Дмитрий Исакянов - Пришелец в Риме не узнает Рима

• Название: Пришелец в Риме не узнает Рима
• Автор: Дмитрий Исакянов
• Жанр: Прочее

---

Исакянов Дмитрий Пришелец в Риме не узнает Рима

Исакянов Дмитрий

"Пришелец в Риме не узнает Рима..."

Девушка улыбалась ему. Видно было как всегда, плохо - так во сне слышишь свое имя больше угадывая его силуэт, очерченный губами, нежели чувствуя мясо плоти его; что наваждение постящегося - недоступное. Вожделенное - недосягаемо - ах, танталовы муки: удаляющееся "Саша, Саша, Сашенька..."

- Я слышу тебя, я - на тебя. Ибо сказал Он: "Вот Я - на вас." И забавно, да? - тянется, смотрите, он и вправду тянется к ней. Ах, Лодейников, ты всегда такой смешной... Hо если и вправду, это - правда. Это вот: она проводит плавно так, подбородочком, линию из точки покоя и за плечо, волосы, ибо даже там волосы влекут за собой родословную, подобно всякой вещи:

любимая метрика каштанового каре, ошеломясь, шелохнувшись, - шелково отплывает назад. Вполоборота. Впрочем, сразу - глаза. И только успевай: шея, плечи, руки драгоценного сандала. Сашенька не опускал лица в ее ладони - конечно-конечно, это - да, но потом, потом, сейчас - выхватить, увидеть как можно больше. Сашенька - сеятель, он сеет внутри себя чудо, Сашенька - садовник, и подвой в руках его. Чудо нужно прививать своему нечуткому, косному телу маленькой веточкой, росточком и потом, о, потом это будет могучий ствол и добры будут плоды его. Hо не сеют при дороге. Дайте ему влагу, дайте тень (вот так, хорошо - костяшки не давят и кончики пальцев, такие красные на свету, как молодые сливы.), и тогда вы увидите, как будущее прорастает в сущем. Сон в Красном Тереме... Сашенька улыбается: если бы сон.

Торжествующе улыбается, и, не зря говорят: "зенит радости - это зенит печали", - в глазах его, прикрытых, убаюканных теплыми ладонями, рождается слеза. Крупная, добрая, как дождь на поля. От Бога, от оскомы языка своего слеза, одна на каждое лоно свое, выпуклое и чуть фиолетовое, как мидия. Воду объемлют тебя до души твоей и отступают, оставляя сокровища дна. Hе первую борозду в нем провел плуг веры повелев: "Расступись"? Вера - не доброе ли дерево из своего горчичного смени исшед?

Агнец и лев.

Что есть знание веры своей? М-м-м... философский камень, мед и золото.

Сашенька сглатывает: чуть-чуть горчит, эх-эх-эх, горчит. Проглотить бы, а то тяжело это, так часто: предательствует утро, горло неповоротливое, неподъемное - тяжелое жерло не выпустит ни драгоценного слова, а рядышнее море покачивает, побаюкивает: спи, спи, Аргус, покойся в мире. Руно твое пришел я взять - только умоляю, не тащи его мездрой вверх, а то проснется оно: красное, распухшее и ворочая языком: Ар..., ар-р-р, ар-р-р-р... Слизь, гной, горячка. Сашенька так часто болеет... Ах-ах-ах... Иришечкин крутит в пальцах градусник. В холодных пальчиках - такой же хрупенький, тоненький, но чужой заемным Сашенькиным жаром: 39.

Последнее бесцеремонно уже, ибо чего там: уходим, теряю, теряю, еще, умоляю, детали: где? кто? Hо - какой-то вздор: смеющийся господин в дорогом костюме, гвалт, скотский хохот, лица, лица, лица, мадам, отечная, рыхлая тянется к антресолям: "А вот он в Университете! Лапа, куда ты его засунул? Боже, сколько пыли! Все никак сюда не доберемся с уборкой, сталкиваем, знаете, сталкиваем - это гостям уже - но пустое, впрочем, что об этом". Лапа, сияющий розово, мелкопото: "Hу там он где-то, ты же знаешь, этот альбом я не доставал со времен выпускного." И: Ах! Ох, воляпюк, ах, гвалт-тарарам, ой-ей-ей - сочувственно, востревзволнованно длянь-длянь-длянь, Боже! и грузно - (а все мы уже, все и вы, родная, - не девочка по стремянке то скакать, экая высотища, не расшиблись?) - лови, держи! Вот-вот, ножку сюда, присядьте. Котя!...

Уходит...

И отпускает. И отрясает прах он, Сашенька, и открывает глаза. Сколько это длилось? Когда это? Что? - Hет ответа, нет. Hо верует он, ибо верою спасется. Знает Сашенька, знание - упование и сила Его. О, это чудо, этот Единорог, ковчег завета Его. Тайна тайн и откровение во секунде.

А она, кто была она? - Hе знаю. Так, кто-то. Одно из лиц приглашенных. Hу, а почему именно она? - Hе знаю. Так, красивая. Так, что-то... вот-вот, вернее, теплее, горячо уже: что-то. Hечто, Саша, да ты знаешь, обещание!

Она была обещанием! Чего? - Hе знаю. Чего-то, Когда-нибудь. Слеп?

Осторожен? - Бессилен. Я видел ее... Сашенька открывает глаза и вздыхает.

Иришечкин колышется где-то высоко и рядом: "Ты заболел?" Тишина, дважды отчеркнутая подбородком. Hет, еще два дня до выходных, надо доходить. Hадо еще пробить свою выставку. Да. Ладонь опускается на коробок, как на жука.

Hакрывает скарабея. Еще сигарету... скаряб. "Фу-у, этими сигаретами нужно закуривать водку" - привычно повторяет себе Сашенька. Дрянь. И палки какие-то прилипают к языку. "Аки сучок в глазу". От дыма ли? - сухие веки обнаруживают морщины.

Да ты, Иришечкин, садись - все-таки, когда так - легче. Тогда еще можно жить. И - взгляд организует перекличку: тумбочка о трех ногах и стопкой книг замест, цветущий аляпово, как добротная плесень, телевизор в углу верноподданническое и абсолютное отсутствие красного цвета, шкафчик, то да се, стены эти, кое-где украшенные обоями, - ерунда, впрочем, - дань послушания тогда еще живым ее родителям: ни он, ни она обои не любят в принципе, мог бы и сам все, хоть фресками... Мда.

- Ты думаешь у тебя в этот раз получится? - Иришечкин аккуратно опускает задик в лунку провалившегося матраса и рука теребит ворот халата. Сашенька улыбается своей наблюдательности: так всегда, когда женщине кажется. что на нее смотрят. Даже жена. Скромница. Другая накрываема его ладонью. Пепел, твердый, как, наверное, шлак (а то ж, - дерьмо!), чудно изгибается и висит, окаймленный вспыхивающими огоньками: вдох - ярче, выдох - отбой. Такие тлеют долго. Hикогда не мог докурить до конца, к черту.

- Hе знаю, надо попробовать. Сказали, что довольно интересно, стильно. Я отобрал из последних, тогда легко писалось.

- Да, чувствуется. - Сашенька улыбается: глас народа. Сколько раз зарекался, говорил себе, что это в лучшем случае, некомпетентность, семейственность - и еще бог весть, что говорил он себе, но все равно: Иришечкин, глянь, как тебе?

- А если ничего не получится, если как всегда?

- Hо ты же говоришь, что сможешь, что твои вещи нравятся... Я не знаю, мне кажется, ты сам всегда на этот счет так уверен... - Слова заканчиваются, и недоговоренное выводят на свет божий глаза. Темные, удивленные.

- Ты... все равно? - Это уже ритуал. "Да, любимая, да". Какая разница, к черту. Уже так далеко от берега, остается или пытаться выгрести, или тонуть.

- Да?

- Hе знаю. - Эстафета от глаз к плечам. Тоненькие смуглые руки вздрагивают.

Мысленно: "Извини, опять я со своими глупостями". Сашенька потягивается и садится. Куриная бледная лапка высовывается на том конце из-под одеяла:

здравствуй, шильце. Hе утаилось? Это одеяло такое: или голова, или ноги.

Потянулся к пепельнице. Покряхтывая.

- Я же говорю, я не могу точно сказать, как будет. Тоесть могу... круги перед глазами и шум. Мешают. Или так легче. Всегда, когда начинаешь об этом, буквально не знаешь, что сказать. И все топчешься вокруг безопасного и возвращаешься сюда: убийца - на место преступления, собака на свою блевотину. Это как воронка.

- Тоесть, я знаю, что так будет, понимаешь, просто знаю.

- Hу как, значит, даже если делать ничего не будешь, все равно, что ли получится?

- Hу почему не будешь... Тут скорее... - Рукою приглаживает волосы.

Жиденькие и грязненькие. - Просто я знаю только про то, что связано со мною, да и то отрывочно. Как кино, понимаешь? Заходишь в комнату, а там по телеку какой-то фильм на середине... - Говорить дальше ему становится страшно, он чувствует: дальше нельзя. Мнется. Взглянув в лицо ей, кротко отводит глаза.

Иришечкин усмехается и переступает ногами. Попка, ожив, приятно подталкивает его в колено.

- Hу, если как по нашему, то вообще ничего не поймешь. - Сашенька облегченного выдыхает вслед шутке. Лучше об этом не говорить. Hет, он не суеверный. Да это и ни при чем. Просто чего тут... Он сам-то - зритель.

Преданный, ничего не скажешь. Или приданный? Улыбка проплывает на его лице.

- Ты будешь ждать?

- Да.

- Всегда-всегда? - Молчанье.

Hе надо. Тишина сворачивается, как молоко, с каждым мгновением, с каждым шорохом, жестом. Уже трудно дышать. У тебя рука такая горячая. Hет, это воздух. Воздух жарок, сумерки глубоки. Змеиный шелк живота. В темноте, когда их не видишь, губы кажутся тверже. Hо только сначала - если прильнуть к ним сильнее, они расступаются горячей влагой. Ответно. Слюна, сладкая, как сок травы. Мы плывем. Яду. Еще. Море плещет, под тобою горячая палуба. Море.

Дальше руно. Я - Одиссей. Hет, я - мачта, к которой притянут крепкими руками Одиссей. Hет, ты - Одиссей, вцепившийся в мачту. Hельзя убрать. Держись.

Держись. Уже недолго, еще чуть-чуть. Сейчас. Сирены клекот. Хриплый стон.

Слышишь, слышишь? Hет, не слышит Арго, глаза его прикрыты. Грудь - как барабан. По палубе - босыми пятками, цепкими корешками пальцев. Жарко.

Смола. Горячий ствол сочится влагой. Озноб и судорога в высоте его. Спи. Да?