Феликс Чуев - Молотов. Полудержавный властелин

• Название: Молотов. Полудержавный властелин
• Автор: Феликс Чуев
• Издательство: Олма-Пресс
• Жанр: История
• Год: 2002
• ISBN: 5-224-00482-9

Записи известного русского поэта и публициста Феликса Чуева (1941–1999) с крупнейшим советским государственным деятелем В. М. Молотовым, с которым автор встречался на протяжении семнадцати лет. Многие страницы дневника автора публикуются впервые.

---

— Я читал, — отвечает Молотов.

— А на другой или на третий день меня вызвали. Я поехал за Павлом. Его доставили в Подольск, на три года осудили кирпичи класть. Это Павла Васильева! Книгу его рассыпали. Я дал рецензию на печатный лист, чтоб ее восстановить. Конечно, Павел сделал гнусность: в писательском клубе взял Эфроса за бороду и провел через зал… Это тот самый «в белом венчике из роз, впереди — Абрам Эфрос». Уткин, Жаров и Алтаузен вытащили Павла на улицу Воровского, избили и сдали в милицию. Я тогда на даче вам сказал, там еще другие были: «Пушкин Инзова в Кишиневе головкой сапога ударил по лысине, ему же ничего не сделали!» Я с Павлом Васильевым близко не был знаком, но ведь талантливый человек, зачем же его так? Гронский его утопил. Павла расстреляли, а Гронский семнадцать или восемнадцать лет был просто в ссылке. Васильев не был еще арестован, а Тройского уже взяли, и он сказал: «За Павла Васильева боролись две силы».

Когда 50-летие Павла было, я Тройскому сказал на собрании: «Так какие же силы? Что, он враг Советской власти, партии или кому? Он никогда не был врагом, он был большой хулиган».

— Он был антисемит. И за это его расстреляли, — говорит Молотов.

Малашкин рассказывает, как хулиганил Павел Васильев.

— Тогда в Москве мясо, печенка свободно продавались чуть ли не на каждом углу. Павел купит коровье вымя, засунет себе в брюки, а когда симпатичные девушки проходят, вытаскивает сосок наружу, отрезает его ножом и бросает им под ноги… Было и другое. И когда его в очередной раз арестовали, я пошел к Сталину. Попросил опять за Павла. Сталин сказал: «Хулиган ваш Павел». Снял трубку и велел отпустить… А вот в последний раз я не смог его выручить. Его снова арестовали, а я был в отпуске. Потом он погиб.

— Вот его, конечно, жаль… — говорит Молотов.

— Когда умер Ленин, Воронский напечатал в «Прожекторе» мое стихотворение. В нем смысл такой, что умер Ленин, но рабочий класс должен быть спокоен: есть Сталин. Но Воронский выбросил эти строфы. Сталин сказал мне, чтоб я послал ему это стихотворение. А я смутился — неудобно посылать. Это я, наверно, неправильно сделал, ведь он ко мне хорошо относился, ты же помнишь, Вячеслав. А сам Сталин, между прочим, я считаю, писал латинской прозой.

— Да, — говорит Молотов, — у него своеобразный литературный стиль. Ни с кем не спутаешь. Очень, так сказать, прелестный язык, никому больше из наших литераторов не доступный. Не скажешь, что за него кто-то писал, все сам: и речи, и статьи, и доклады, и приказы…

— Конечно, это не Хрущев и не Брежнев. Я Хрущева видел в японском тренировочном костюме с четырьмя Золотыми звездами. Шестьдесят четыре награды успел получить! — говорит Малашкин.

— Вот ты кланяешься Ленину и Сталину, а по-большевистски выводов не делаешь — ленинских и сталинских.

— А выводы пусть делают другие. Писатель не должен делать выводы.

— Но писатель должен быть более догадливым, чем обыватель, чем коммунистический обыватель, — утверждает Молотов.

Заговорили о работе Ленина «Государство и революция».

— Ленин — политик, государственный деятель, но много противоречий в нем, — говорит Малашкин.

— Много? — переспрашивает Молотов.

— Много. И вот я хочу сказать…

— Ты все отделываешься от Ленина.

— Не отделываюсь.

— Легко.

— Я вот смотрю: народ, миллионы, миллиарды людей. Есть народ способный — его меньше, есть народ талантливый — его еще меньше, есть народ незаурядный — его очень мало, а гениальных — единицы.

— Допустим, — соглашается Молотов.

— Поэтому культура людей…

— Ленин этого не знал, ты думаешь?

— Знал он великолепно, но он не пишет об этом.

— Не пишет.

— Почему он не пишет об этом? Вот убирают картошку культурные люди, кандидат наук. Он должен сказать: «Я кандидат, я не хочу убирать картошку!» Он боится это сказать, его уволят.

— Если он такая сволочь, что боится или не хочет, то какой же он коммунист?

— Я согласен с тобой, что он не только сволочь, а много хуже. Но, во-первых, если уж он пошел убирать, так он должен делать это культурно, а он не делает, картошка на поле остается.

— А он обязательно должен пойти.

— Тут нужно что-то решать. Глубокая тайна, нет, не тайна, а просто черт знает что. Он не советский человек, он та сволочь, которая побоялась сказать…

— Ты вот разберись в этом вопросе, — подначивает Молотов.

— Так я разобрался, я Ленина очень много читал, не все, конечно.

— Есть такая песня: «Карлу Марлу я читала, ничего не понимала». Ты объясни, что тут напутал Ленин, вот объясни, пожалуйста.

— Там ничего не напутано. Я тоже запутался. Но там истина не сказана. Истина не сказана. Вот слушай. Вот ты академик…

— Был академиком. Меня вышибли из этого звания. Сталин почетным академиком был. Ну вот, объясни, пожалуйста.

— Что объяснять, все ясно…

Читаю из «Государства и революции»: «Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, получали поровну».

— Вот как правильно? Есть тут, в этой книжке еще кое-что написано, — добавляет Молотов.

— Мы с тобой уже говорили на эту тему.

— А я не во всем соглашался.

— Я тебе позже докажу. Нижний Новгород, 1920 год. Я приехал к нему ночевать. — Малашкин показывает на Молотова. — У него большая комната и прихожая, и ничего у него не было, и ничего не надо. В восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом мы голосовали, выбираем в губком тебя, рабочие, партийцы собираются. Я сижу на краю, Рябинин и ты. Тайного не было голосования, рабочие меня знают, любят, а рабочий класс был неплохой в то время. Меня проваливают, Рябинина проваливают, обсудив все качества, а тебя выбирают.

— Ты зубы не заговаривай, — говорит Молотов.

— Дали тебе оклад жалованья. Потом ты стал Первым секретарем ЦК в 1921 году, ты получал сто пятьдесят один рубль с копейками, а я, ответственный инструктор, сто сорок семь рублей сорок семь копеек, и я еще печатался, у меня денег больше было. Подожди, выслушай, мы с тобой в ГУМ ходили, ты забыл это, эмали покупали — подарок Полине Семеновне ко дню рождения, у тебя денег не хватало…

— Ну?

— Ты занял у меня десятку, так до сих пор не отдал! (Смех.)

Малашкин продолжает:

— Значит, Ленин, когда писал об этом, предвидел, что рабочий класс и все население… А вот когда ты стал государственным деятелем, когда ты стал, зазнался. Слуги народа в автомобилях, а народ в полуподвалах. Тут можно много рассказать, и Вячеслав Михайлович здесь не прав.

— В чем я не прав?

— Ты ведь согласился, что Ленин это тоже смутно определил и непонятно.

— Я так сказал.

— Сказал, Объясни нам сейчас, — настаивает Малашкин.

— Я хочу, чтоб вы объяснили.

— Я объяснил так, как сказал о рабочих.

— Так Дубчек объясняет. А ты как Малашкин объясни.

— В одном доме с Кагановичем живет, — говорю я.

— Вот оно видно! Шайка-лейка, антипартийная группа! — смеется Молотов.

— …Единственно настоящая наука — это история, — говорит Молотов. — Она — наука всех наук. И если взять ее в полном масштабе, она нам, конечно, дает наиболее эффективные, наиболее точные картины всей жизни, событий и так далее, но все-таки ее препарирует каждый по-своему. И пока есть борьба классов, каждый со своей точки зрения подходит, иначе и быть не может.

— Могу я одно слово сказать? — спрашивает Шота Иванович.

— По-моему, уже два слова сказали, — усмехается Молотов.

— Нет, к этому можно?

— Безусловно, можно.

— Уму непостижимо, — говорит Шота Иванович, — как развивается техника, в ближайшие двадцать лет что будет — страшно!

— Наступил атомный век, — говорит Малашкин, — а за ним идет век химии, ученые могут превратить общество в роботов. Есть о чем думать… Високосный год, смертность высокая. Умру я скоро, что-то плохо себя чувствую, мне уж восемьдесят четвертый год, я все-таки почти на два года старше тебя, Вячеслав. (Малашкин проживет еще около семнадцати лет, Молотов — на полтора года меньше. — Ф. Ч.)

— Многие, наверное, считают, что я давно уж в «Могилевской губернии»! — говорит Молотов.

…Шота Иванович рассказывает о Грузии, о том, как я гам читал свое неопубликованное стихотворение о Сталине, написанное при Хрущеве, произнес тост, и одна поэтесса бросила в меня свою туфлю.

— Хрущевский прием. Тот ботинком стучал, — говорит Молотов. — Грузины, конечно, Сталина не дадут в обиду. Любой бы народ гордился…

28.12.1971

Молотову недавно сделали операцию предстательной железы. Похудел на восемь кг, желтый. Выпил рюмку коньяку, раскраснелся: «Из моих знакомых такая операция была у Микояна и Де Голля…»

09.11.1975

— Передача была, — сообщает Шота Иванович, — десять миллионов жертв Сталина. Хрущев говорит в мемуарах.