Энн Эпплбаум - Паутина Большого террора

• Название: Паутина Большого террора
• Автор: Энн Эпплбаум
• Издательство: Московская школа политических исследований
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-93895-085-6

Эта книга, отмеченная Пулитцеровской премией, — самое документированное исследование эволюции советской репрессивной системы Главного управления лагерей — от ее создания вскоре после 1917 г. до демонтажа в 1986 г. Неотделимый от истории страны ГУЛАГ был не только инструментом наказания за уголовные преступления и массового террора в отношении подлинных и мнимых противников режима, но и существенным фактором экономического роста СССР. Только в пору его расцвета — в 1929–1959 гг. — через тысячи лагерей прошли около 18 миллионов заключенных. В собранных автором письменных и устных мемуарах погибших и выживших жертв концлагерей, в документах архивов — уникальные свидетельства о быте и нравах зоны: лагерная иерархия, национальные и социальные особенности взаимоотношений заключенных; кошмар рабского труда, голода и унижений; цена жизни и смерти, достоинство и низость, отчаяние и надежда, вражда и любовь…

Эта подлинная история паутины Большого террора — одна из самых трагических страниц летописи XX века, к сожалению, не ставшая, по мнению, автора, частью общественного сознания.

---

«исключительно на физических работах, в местах, исключающих возможность побега»[838].

Примерно в то же время в Дальстрое был сооружен штрафной лагпункт, который к концу 30-х приобрел широкую и страшную славу. Серпантинная (или Серпантинка) находилась в холмистой местности далеко к северу от Магадана. Нарочно построенный там, где было очень мало солнечного света, где было холоднее и темнее, чем в большинстве лагпунктов долины (которая и в целом отличалась суровым климатом), штрафной лагпункт Дальстроя был очень надежно огорожен и укреплен и в 1937–1938 годах служил также местом расстрелов. Само его название страшило зэков, которые приравнивали отправку на Серпантинку к смертному приговору[839].

О Серпантинке известно очень немногое, главным образом потому, что мало кто вышел из нее живым и смог ее описать. Еще меньше мы знаем о штрафных лагпунктах других лагерей, например об Искитиме, штрафном лагпункте Сиблага, построенном у известнякового карьера. Заключенные добывали в карьере известняк вручную, и известковая пыль, вызывавшая болезни легких, убила многих — кого раньше, кого позже[840]. Некоторое время в Искитиме пробыла Анна Ларина, молодая вдова Бухарина. Но имена большинства прошедших этот лагпункт и имена большинства погибших там остаются неизвестными[841].

Жертвы Искитима, однако, не вполне позабыты. Их страдания так сильно подействовали на воображение местных жителей, что несколько десятилетий спустя, когда на холме у бывшего лагеря пробился источник, люди восприняли это как чудо. Овраг под источником был, как считают здесь, местом массовых расстрелов, и многие верят, что родник сотворен Богом в память погибших. Тихим морозным днем в конце сибирской зимы, когда землю еще покрывал метровый слой снега, я видела, как люди группами поднимаются на холм, наполняют чистой водой пластмассовые ведерки и бутылки, благоговейно делают глоток-другой и почтительно поглядывают вниз, в овраг.

Почтовый ящик

ШИЗО был максимальным (кроме расстрела) наказанием пенитенциарной системы. Но ГУЛАГ распределял не только наказания, но и награды: система кнута и пряника. Помимо еды, сна и условий труда заключенного лагерь контролировал и его доступ к внешнему миру. Из года в год московское начальство ГУЛАГа посылало в лагеря инструкции, определяющие, сколько писем, посылок и денежных переводов имеют право получать заключенные, когда и как могут происходить их свидания с родственниками.

Как и инструкции о штрафных изоляторах, правила, регулирующие внешние контакты, менялись — обычно в сторону ужесточения. Например, в «Положении об ИТЛ» 1930 года просто говорится, что заключенные имеют право переписываться и получать посылки. Нет в «Положении» и конкретных ограничений на свидания. Однако порядок предоставления свиданий и получения посылок устанавливался специальными инструкциями ОГПУ[842].

Инструкция 1939 года была уже куда более детальной. В ней вполне определенно говорилось, что право на свидания с родными имеют только заключенные, выполняющие производственную норму (одно свидание в шесть месяцев). Лучшим производственникам предоставлялось одно свидание в три месяца. На посылки тоже наложили ограничения: одна посылка в месяц, а осужденным за контрреволюционные преступления — одна в три месяца[843].

В этой инструкции приводятся подробные правила, регулирующие отправку и получение писем. «Политические», осужденные за одни «контрреволюционные преступления», могли получать одно письмо в месяц, за другие — одно в три месяца. Лагерникам запрещалось касаться в письмах определенных тем: нельзя было называть количество заключенных в лагере, писать о режиме содержания, упоминать фамилии начальников, сообщать о характере производства. Письма, где эти запреты нарушались, цензоры конфисковывали, тщательно фиксируя нарушения в личных делах заключенных. Видимо, копили улики о «шпионаже».

Все эти правила постоянно менялись, исправлялись, приспосабливались к обстоятельствам. В военные годы, к примеру, были сняты все ограничения на продуктовые посылки: начальство ГУЛАГа, судя по всему, попросту рассчитывало, что родственники помогут НКВД кормить заключенных (власти с этой задачей не справлялись). Однако после войны в лагерных подразделениях строгого режима для совершивших тяжкие преступления и в особых лагерях для «политических» права зэков на связь с внешним миром опять были урезаны. Разрешали писать только четыре письма в год, а получать письма можно было лишь от близких родственников — родителей, братьев, сестер, супругов и детей[844].

Именно из-за того, что правила были такими разнообразными, такими сложными и так часто менялись, на практике сношения с внешним миром, как и многое другое, зависели от прихотей непосредственного начальства. Разумеется, письма и посылки никогда не доходили до заключенных в штрафных изоляторах, штрафных бараках и штрафных лагпунктах. Не получали их и те, на кого начальство по тем или иным причинам имело зуб. Более того, некоторые лагеря были настолько изолированы, что люди там не получали писем вовсе[845]. Были лагеря, где письма не выдавались из-за халатности или плохой организации жизни. Об одном лагере проверяющий из прокуратуры недовольно писал, что

«посылки, письма, денежные переводы заключенным не вручались и лежали тысячами на складах и в экспедициях без всякого движения»[846].

Во многих лагерях люди получали письма с опозданием в несколько месяцев, если получали вообще. Многие заключенные только годы спустя узнали, как много адресованных им писем и посылок пропало. Что-то было украдено, что-то просто потерялось. С другой стороны, те, кому было строго запрещено получать письма, иногда, вопреки всем усилиям лагерного начальства, все же их получали в обход администрации[847].

Некоторые цензоры, нарушая правила, тайком отдавали заключенным «забракованные» письма, которые подлежали изъятию или уничтожению. Дмитрий Быстролетов вспоминает поступавшую так комсомолку Валю: она

«рисковала самым главным — куском хлеба, не говоря уже о свободе (за это давали 10 лет)»[848].

Были, конечно, способы обойти как цензуру писем, так и ограничения на их число. Анне Розиной однажды передали письмо от мужа, спрятанное в пироге. Она рассказывает и о письмах, которые освобождающиеся из лагеря зашивали под подкладку, о письмах, которые засовывали под подошвы[849]. В лагере легкого режима Барбара Армонас передавала письма на волю через бесконвойных, работавших вне зоны[850].

Генерал Горбатов пишет о том, как он отправил неподцензурное письмо жене из вагона для перевозки заключенных. Об этом способе упоминают многие.

«У одного из пяти уголовных, ехавших с нами в вагоне, был небольшой кусочек карандашного графита, который он утаил при обыске; он согласился продать его за две пачки махорки. Выписав из лавочки эти две пачки и две книжечки папиросной бумаги, я отдал ему махорку, взял карандаш и написал на тонких листиках письмо, пронумеровав каждый листок. Конверт я сделал из бумаги, в которую была завернута махорка, и заклеил его хлебом. Чтобы письмо не унесло ветром в кусты при выброске из вагона, я привязал к нему корку хлеба нитками, которые вытащил из полотенца, а между конвертом и коркой вложил рубль и четыре листочка с надписью: „Кто найдет конверт, прошу приклеить марку и опустить в почтовый ящик“. Проехав какую-то большую станцию, я устроился у окна вагона и незаметно выбросил письмо…»[851].

Вскоре жена его получила.

Некоторые трудности, связанные с писанием писем, не упоминались в инструкциях. Хорошо, конечно, иметь право послать письмо, но не всегда легко найти, чем и на чем писать. Быстролетов вспоминает:

«Бумага в лагере — драгоценность, потому что она крайне нужна заключенному и достать ее негде: что значат крики воспитателей в дни отдыха: „Сегодня почтовый день! Сдавайте письма!“, если писать не на чем, если пишут немногие счастливчики, а остальные угрюмо лежат на койках, лицом упершись в стенку?»[852].

Один заключенный вспоминал, как выменял на хлеб две странички, вырванные из «Вопросов ленинизма» Сталина и написал письмо домой между строк вождя[853]. В небольших лагпунктах даже сотрудникам администрации приходилось искать творческие решения. В Кедровом Шоре лагерный счетовод использовал для официальных документов старые обои[854].

Правила, касающиеся посылок, были еще более сложными. В инструкциях, рассылавшихся начальникам всех лагерей, было прямо сказано, что надзиратель, прежде чем передать заключенному содержимое посылки, должен изъять все запрещенное[855]. Часто получение посылки было сопряжено с целым ритуалом. Вначале зэку сообщали о его счастье. Затем он шел в «посылочную», где ящики хранились под замком. Вскрыв посылку, надзиратель проверял, разрезал, откупоривал все, что в ней было, вплоть до последней луковицы или куска колбасы — смотрел, нет ли записки, оружия или денег. То, что благополучно проходило проверку, заключенный забирал; часть можно было оставить на складе на хранение (в зоне продукты могли отнять). Сидевшим в ШИЗО или наказанным как-либо иначе посылок, разумеется, не выдавали.