Анатолий Хруцкий - Окаянные дни Ивана Алексеевича

• Название: Окаянные дни Ивана Алексеевича
• Автор: Анатолий Хруцкий
• Жанр: Русская классическая проза

---

Иван Алексеевич никак не мог отучить себя от газет, хотя уже много лет пытался это сделать. И только с обрушением Франции все разрешилось само собой: газет не стало. Так теперь принялся каждый час включать радиоприемник!

Он громко выругался, и отчего-то в адрес русских: "Вовсе освинели и обеспечничали!" - хотя думал о немцах. Те за годы успехов выдающиеся словесные выкрутасы насобачились изобретать! Чудовищно изобретательны! Про Хитлера не иначе как - "величайший полководец всех времен!", "человек, добившийся таких успехов, ниспослан нам Богом!". Недолго, тот и сам в это поверит. А позволили ему это русские, оттого что освинели и обеспечничали.

Раз уж война началась, справедливости отвечает победа той стороны, которая несет в мир более высокие ценности и духовную энергию более мощную. Ни Германия, ни Россия нынешние ничего из этого предложить не могут. Кто же тогда достоин победы? Некий третий? Тогда - кто он? Англия?.. В голове происходила сама по себе какая-то работа. Иван Алексеевич с удивлением глядел на фразы, что вывел на лежащем перед ним листе бумаги: "Мещерский вышел из окопа. Окоп был свежий. Кисло пахло сырой глиной..." Фамилия "Мещерский" была знакома, ее он использовал в "Натали". Но откуда взялся окоп? В окопах Иван Алексеевич отродясь не бывал, так что особенно изумительным было это - "пахло сырой глиной".

Но тут Иван Алексеевич заметил, что пишет не своим рабочим пером, стареньким и самым простым, а случайным, из многих дареных. Так что писал он о Мещерском, кажется, оттого только, что сильно волновался и занимал себя рисованием чертиков про окопы.

Она вошла и разумно - расстояние умеряет гневные волны, такой закон природы непременно должен существовать - присела возле дверей. Иван Алексеевич как бы не сразу заметил ее приход и как бы нехотя оторвался от бумаг. И заговорил четко и быстро, напоминая известное всем: со мной спорить нельзя!

- Несколько лет назад я объявил вам, что наша душевная близость кончилась. Тогда вы и ухом не повели! Нынче я объявляю вам, что и нашей физической близости должен прийти конец. Я полагал, передавая свою просьбу вам отъехать, что и это вы примете с обычным уже равнодушием.

Слова о физической близости были неправильными, и от этого промаха Иван Алексеевич скомкал и все остальное. Он имел в виду, что пришел конец видеть и слышать друг друга, а получилась дрянь какая-то. Где бабы гладки, там нет и воды в кадке! Исправляясь, он добавил:

- Наши поезда - или пароходы, если точнее, - давно разошлись, а прощальные гудки непозволительно затянулись.

Она сидела на стуле, сложив маленькие руки на округлых коленях. Легкое летнее платье, из любимых им, спускалось вниз к полу, драпируя женственные мягкие бедра, крепкие икры, тонкие лодыжки - все, что так любил он в ней, и страшно подумать, сколько уже лет. И половины этих лет ему уже не прожить, а она будет все такой же красивой и молодой, она не старится вместе с ним.

- Бедная Вера Николаевна, - молвила Галина.

- Да, ее страданиям уже лет пятнадцать, должно быть...

- Бедная Вера Николаевна! Если бы вы только видели, как она нервничала, сообщая нам, что нас выгоняют. Чего она только не придумывала! Но придумала худо. - Галина улыбнулась. - Ей пришлось сказать, что вы можете умереть с голоду, если иногда и мы сядем за обеденный стол. А мы-то, неразумные, полагали, что заслужили поесть, работая с утра до сумерек. Вы правите слово, а нам ведь приходится перепечатывать всю страницу!

Эти "мы", "нам" должны были привести Ивана Алексеевича в бешенство. Она ведь знала, как может ранить одно ее слово! Ведь чему-то же она научилась рядом с ним за эти годы!.. Но гнева не было. Он вспоминал, во что порой превращалось ее обучение их общему ремеслу. Шаля, она брала перо, как и он, между третьим и четвертым пальцами и объявляла, что раскрыла тайну мастерства учителя: третий и четвертый пальцы, всего лишь! И они хохотали...

- Я ношу те же платья, что и много лет назад. - Она опять улыбнулась. - А третьего дня я купила для всех колбасы. И Марга тоже не складывает деньги в кубышку, если они у нее появляются...

Иван Алексеевич поднял руку:

- Остановитесь, пожалуйста. О колбасе разговаривайте с Верой Николаевной, не со мной. Полагаю также, что вы сообразили - моя просьба вам с подругой съехать не имеет причиной экономию наших нищенских обедов. - Он встал из-за стола, дело и впрямь становилось склочным. - Отодвиньтесь, пожалуйста. Фигурально, разумеется. Унеситесь воображением подальше, нежели эта дверь, и вглядитесь. Что видите? Сообщаю для худо видящих. Перед вами писатель из первых. Может быть... Впрочем, что касается меня, так тут уж без всяких "может быть"... Я склонен полагать, что я выдающийся писатель земли русской. Уже сорок лет я академик Российской императорской академии. Я обладатель трех золотых пушкинских медалей. Наконец, я лауреат Нобелевской премии. Считаете мою просьбу чрезмерной?

- То есть вы спрашиваете у меня: а кто такая ты? Да?.. Так я отвечаю вам: я ваша женщина. И, значит, мы равны. Я тоже отдала вам все, что у меня было. Много лет назад муж сказал: выбирай, я или он! И я не колебалась. И вы тогда не были Нобелевским лауреатом. А все эти императорские академии были уже пылью. Я, - голос ее стал жестче, - отдала вам все и на много лет заняла весьма сомнительное положение при вас. Это годы и моих страданий тоже. И я не заслужила такого прощания.

- Не мелите чепухи! - Гнев сделал Ивана Алексеевича моложе. Он стоял посреди комнаты очень прямо, голова слегка откинута назад, широкие плечи развернуты. И впрямь, его можно было принять за моряка, хоть и отставленного. - Что вы называете сомнительным положением? Почтительное отношение к вам Рахманинова? Шаляпина? Десятка других моих друзей, украшавших Россию?.. Послушайте, мы с вами уже прощались. Вы уходили из этого дома, дай Бог память, семь лет назад. А потом вы вернулись и привели с собой любовницу. Вот именно с этого момента ваше положение в доме и стало весьма сомнительным. А мне приходится заботиться о репутации своего дома! И заботам этим уже два года! Иван Алексеевич расстегнул ворот рубахи и ослабил галстук. Черт дернул принарядиться! - Я не говорю о былой нашей любви. Обнявшись, веку не просидеть. Я говорю - не позорьте меня под крышей моего же дома! У Пушкина жена блядовала обычным способом, так и то ему моют косточки второе столетие! А что мне будет?

- Оставьте... Мне тоже будет несладко. И Маргу припомнят, и все остальное. Когда в "Визитных карточках" прочтут: "Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, и он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство...", так это непременно обо мне подумают...

- Идиотка! - Иван Алексеевич уже не владел собой. Глаза превратились в белые нули. - Такая же идиотка, как и все остальные! Я как-то написал: "длинное девичье тело" - так заговорили о моей странной любви к длинным девичьим телам! Еще говорят, что я большой любитель взламывать девственность, ибо у меня и про это упомянуто! - Иван Алексеевич погрозил Галине. - Из-за вас у меня такая гадкая жизнь! Этой гадкой жизнью я разорен, - у меня давно нет желания бороться! Я болен, - много лет вы мучаете меня! Я не угадал ни с армией, ни с банками, на кого поставить и где укрыться! Я не могу работать, я только тем и занимаюсь, что мысленно разговариваю с вами! И точно так же, как и нынче, постыдно пошло! Ни средств к существованию, да ни самого существования! У меня оставалась только гордость, но вы уничтожили и ее! - Он почувствовал, что пошла кровь, и сел в кресло переждать кровотечение.

Галина молчала. Она понимала, какого поступка он ждет от нее, но сделать этого не могла... Кротко она подошла к нему, опустилась на колени и взяла его руки. Он не отнял их. Они были по-мужски сильными, он гордился ими.

- Ты... - начала она тихо.

- Не смейте говорить мне "ты". Никогда больше не смейте делать этого. - Он не кричал, а тихо просил.

- Я говорила глупо, прости меня. Я полюбила тебя не за пушкинские медали. И не за стихи твои, и не за прозу.

- Я тоже полюбил вас не за прозу, - буркнул Иван Алексеевич.

- Слава Богу, что ты отходчив... Когда мы встретились много лет назад, вокруг слышались только стоны о невзгодах, смертях, о безденежье. А ты говорил о небе, о земле, об их творце. Ты и тогда был уже очень немолод, но в глазах у тебя сияла пленительная молодая отвага. Однако с тех пор прошли годы и годы. Погляди на нынешних нас - на тела наши, на души...

- Мое тело оставьте в покое. Оно многих вводило в заблуждение. Только врач по фамилии Чехов понял меня и сказал: "Вы здоровеннейший мужчина, только, как хорошая борзая, худы очень".

Галина тихо засмеялась:

- Я о себе говорю. Это у меня и тело, и душа совсем уже другие... - Она держала Ивана Алексеевича за руки и упорно глядела ему в глаза, когда-то синие, а ныне поблекшие, окруженные нависшими веками, дряблыми мешочками, морщинами. - Я тоже мучаюсь нежданно случившимся со мной. Я не знаю, как это оказалось во мне. Я листаю твои книги и понимаю сказанное тобой: нет на земле долгого счастья. Ты столько написал о любви, но у тебя нигде нет ни одной счастливой семьи. Только короткие встречи мужчин и женщин. Ты, по-моему, чувствуешь существование каких-то иных форм любовных отношений. И все, что называется здесь любовью, только отблески того настоящего чувства, что существует не здесь...