Лев Успенский - За языком до Киева

• Название: За языком до Киева
• Автор: Лев Успенский
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 289-00176-Х

В книгу известного писателя, популяризатора науки о русском языке, автора книг о войне, о Ленинграде вошли произведения, отражающие различные стороны его творчества. Это «За языком до Киева (Загадки топонимики)», повесть «Скобарь», рассказы, наиболее интересные материалы из эпистолярного наследия.

---

Я вынул из планшетки оба плана. О, счастье: на обоих были обозначены не только румбы, но и внутренние углы полигонов. Оказалось, что я стоял на таком месте, от которого всего на сто двадцать саженей отстоял задний для меня столб, вкопанный посреди открытой местности и видимый отсюда простым взглядом. Угол между ним и направлением на «трехземельную» составлял 120°30′, и эта его величина была указана и на марковском и на мишковском планах. Их составляли два разных землемера, в разные столетия: совпадение не могло быть случайным, угол почти наверняка точно равнялся именно ста двадцати с половиной градусам.

Кроме того, теперь мне стало ясно: неизвестный местным жителям «лишний» столб был, очевидно, установлен при межевании на самой вершине сопки Каменистки, и не на каком-нибудь новом угле межи, а просто на середине прямой — для удобства будущих землеустроителей. Без всякого сомнения, никакого осинника в те времена на этой Каменистее не было, и была она либо совершенно лысой, либо же рос на ней редкий, не мешающий обзору старый лес.

«Ну, что же, — подумал я, — ну, как же, мои далекие коллеги и предшественники, уездный землемер Василий Коверзнев и землемер титулярный советник Иван Бруй, посмотрим, подведете вы меня или нет? Скорее всего — нет: в ваши времена погрешить в межевых документах решались редко, да и то лишь ради крупной корысти. Один из вас работал через шестьдесят семь лет после другого: не могу я допустить, чтобы вы стакнулись и оба поставили на разных планах одну и ту же неверную величину угла».

Конечно, при каждом угле были указаны и «румбы», показания компаса, но им я не мог доверяться: за прошедшие полтора с лишним столетия направление на магнитный полюс, разумеется, неоднократно переменялось. Каким оно было теперь?

Что же делать?

Я отлично понимал, что самым основательным доводом в пользу недоверия мне был в глазах моих «скобарей» мой ничтожный возраст: девятнадцать лет: «Ай, мать чястная — да это ж подсвинок, рябеночек… Куды ямý зямлю мерить?» Мне надлежало прежде всего выказать себя абсолютно спокойным человеком, «возрослого поведения».

Я распорядился, прежде чем мы приступим к работам, пообедать, точнее — «поперехватывать»: для обеда было еще рановато. Это произвело неплохое впечатление: «Йисть захотел зенлямер! Видать, работы много будет!»

Само собой, мне тотчас же предложили бутылочку «первачка»: «Самая лучшая, пшаничная, Василич! У столоверах покупали!»

Я категорически отказался от такого угощения. Это тоже было воспринято положительно.

Поев, я некоторое время покейфовал, потом спросил: сколько у той и другой стороны а) топоров и б) хороших дровосеков?

— А чего рубить-то, Васильевич? Вроде бы рубить-то и нечего?!

Я встал, подошел к теодолиту, отправил колченогого и рыжего марковца Ивана Лупана на задний столб, который все присутствовавшие единогласно признали верным «бизо всяких отклонений», поставил его там с вешкой-рейкой, тщательно отмерил угол в 120°30′, левый, и полюбопытствовал, на что смотрит теперь объектив моего инструмента. Перекрестие волосков упиралось в зеленовато-серые стволы тех осин, которые росли на самой опушке, где поле врезывалось в крутой склон сопки.

— Вон, видите, перед сопкой большой камень? Вот идите четверо с топорами к нему и несите с собой эту рейку. Дойдете — смотрите на меня, я вам покажу, где начинать рубить визирку…

— Лизирку рубить? Это куда ж? До верху сопки?

— Сначала до верху, а потом и до низу, на ту сторону… Да это уж не ваша печаль. Это я вам сам указывать буду. И как начнете прорубаться, готовьте белые осиновые вешки, без коры. Будете их по моему указанию через каждые двадцать метров посреди визирки ставить.

Воцарилось молчание. Потом старший из братьев Филимоновых, спокойный и степенный бородач-мишковец, пригнувшись ко мне, вполголоса спросил:

— И как думаешь, Василич? Будет от этой работы толк?

— А вот поработаешь, Петр Николаич, увидишь! — уклончиво ответил я.

Пожимая плечами, очень неохотно — и марковцы и мишковцы — первая четверка тронулась к лесу.

— А широку яну рубить, лизирку-то? — спросил кто-то из них.

— Полтора аршина ширины, — ответил я. — Но чтобы — насквозь чистая: ни одной веточки поперек!

— Ай-яй-яй-яй! — Прямо пополам переломился от силы чувств микулинский Жоров. — Ай-яй-яй-яй!

Когда все отошли от стоянки теодолита (за «мужиками» потянулась и остальная «мелочь»), Павел Королев, в кожаной куртке своей, подошел ко мне.

— Ну, Лéу! — сказал он, приблизив ко мне свое траченное оспой черноусое лицо, напоминающее изображение Петра Первого, в виде «Котобрыса», как его рисовали раскольники. — Ну, Лéу, поимей в виду: взялся ты за задачу, которая имеет не один только землемерный, но и политический характер.

Я от души удивился: вот этого я никак не ожидал.

— А ты это так понимать должон. ЧТО в обеих этих деревнях теперь говорят? Говорят: «Коли двести лет назад, при матушке Катерине (он добавил словцо-другое менее почтительное по отношению к Софии Ангальт-Цербстской), эта „трехземельная“ яма была вырыта, ни в жисть она советским не откроется. Она, — говорят, — с благословением вырыта; на ей батюшки-дьяконы молебен служили, а тут нá поди! Щукинский Левка ее нáйде! Да быть этого, говорят, не может!» И добавляют: «Когда яну (это — яму-то) рыли, тогда тута никакой Камянистки не было. Она, — говорят, — тогда выросла, когда на этом месте, из-за земельного спора, горской барин абаринского барина собакам затравил. И тут и в землю зарыл. А зарыл он его — живого. И как тот стал в могилы ворочаться, так ета Камянистка и вспучилась…» Видишь, какую леригиозную пропаганду разводят? И у нас на тебя — крепкая надежда, что ты ту яму нам найдешь и всех этих бывших кровопивцев с той Катькой, так-то ее и так-то, новейшей наукой перекроешь! Вижу: начáл ты правильно. Но, коль от сердца тебе говорить, нет у меня уверенности, что ты ее найдешь.

— Эх, Павел ты Павел, Королев ты Королев! — ответил я ему. — Ты на каком корабле служил?

— На «Рюрике» одно время служил. Одно время на «Паллады»…

— Ну и что же, ты не видывал, как штурман корабль ночью в тумане точно к тому городу приводил, к которому было назначено? А тут — что: туман, ночь?

— Ну, валяй, Леу, а я смотреть буду! Только то — навигация! Большое дело!

Если бы я вздумал написать на эту тему психологическую новеллу и шаг за шагом воспроизвести в ней свои переживания за этот день, у меня новеллы не получилось бы, вышел бы роман.

Лесорубы мои «бизо всякого удовольствия» врубались в осиновую чащу Каменистки, и по красивой, чистенькой, точной, как какой-нибудь длинный коридор, поставленный под углом к горизонту, визирке, в одну линию, закрывая друг друга, свидетельствуя тем о геометрической правильности просеки, вытягивались белые, облупленные вешки. Но они поднимались все выше и выше по вертикальному волоску зрительной трубки, миновали уже перекрестие, и как мог я знать, где, на каком уровне скрывается в этой зеленой чаще маковка подъема; хватит ли моей «оптики», чтобы дотянуться до нее? «Худо тебе будет, Левушка, — думал я про себя, — если не хватит. Тогда придется рубиться дальше просто по вешкам, то есть… честно говоря, на глаз… А велик ли шанс, что на глаз ты прорубишься куда нужно?»

С каждыми пятью или десятью метрами углубления просеки в рощу сердце у меня билось все сильнее. Хотелось махнуть на все рукой, крикнуть: «Бросай работать!» — и пешком уйти из Микулина в свое Щукино, чтобы никогда и не браться за теодолит или мерную ленту. Хотелось оставить теодолит, как он стоит над своим пикетом, и броситься туда, наверх! Хотя делать это было и невозможно, да и совершенно бесцельно: там я ничем не мог бы помочь себе.

Я не знаю, что произошло бы, если бы эта неопределенность протянулась еще десять (а может быть даже — еще пять) минут… Может быть, я и выкинул бы какую-нибудь глупость.

Но полеживавший в сторонке на поженке Павел Королев внезапно вскочил на ноги. Да и я сразу же услышал: там, наверху, кричали что-то непонятное, кричали на несколько голосов и, судя по тону, кричали не зря, а об важном.

— Слышь, Леу, ты тут командуй, а я впередсмотрящим пойду на бак! — Королев уже двинулся вперед, но в тот же миг там, наверху, упало последнее, мешавшее мне густое дерево, и, как я потом убедился, не осина, береза, единственная среди тысяч зеленоствольных соседок. И в объективе теодолита открылось голубое летнее небо, с медленно плывущим по нему слева направо, с юга — на север, пухлым, упругим кучевым облаком.

— Стой, Павел, стой! — заорал я. — Прорубились! Вон вниз кто-то бежит, кричит.

Сверху и действительно по только что прорубленной недлинной (ну, сколько в ней было? — саженей двести, если не меньше) просеке, торопясь, спускался кто-то из мишковцев… Нет, это Божененок, Леня… «Тьфу, это ж петрешкинский Пимен, откуда он тут взявши, вот народ до чего любопытный! Чего он кричит-то?» Мы оба прислушались. Не то «холóп», не то «остолóп».