Речь о том, что, говоря о времени, мы приходим к выводу, что обязаны трактовать его не просто как смену событий, дней и лет, а как некую почти материальную субстанцию, существующую помимо человеческой и чьей бы то ни было воли. Насколько мне известно, именно так она и трактуется в вашей любимой физике. Но если принять существование времени именно в таком качестве, то тут же возникает множество проблем, связанных с присутствием в её поле материи. Задумайтесь хорошенько, представьте эти две субстанции во всей своей безбрежности, прочувствуйте структуру их ткани, и вы придёте к выводу, что они не могут существовать друг в друге. Время никогда и ни при каких обстоятельствах не смогло бы породить материю, даже на самую ничтожную долю мгновения. Я понимаю, что с позиции Абсолютного Времени, о котором вы сейчас говорили, даже одна доля мгновения может вместить в себя существование бесчисленного количества вселенных, но время даже на эту долю ничтожного мгновения не смогло бы удержать в себе существование материи. Время, как я могу его вообразить себе, — это безжалостный молох, это Абсолютное Ничто, это сама великая и безбрежная Пустота. Только представьте на минуту его сущность, и вам станет ясно, что я прав. Впрочем, как вы видите, я тоже пришёл к определению Абсолюта — на радость ли вам или к огорчению. Абсолютом у меня получилось опять-таки отсутствие. Ничто. Пустота. Но я всё же воздерживаюсь от признания этих звучных слов Абсолютом, потому что если допустить, что Ничто — это данность, и оно при этом Абсолют, то тут же начнётся безудержная череда допусков о том, что при существовании Ничто неизбежно должна возникнуть дихотомия, отражение, противоречие и соответственно — родиться Нечто, или Кое-что, или Чего-то Такое.

Колумб на секунду задумался.

— Хотя это допущение вполне доказательным образом укладывается в возникновение мира, меня и вас. В общем, я ещё должен подумать над построенной мной конструкцией и развить представляющиеся мне на данный момент тупиками ответвления в её структуре.

— Теория имеет право на существование, — тяжело выговорил успевший ещё раз — и достаточно обильно — отхлебнуть из сосуда, скрываемого уважаемой газетой советских железнодорожников, Александр Сергеевич. — Только сдаётся мне, Черемыслов (такую фамилию носил наш Колумб), что все эти возможные допущения возникают в ней именно оттого, что она сама — одно большое допущение и зиждется не на каких-то объективных наблюдениях и ощущениях, а сугубо от большого, но шарахающегося и развивающегося в целом как-то кривовато ума. Прошу считать, — попытался он улыбнуться Славе, — мою последнюю фразу комплиментом.

Пришла очередь высказать свои соображения по обсуждаемой проблеме и Великому Писателю Игорю. Заранее сообщаю (потому что не помню, обращался ли к нему во время воспроизводимой мной дискуссии Мошонкин по фамилии), что его фамилия была Заворожин. Сам он предпочитал рассматривать её происхождение от каких-то колдунов, проживавших на просторах Среднерусской возвышенности, — мол, ворожить, ворожба, — но его одноклассники по средней школе, где он учился до интерната, склонны были думать по-другому, дразня ранимого писателя, отказывающего записывать свои произведения на бумаге, на магнитофонной ленте и даже вообще, как я понимаю, заключать их во все эти лживые и переменчивые слова, дразня его выражениями, в которых так или иначе присутствовали девиации от слова «рожа». Интернат оказался местом, где Игоря наконец-то избавили от этого идиотского преследования.

Все свои соображения он высказал в традиционном для себя ключе: как истинный бунтарь против слов, а соответственно и смыслов, вкладываемых в них, он попытался убедить нас в тщетности самих попыток конструирования определений Абсолюта.

— Абсолют, если он и возможен в природе, — говорил он, — только тогда и станет Абсолютом, если ему невозможно будет подобрать определение. Ну что это, право слово, за Абсолют, если его можно недоразвитым человеческим умом поместить в буквенно-смысловой контейнер и заставить там барахтаться на радость всем остальным любителям придумывания определений и допущений. Абсолют неизменно должен ускользать от определений. Если вы назвали Абсолютом время, то в следующее же мгновение это самое время — вполне вероятно действительно являвшееся самым настоящим Абсолютом на протяжении пары-тройки триллионов лет — моментально перестанет быть таковым. Если вы нарекаете Абсолютом пустоту, то и она моментально ускользает из-под этого колпака. Даже если я заявлю вам сейчас, что Абсолют — это и есть Неопределимое, то тотчас же это понятие — Неопределимое — перестанет быть Абсолютом. Абсолют — это то, чего нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах назвать. Это вечно ускользающее от определений понятие. Возможно, его нельзя обозначить определением в силу убогости человеческого ума, а возможно, и по причине его окончательного и бесповоротного отсутствия. В конце концов, давайте всё же согласимся с тем, что без Абсолюта, по крайней мере, без его натужных определений, нам будет житься гораздо спокойнее и безопаснее. По крайней мере, никто из когорты таких славных малых, как мы, не сможет покуситься на его целостность.

Дискуссию об Абсолюте можно было считать законченной, но высказаться в ней вдруг возжелали и некоторые другие собратья-придурки. Красноречием и витиеватостью суждений они не обладали.

Первым взял слово — о чём его никто не просил, а даже, наоборот, постоянно сдерживал — цыган Яша. Цыган Яша был действительно цыганом и действительно Яшей. Он очень гордился совпадением имени и национальности с героем фильма «Неуловимые мстители» и был, по правде сказать, весьма похож внешне на актёра, сыгравшего эту роль. Как все цыгане, Яша пел и плясал, причём, как правило, одну и ту же песню: «Спрячь за высоким забором кого-то там». Почему-то ему позволяли иметь в палате гитару и носить красную рубаху. Краем уха я слышал, что в первые месяцы Епископян запрещал ему эти вольности, но Яша придумал эффективный способ борьбы за свои права — он орал дурью и с разбегу врезался головой в стену. За возможную гибель пациента Епископяна по головке бы не погладили, поэтому он махнул на Яшу рукой.

Яша был воплощённой стихией цыганской свободы. Именно за эту стихию его и упекли в интернат. Ему непременно требовались празднества, куражи, песни и пляски. Так как в интернате они не позволялись, а Яша кроме игры на гитаре желал и искромётных попоек с бабами и забавами, отчего регулярно напивался, частенько санитарам приходилось привязывать его к кровати. Слава богу, что палата его располагалась в другом конце коридора и его еженощные гуляния беспокоили нас меньше остальных. Впрочем, на самом деле Яша был славным малым, и всё его неадекватное поведение шло исключительно от страха одиночества. Епископян его этим и пугал: вот, мол, разойдёшься не на шутку, я тебя в одиночную палату закрою. Яша после этих угроз непременно успокаивался.