Ольга Кучкина - Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича

• Название: Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича
• Автор: Ольга Кучкина
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000

Ольга КУЧКИНА — родилась и живет в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Работает в “Комсомольской правде”. Как прозаик печаталась в журналах “Знамя”,“Континент”, “Сура”, альманахе “Чистые пруды”. Стихи публиковались в “Новом мире”,“Октябре”, “Знамени”, “Звезде”, “Арионе”, “Дружбе народов”; пьесы — в журналах “Театр” и “Современная драматургия”. Автор романа “Обмен веществ”, нескольких сборников прозы, двух книг стихов и сборника пьес.

---

Ольга Кучкина. Послание к римлянам, или жизнь Фальстафа Ильича

Что-то стряслось.

“Господи! пророков Твоих убили; жертвенники Твои разрушили; остался я один, и моей души ищут”. Мировой вопрос — как быть, когда один, а души твоей ищут — возникнет в сердце нашем потом, ближе к концу. Ближе к началу действуют проклятые русские вопросы: кто виноват и что делать. Хотя именно их называют последними вопросами. Их задавали и задают все, кому не лень. На них построена русская литература, русская философия, русская история. Вопросы социальные. Но из личных соображений их задают едва ли не чаще, чем из общественных.

Однако есть еще более проклятый вопрос, о котором и литература, и философия, увы, молчок: отчего у одного получается, а у другого нет? На самом деле это заглавный вопрос жизни каждого человека, русского в особенности. И разве незнаком тебе, читатель, сонм исторических и частных случаев, когда всей кровинушкой-судьбинушкой решается: у меня не получилось, так пусть и у тебя не получится!…

* * *

1995. Фальстаф Ильич был русский человек. Но не завистливый, нет.

Он нажал кнопку пульта управления телевизором: на экране проявилась программа новостей первого канала.

В квартире тепло и сытно. После выпитого некрепкого чаю и съеденной булочки с маслом клонило ко сну. В состоянии полудремоты переключился на четвертый канал — новости были уже там. Очнувшись, машинально щелкнул кнопкой пятого канала — новости переместились туда же. Никуда от них не скрыться.

Белый песок превращается в белый снег.
Солнечный шар, воспален, высоко выстывает.
Кто-то клиентом выстреливает, как в копеечку, в белый свет.
Бедный клиент, обалдев, по белому свету летает.

Заброшенные кем-то в измученный мозг Фальстафа Ильича, слова застряли там. Повторив их про себя как чужие — они и были чужие, — он окончательно пробудился.

Летела эскадрилья. Стоял грохот. Вспышки ударов от авиабомб походили на солнечные зайчики. Солнечный шар, воспален, высоко выстывает. Кто-то клиентом выстреливает… Клиенты придумали самолеты, чтобы переносить жизнь из одного уголка земли в другой (интересно: как будто земля имеет углы). Они же придумали боевые самолеты, чтобы в соответствии с углом атаки переносить смерть в любой угол земли (интересно, что угол и уголовник одного корня).

Поймав себя на странных мыслях, Фальстаф Ильич замер. Никогда прежде такого не случалось. Ни о чем абстрактном он не думал. К самолетам, и тем более боевым самолетам, отношения не имел. Только к наземной части армии. Он думал, и частенько. Но всегда думы его крутились вокруг чего-то конкретного. Конкретного хватало, даже с излишками. Конкретные проблемы требовали конкретных решений. А чтобы решить, надо было крепенько поломать головенку. Он ломал ее и так и эдак — возможно, она сделалась поломанная и дала трещину.

Цветной экран перестал показывать серо-зеленое, похожее на камуфляж, и переменил на черно-белое: шел прием, то ли у них, то ли у нас, лица были сплошь знакомые, сплошь мужские, и все во фраках, то есть не лица, разумеется, а их носители. Интересно свойство телевизора: вводить в дом и делать именно свойскими совершенно чужих людей, отчего иной раз при случайном выходе их за экран и случайной встрече (так бывало до концерта или после) ловишь себя на желании поздороваться, и здороваешься, не удержавшись, с размаху, как со знакомым, хотя встреченное лицо ни сном, ни духом и не помышляло о твоем существовании. Вот этот, череп, которого обучили улыбаться. Лучше б уж он не учился. И так страшен, а делается куда как страшнее. Следующий, кругломордый, хитер, как лиска, а изображает рыбку. Следующий, с глазками-шурупчиками, ввинчивается в тебя, а вывинтившись, оставляет дырчатым, с отверстиями, в которые задувает холодом, отчего тебе не по себе. Еще один, причесанный, с волосами то на ушах, то за ушами, видно, что уши составляют проблему его и его парикмахера. Как они обзавелись фраками, улыбками, парикмахерами, вроде все Красные Шапочки, а природные уши, голубчик, и природные зубы все равно торчат. “Гортань их — открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их; уста их полны злословия и горечи; ноги их быстры на пролитие крови…”

Фальстаф Ильич провел руками по лысой голове с остатками белокурых кудрей, маминой радости, когда был ребенком, сцепил пальцы на затылке, сильно потянулся и так и остался в позе над. Над, а не под. Под ними он был в жизни. В телевизоре — над. В телевизоре они лицедействовали для него и ради него, он обретал власть в качестве зрителя их одобрить или осудить, посмеяться над ними или вовсе ими пренебречь, выключив. Это открытие позабавило Фальстафа Ильича. Однако выключать телевизор он не стал, лишь убавил звук, и сразу в голове зашумело: белый песок превращается в белый снег. За окном летали белые мухи. Можно было бы сказать: белый песок превращается в белых мух. Но тогда третья строчка должна звучать как-то иначе. Он попробовал: кто-то клиента хочет избавить от вечных мук. Получилось глупо. Клиент не отвязывался, хотя, казалось, ничто не мешает отвязаться от него. Вечные муки, очевидно, возникли по ассоциации с Вечным городом.

* * *

1995. Фальстаф Ильич закрыл глаза. Перед ним поплыл аэропорт Вечного города.

Они возникали из блещущего марева и наступали прямо на него: белые, в своих умопомрачительных белых лосинах, выявлявших очертания, в которых не было ни единого угла, исключительно нежная линия овала или окружности, или в таких же обтягивающих джинсах, или потрясающих юбках, якобы длинных, узких, строгих, а на самом деле вызывающих, с разрезом до самого причинного места; желтые, в новеньких, с иголочки, еврокостюмах, видно, последней моды, и в шляпах, таинственно закрывавших скуластенькие, узкоглазые прехорошенькие фарфоровые физиономии; коричневые, в таких же сводящих с ума белых лосинах, таких же юбках с разрезом и таких же шляпках; черные, завернутые, как подарок, в блестящую ткань, под которой опять-таки все-все формы гуляли как живые и голые, хуже, чем голые, потому что дразнили воображение, которого, по уверению всех бывших женщин Фальстафа Ильича, начиная с учительницы и кончая матерью, он был лишен. Лишенец — слово это раздавалось ближе к концу из уст Марии Павловны, жены, деликатной, вечно грустившей, а в последние годы глубоко разочарованной особы, рассчитывавшей на большее, чем Фальстаф Ильич смог дать — не ей, как принято у женщин жаловаться, а вообще, может, даже сам себе, но вот ведь: человек предполагает, а Господь располагает. Свои имя-отчество Мария Павловна втайне сверяла со знаменитыми именем-отчеством знаменитой сестры Антона Павловича Чехова, считая отчего-то, что раз они ей выпали по какому-то тайному сродству, то и судьба ждет по сродству, близкая, как-то: лелеять талант человека, который окажется рядом. Брата не родилось. Белокурый муж Фальстаф показался незаурядным уже по одному имени, выбранному родителями для него. Русланов и Ратмиров разобрали, как и Виленов, Рэмов и Марксэнов. А хотелось, видимо, чего-то необыкновенного.

Тогда всем хотелось необыкновенного. Если не революционного, общественно-политического, то литературного, словарного. Впрочем это было взаимозаменяемо и взаимопроникаемо. Приобщенные к высокому, открывшие Пушкина в позднем возрасте, интеллигенты в будущем поколении (поколении сына!), простые люди Неонила Петровна и Илья Митрофанович с гордостью остановились на оригинальном выборе, не задумавшись, как будут звать кудрявого ребенка, похожего на ангелочка: Фалей, Фальсиком, Стафушей или Стафом. В школе его звали Валей, в училище — Стасом. Дразнили и там, и там: Шкафом и Фальстартом. И только Мария Павловна спокойно и радостно восклицала выразительно: Фальстаф. Первые пять лет. На шестой год сказала: как имя у тебя Фальшак, так и сам ты фальшивый человек. Это прозвучало как грубая брань в ее тихих устах, после чего она уж не оправилась. Вот как имена могут выступить в качестве сводни вначале, а чем кончается? Лишенцем она его оскорбила позже, не вставая больше с постели, а лишь мелко скуля от бессильного и злого разочарования в нем, оттого что всего лишь исполнитель, а не творец, что низок, узок и прозаичен оказался, и эта его низость и узость, а не онкология, — обнаруженная ею жестокая правда, что свела в могилу.

Когда Мария Павловна умерла, он вдруг взял и завел себе усы.

Ах, если б она была жива и могла взглянуть на него, с усами, а еще лучше заглянуть внутрь, в его разбушевавшееся воображение! Эти, римские и со всего света, являлись и продвигались перед его внутренним взором, целиком неся и выражая свое исключительно женское, то есть первостепенное естество без примесей служебного или домашнего, то есть второстепенного, — проходило несколько секунд, они шелестели мимо, истаивая в огнях римского аэропорта. Надвигались новые. Фальстаф Ильич исчез как личность. Он перетек в желе глазного хрусталика и сам выливался оттуда вместе со зрительными волнами в заполненное ярким светом пространство, по которому шествовали их величества женщины, прилетевшие или улетавшие в разные уголки земного шара, и тонул в их праздничном нескончаемом шествии. Шествовали и мужчины. Но глаз, в котором плескался Фальстаф Ильич, действовал выборочно, выбраковывая свой пол и утопая в противоположном. Почему так вышло, что то, что принято было теперь именовать режимом, столь долго, всю жизнь скрывало от Фальстафа Ильича существование целого мира? Нет, конечно, он много читал, много слышал и много знал о мире, и о женщинах в нем, о мире женщин, но это было отвлеченное знание. Реально, конкретно его мир ограничивался службой, больше ничем. Тем более, при Марии Павловне. И тем более, после нее. И вдруг…