Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

• Название: Возвращение на Мару
• Автор: Виктор Лихачев
• Жанр: Детская проза

Любовь к родному краю «томит и жжет» многих героев новой книги Виктора Лихачева. Несмотря на высокое художественное достоинство романов «Единственный крест» и «Возвращение на Мару», книгу хочется назвать краеведческой: это яркие увлекательные, остросюжетные произведения, в которых дышит современная жизнь со всеми ее страстями и противоречиями. Новизна же книги Лихачева в том, что ее герои ответственны не только за будущее, но и за прошлое.Книга рассчитана на самый широкий круг читателей — от школьников и студентов, которые в захватывающих приключениях своей сверстницы Маши из романа «Возвращение на Мару» найдут черты анти-Потера, до представителей старшего поколения, взыскующих истины.

---

Виктор Лихачев

«Возвращение на Мару»

Все переврем — и время и себя.
Запамятуем или приукрасим…
До полной тишины не дотерпя,
мы оборвемся на бредовой фразе

Но все равно за гранью смертных дат,
за теплотой, разложенной на числа,
другие нам бессмысленность простят
умением растрогаться без смысла.

Виктор Гаврилин.



Глава 1.

1.
Что случается с человеком, которому скоро стукнет сорок, который не занимается спортом и имеет уйму вредных привычек, когда он с неспешного шага переходит на бег, стремясь догнать уходящий автобус? Правильно, человек жадно хватает ртом воздух, становясь похожим на рыбу, вытащенную из воды. Сердце его бешено колотится и, кажется, вот-вот выскочит из груди.
Мне тоже скоро будет сорок лет. Я не занимаюсь спортом и имею уйму вредных привычек. И сердце мое вот-вот выскочит из груди. И я задыхаюсь. Но мне не надо спешить на автобус — похоже, автобус мой ушел давно — два года, семь месяцев и девять дней назад, когда я покинул и этот двор, и этот старый двухэтажный дом, перед которым сейчас стою. Моросит не по-майски холодный и нудный дождь. Не знаю, на кого сейчас похож я, а дом, с которым мы вместе мокнем, напоминает мне старика-нищего, застигнутого непогодой в поле. Старик сутулится, словно стараясь быть поближе к земле, как перезревший подсолнух, но с черных небес все льет и льет вода и нет спасения от холодного, пронизывающего ветра.
Мой бедный старый дом, помнишь ли ты жильца из квартиры № 8? Он стоит, спрятавшись за вяз, и с глухой тоской в глазах смотрит на два твоих окна на втором этаже. Окна занавешены, от них в темноту майского вечера струится свет — из левого окошка спокойный, голубоватый, из другого — красновато-тревожный. Там кухня. Интересно, мои уже отужинали? Мои… Да, хорошо возвращаться туда, где тебя ждут и будут тебе рады. А я вот поднимусь сейчас по деревянным скрипучим ступенькам, постучусь в знакомую дверь, а ее откроет незнакомый мужчина. Может, на нем даже будут мои тапки. «Вам кого?» — спросит он меня. А потом обернется и крикнет в глубину комнат: «Леночка, это, кажется, тебя». И до боли знакомый голос ответит: «Я вроде никого не жду». Елена всегда любила это слово — вроде. Когда заканчивала сложный перевод, бросала на пол авторучку, потягивалась, становясь сразу похожей на только что проснувшуюся домашнюю кошку, и говорила: «У меня вроде получилось». А когда я уходил из этого дома, лихорадочно покидав в сумку белье и книги, она тихо сказала, неизвестно к кому обращаясь: «Вроде бы все взял»…
Два-три раза в год я писал длинные письма в стихах дочери, в конце которых глупо и неуклюже рифмовал:
Я писать кончаю, Маша.
Для меня ты — лучше всех.
Как живет там мама наша?
Ей горячий шлю привет.
И все. И вместо обратного адреса — только прочерк и два слова: Николай Корнилов… А может, нет никакого чужого мужчины в моих тапочках, и откроет дверь тринадцатилетняя дочь — сначала отпрянет, а затем бросится мне на шею: «Папа вернулся!»
Я взвалил на плечи рюкзак и шагнул из темноты навстречу двум горящим окнам.

2.
Даже погожими вечерами улицы Сердобольска были пустынны, что уж говорить о таких ненастных, как этот. Маша любила, выключив в своей комнате свет, встать у окна и, уперевшись локтями в подоконник, смотреть на маленькую тихую улочку. Свет фонарей и густые кроны лип и вязов придавали ей таинственный, почти сказочный вид, а редкие прохожие казались похожими на хоббитов из книг Толкиена. Правда, в последнее время осталось гореть всего два фонаря. Мама как-то в сердцах бросила, что у этого несчастного городка нет денег даже на лампы для фонарей. Мама… Вчера она пришла вся сияющая, сообщив с порога новость: вроде бы ее берут на работу в Германию. Посодействовал мамин одноклассник Володя Беккер, который теперь жил там. Мама сказала, что сначала контракт с ней подпишут на год, а там видно будет. Маша искренне была за нее рада, но радость длилась недолго. Оказалось, что взять с собой дочь мама пока не может, а потому пожить Маше придется у тети Оли, лучшей маминой подруги.
Честно сказать, Маша не любила ни саму тетю Олю, ни ее мужа, дядю Всеволода. Про себя она называла его Гоблином — он был большой, грузный, грубоватый. Когда рядом не оказывалось тети Оли, дядя Всеволод, будто ненароком, то клал маме руку на плечо, то смотрел на нее глазами, которые в этот момент становились точь-в-точь как глаза у Бориски — дворового кота, когда тот в начале весны лез на крышу и начинал там орать свои песни, изводя всю округу.
Вчера Маша ответила маме, что лучше будет жить в детском доме, чем у Рогозиных. Разумеется, мама «завелась», стала кричать, что ее дочь эгоистка, копия своего непутевого папашки, который жил только для себя, что это их последний шанс вырваться из унизительной бедности, из этого паршивого городка и, быть может, даже из страны, в которой нельзя жить достойной человека жизнью, ну и дальше все в том же духе. Маша хотела возразить, что Сердобольск вовсе не паршивый городишко, но не стала — бесполезно. Взрослые и так-то слышат только самих себя, а уж когда кричат — тем более.
И вот сегодня пришли Рогозины. Сейчас они сидят вместе с мамой на кухне и обсуждают «проблему» — то есть ее, Машу.

3.
Из кухни донесся мамин голос:

— Дочка, иди сюда, дядя Всеволод тебе хочет что-то сказать.

— Не хочу.

— Дочка, не будь невежливой.

— Я сама вежливость, мамочка. — В девочке закипало раздражение. — Но ведь ты сама говорила, что у меня проблемы с сердцем, а у вас накурено.

— Ну, если гора не идет к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе. — Это уже дядя Всеволод. И вот Гоблин входит в комнату, за ним мама и тетя Оля.

— Леночка, где у вас здесь свет включается? А то сидят тут некоторые в темноте. Я понимаю, темнота — друг молодежи, но тебе, Марусенька, рано еще. Ничего, у нас поживешь, мы тебя от вредных привычек враз отучим.

— Меня зовут Маша, — не поворачивая головы, тихо, но твердо сказала девочка. — И жить у вас я не буду.

— Опять за свое, — начала раздражаться мама. — А у кого будешь? Ну вот не повезло мне, дочка, не повезло: бабушки у нас с тобой нет, дедушки тоже. Мы дяде Всеволоду и тете Оле должны в пояс поклониться, спасибо сказать, а ты грубишь… Да повернись ты, когда с тобой трое взрослых разговаривают!

Девочка обернулась. В ее глазах стояли слезы.

— Я знаю, что у меня нет бабушки… И дедушки тоже. Но папа у меня есть.

— Нужна ты ему, — фыркнула тетя Оля.

— Нужна. — Маше все труднее было оставаться спокойной.

— А где же я тебе его сейчас найду? — Мама почти кричала. — Скажи, где? Или прикажешь письмо написать? Только адрес подскажи, куда писать — в Тулу, Архангельск…

— Или на Колыму, — подхватил Гоблин.

— Не надо никуда писать. Он сам приедет. Вот увидите.

Как-то неожиданно мама стихла. Елена долгим взглядом смотрела на дочь, будто увидев в ней то, о чем раньше и не подозревала. Потом махнула рукой, еле слышно обратясь к Рогозиным:

— Пойдемте. Вырастила я дочь. Собственная блажь дороже матери…

— Как это — пойдемте? — возмутился Гоблин. — От горшка два вершка, а уже старшим перечит. И вообще, нечего ее уговаривать. Два часа на сборы — и дело с концом.

А Маша, словно не слыша его слов, закричала вослед Елене:

— А тебе, мама, паршивая Германия дороже собственной дочери.

Мать не успела ответить. Кто-то постучал в дверь.

4.
Вот и знакомая лестница. Сначала три ступеньки до дверей первого этажа, затем восемь и еще девять. Итого двадцать… Чтобы немного успокоиться, считаю их вслух. Одна, вторая… пятая. Забавно, столько ждал этой минуты, а вот иду и не знаю, что буду говорить. Седьмая, восьмая… двенадцатая. А сердечко и впрямь ни к черту: уже на второй этаж без одышки не поднимаюсь… Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Вот наконец и дверь, которую я видел даже во сне. На какое-то мгновенье появилась малодушная мыслишка: утро вечера мудренее, завтра сходи к общим знакомым, узнай, что да как, а потом уже и придешь сюда. Мысль была разумной, впрочем, этим отличаются все малодушные мысли.
И я постучал.
За дверью раздались тяжелые неторопливые шаги… Она распахивается — и я вижу высокого грузного человека. Взгляд у него тяжелый, давящий. Им человек «просверливает» меня с ног до головы.
Так я и знал. Только вот с тапочками не угадал: видно, ему мой размер маловат оказался.

— Что надо?