Стефан Жеромский - Верная река

• Название: Верная река
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

Роман «Верная река» (1912) – о восстании 1863 года – сочетает достоверность исторических фактов и романтическую коллизию любви бедной шляхтянки Саломеи Брыницкой к раненому повстанцу, князю Юзефу.

---

Все жили в постоянном ожидании, что отец панны Саломеи, старый пан Брыницкий – в течение многих лет подлинный хозяин в Нездолах, управлявший всем имением, – незамеченный вернется из отряда, снова наведет порядок, наладит и пустит в ход весь этот большой старый механизм. Ждали его напрасно… Однажды вечером в усадьбу пришел измученный долгой дорогой крестьянин из самых Свентокшижских лесов и принес ужасную весть: отца панны Саломеи уже не было в живых. Раненый где-то в горах, он тяжелобольной скрывался по крестьянским избам у добрых людей, в какой-то лесной деревушке, в окрестностях монастыря святой Екатерины. Лечился сам, как умел, испытанными солдатскими средствами. Прикладывал к ранам мази, пил отвар из каких-то известных ему трав. Тщетно! Наступила минута, когда он понял, что пришел конец.

Тогда он упросил крестьянина, который скрывал его у себя, чтобы тот отнес записку дочери. Он написал письмо на клочке грубой шероховатой серой бумаги, раздобытой где-то в походах. За неимением письменных принадлежностей, он заострил перочинным ножиком последнюю оставшуюся в подсумке свинцовую пулю и написал дочери предсмертное письмо. Поручал ее господу богу и великодушию родственников, с которыми столько лет делил труд и кусок хлеба. Заклинал ее беречь свое доброе имя, жить и трудиться честно. О себе сообщал, что он очень болен и не в силах двинуться отсюда, чтобы перебраться куда-нибудь для лечения. У него отнялись ноги. В голове шум. В глазах темно. Писал также, что он не чувствует в душе прежней силы и сердце его полно скорби. В приписке он добавил, что посылает дорогой дочери Саломее последние гроши, какие у него остались, – сорок семь польских злотых. Еще раз препоручая свою «доченьку Мию» господу богу, который «печется обо всем мире» и с верой в которого он умирает, – он прощался с нею и благословлял ее. Принесший письмо крестьянин на словах прибавил, что старый повстанец умер вскоре после того, как написал письмо, и крестьяне похоронили его ночью тайно, на старом кладбище возле деревенской часовни в свентокшижской стороне. Тут же на крыльце он развязал узелок и честно выложил на скамью врученные ему сорок семь польских злотых. Затем сообщил много подробностей о последних минутах жизни старого повстанца. Пришелец не был похож на нездольских крестьян. Он стоял за «веру», как и все в тамошних краях. Он очень дивился мужикам, которые угрожали «полякам» – он встречал их по дороге, когда шел впервые в далекий мир, выполняя поручение. Ибо в его краях люди верили своим и стояли за поляков – помогали при переправах, скрывали раненых, да и сами, кто помоложе да погорячей, ходили с отрядами. Обласканный и накормленный, он пошел назад, – надо было спешить в дальний путь глухими лесными тропками, чтобы не столкнуться с войском. Панна Саломея проводила несколько верст полевыми межами этого скорбного вестника, последнего свидетеля смерти ее отца. Расставшись с ним, она долго, долго смотрела вслед гонцу, пришедшему к ней от отца и теперь уходившему туда, где он остался. Фигура его все уменьшалась, сливалась с землей, растворялась в сумраке… Когда он совсем исчез из виду, ее охватило глубокое отчаяние. Душа ее была разбита этой вестью. Вдвойне, втройне, тысячекратно усилились ее страдания, когда она сопоставила числа и убедилась, что отец угас в одиночестве в ту ночь, когда она отдалась возлюбленному. Он умирал в ту незабываемую ночь, когда тяжкой неволей показалась ей отцовская любовь. Потрясенная, без единой слезы, бежала она домой цветущими полями. Крик боли рвался из ее груди. И вдруг – тем большей, всепоглощающей, единственной и безграничной любовью загорелась она к своему любимому.

XIV

Пани Рудецкая решила действовать от имени всей семьи и за всю семью. Она принялась за хозяйство. Но все как-то не спорилось, удавалось плохо, валилось из рук. Отношения резко изменились. Люди стали иными и чем ниже гнули спины прежде, тем неприязненней и грубее сделались теперь. Все пропадало, расхищалось почти на глазах. Все шло прахом, все усилия сходили на нет.

Панне Брыницкой, как самой молодой и здоровой, пришлось взвалить себе на плечи львиную долю работы. И вот она не высыпалась теперь и почти ничего не ела. Беспокойство о больном князе превратилось в состояние непрерывного отчаяния, всегда скрываемого за шутками и веселостью, чтобы не возбудить подозрений. Сон ее превратился в полузабытье-полуявь, знакомую лишь влюбленным женщинам. Одно ухо внимало потустороннему миру сонных грез, другое чутко прислушивалось к дыханию больного, улавливая малейший шорох. Мысль рассеивается, взмывает ввысь и, носясь над землей, вместе с тем продолжает непрестанно наблюдать и рассуждать о ходе болезни.

Прохождение и нашествия войск стали теперь не так часты, потому что повстанцы, укрывшиеся в лесах, отвлекали противника от населенных мест. Кроме того, главные действия партизан переместились в другие края.

Обитательницы старой усадьбы пользовались этим и не покладая рук работали с утра до поздней ночи. Ведь столько надо было сделать! Они громко смеялись и говорили только о веселых вещах, чтобы скрыть свои подлинные чувства, а, впрочем, может быть и для того, чтобы смех пересилил плач, таившийся в сердце. Но это не всегда удавалось.

Однажды в солнечный день в саду проветривали сундуки, наглухо запертые всю зиму. Вынутые вещи обе родственницы развешивали в саду. Они были поглощены работой и от этого им было весело. Но вот пани Рудецкая ушла в дом и долго не возвращалась. И вдруг молодая девушка услышала откуда-то из глубины дома спазматический крик. Бросившись туда, она побежала из комнаты в комнату и в углу столовой – большой комнаты возле кухни – она застала пани Рудецкую, сидящую на полу за шкафом. Несчастная мать нашла в ящике детское платье Гутя, сына, изрубленного на куски в восстании. Схватив старую курточку с золотыми пуговицами, она прижала ее к груди и, сидя на корточках на полу, покачивалась, обезумев от горя. Дикий крик, похожий на крик коршуна, вырывался сквозь ее стиснутые зубы. Когда ее подняли с пола, она открыла глаза, пришла в себя, извинилась за свою несдержанность и снова взялась за работу.

Все вести извне, всякий стук колес во дворе вызывали дрожь, панику, мучительную необходимость бежать и скрываться в тайники и убежища. Оттого-то в нездольской усадьбе возненавидели грохот колес и конский топот. Между тем, как-то после обеда во второй половине мая у крыльца дома остановилась большая сверкающая карета, запряженная четверкой откормленных, разгоряченных лошадей. Пани Рудецкая в страхе выбежала в сени и встала у входной двери, глядя наружу сквозь боковое оконце в ожидании какой-нибудь новой беды. Панна Саломея тоже рассматривала карету, прижавшись за занавеской в большой гостиной. К счастью, не мужчина вышел из кареты, а женщина, и это уже было некоторым облегчением. Прибывшая дама была высокого роста и, несмотря на седеющие волосы, со следами былой красоты на лице. Она подняла вуаль своей черной шляпы и оглядывалась кругом, видимо, ожидая, что кто-нибудь выйдет принять ее. Однако в те времена дома были негостеприимны, и люди не стремились видеть чужих. Хозяйка не спешила навстречу; она надеялась, что дама как приехала, так и уедет в своей блестящей карете. Но дама в черном приблизилась к крыльцу и остановилась возле ступенек. Хотя ступенек было немного, казалось, что она не может по ним подняться. Пришлось открыть дверь и выйти навстречу. Когда хозяйка появилась на пороге, приезжая, увидев ее, кивнула несколько раз головой. Она была бледна как полотно, с темными кругами под глазами и синевой вокруг рта. Стоя на первой ступеньке крыльца, она споткнулась о вторую и как-то неловко коснулась ее коленом. Дрожащим голосом, сквозь зубы, стучавшие как в лихорадке, она спросила:

– Это усадьба имения Нездолы?

– Да… – ответила хозяйка.

– Так вы, вероятно, пани Рудецкая?

– Да, это я…

– Мне сказали… Я узнала, что здесь лечился зимой раненый… Я ищу три месяца. Мне говорили… Это молодой человек. Брюнет. Худощавый. Высокий.

– А как фамилия?

– Фамилия Одровонж, имя – Юзеф.

– Так вы, может быть, его мать?

– Я его мать…

– Войдите, пожалуйста.

– Он здесь?

– Здесь.

– Жив?

– Жив.

– Боже мой! Здесь, в этом доме?

– Здесь. Войдите же, прошу вас.

Но у приезжей уже не было сил идти. Улыбка счастья, озарившая ее лицо, казалось, отняла у нее последние силы. Она упала на колени и, протянув руки к пани Рудецкой, потеряла сознание. Панна Саломея прибежала на помощь, подняла мать князя и, смочив ей виски, привела в чувство. Кучер, который слышал этот разговор, ударил кнутом по лошадям, повернул четверку и быстро уехал. Княгиню Одровонж внесли в комнату направо, подальше от спальни раненого. Едва придя в себя, она взглянула на панну Саломею и спросила:

– Это вы спасли от смерти моего мальчика?