Майкл Грубер - Фальшивая Венера

• Название: Фальшивая Венера
• Автор: Майкл Грубер
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Триллер
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-43410-7

Художник Чаз Уилмот виртуозно владеет техникой старых мастеров, но его талант никому не нужен в современном мире рекламы и глянцевых обложек. Приняв участие в эксперименте по изучению воздействия некоего препарата на творческий процесс, он неожиданно обнаруживает, что может заново переживать некоторые события из своего прошлого — не вспоминать их, а как бы существовать в том времени. В какой-то момент он внезапно переносится в давно ушедшую эпоху и становится Диего Веласкесом, великим художником, которого Уилмот всегда боготворил. И в этой роли он пишет картины в стиле Веласкеса. Однако, «вернувшись» в свое время, он обнаруживает, что вся его жизнь кардинально переменилась. Он живет в роскошной квартире с великолепной студией, картины с его подписью (картины, которых он не писал!) вывешены в модной художественной галерее. Что это, чей-то злой заговор с целью окончательно выбить у него почву из-под ног? Или он просто сходит с ума? Явь и фантазии настолько тесно переплетаются в сознании Уилмота, что он уже не понимает, в какой реальности существует…

---

Я устанавливаю мольберт и готовлю краски; нет времени искать подходящее золотое зеркало, поэтому Пареха по моему приказу приносит простое зеркало из комнаты для слуг, после чего я отпускаю его и остальных мальчишек, завешиваю стену за диваном красным бархатом и покрываю его льняной простыней. Холст уже загрунтован; я собирался написать на нем еще один вид сада, но приходится использовать его. Наконец все готово, и я жду, ибо женщина, разумеется, опоздает, — разве можно рассчитывать на то, что хоть какая-нибудь женщина придет вовремя!

Но тут раздается стук в дверь, и вот она, одетая в плащ из плотного черного бархата, в капюшоне и в маске, на шее бледно-зеленый шелковый платок. Леонора снимает маску, откидывает капюшон. Она забрала волосы в пучок, подражая Венерам Тициана и Карраччи и Венере Медичи, я имею в виду ту знаменитую скульптуру, которая стоит у истоков всего искусства, воспевающего женское тело. Мы беседуем о погоде, о холоде; Леонора извиняется за опоздание, и мы умолкаем. Мне еще никогда не доводилось писать с натуры обнаженную женщину знатного происхождения. Опыта нет, правила этикета тут не помогут.

Леонора указывает на диван.

— Значит, Венера должна возлежать вот здесь?

— Если вы ничего не имеете против, сеньора, — говорю я. — А вот ваше зеркало.

Она оборачивается и видит зеркало.

— По-моему, для богини не самое подходящее зеркало. И оно настенное. Как мне любоваться своей красотой, лежа на диване?

Мне стыдно за то, что я об этом не подумал, и я смущенно молчу.

Леонора говорит:

— Вот если бы у нее в ногах стоял купидон, держащий зеркало, она могла бы лежать на спине и смотреть на свое отражение. Купидона вы можете написать потом.

Я соглашаюсь, что попробовать сто́ит; я почти хриплю, в горле у меня сухо, как в пустыне.

— Вы можете раздеться за ширмой, — предлагаю я.

— Ширма ваша мне не нужна, — говорит Леонора и снимает плащ. Под ним только алебастровая кожа, ни клочка одежды. — Можно, я расстелю плащ и лягу на него? Здесь холодно. Это не испортит цветовую гамму?

— Нет, как вам угодно, — запинаясь, говорю я.

Я отворачиваюсь, чтобы взять палитру и кисти, а когда снова смотрю на диван, Леонора уже лежит на спине, полностью расслабленная, ее бедра раздвинуты, открывая черные курчавые волосы в промежности и тонкую полоску розовых половых губ.

— Как мне расположить конечности, дон Диего? Быть может, руку положить сюда, как у Венеры Тициана, чтобы стыдливо прикрыть свои прелести? А другую за голову, вот так?

— Да, — говорю я, — так будет в самый раз. Чуть разверните голову к зеркалу.

Далее следует установка этого чертова зеркала; наклоняясь к Леоноре, я чувствую ее запах, аромат каких-то сильных духов. Я потею, словно севильский носильщик. Когда я наконец беру кисть и палитру, у меня дрожит рука. Я начинаю наносить формы смесью серого и охры; я вижу, что Леонора следит за мной в зеркало, и ее глаза горят весельем — насмешливая шлюха!

Я останавливаюсь и кладу палитру.

— В чем дело, дон Диего?

— Поза. Она неуклюжая. Вам неудобно лежать на спине вот так, линия шеи неестественная…

И тому подобная чушь, но на самом деле я не могу спокойно смотреть на прелести Леоноры и в то же время не могу попросить ее сдвинуть ноги, поэтому я говорю:

— Повернитесь на правый бок.

— Значит, вы хотите взять меня сзади?

Не обращая внимания на грубую шутку, я говорю:

— Да, есть одна статуя, которая мне нравится, античный гермафродит на вилле Боргезе, — я отливаю копию в бронзе для его величества короля Испании, — спина изображена прекрасно, и есть еще «Венера и сатиры» Аннибале Карраччи, на которой женщина также изображена со спины. Полагаю, что и в данном случае так будет лучше…

И далее подобные потуги, до тех пор пока Леонора медленно не переворачивается на бок, после чего я поправляю черный плащ, и с обеих сторон видна белая льняная ткань, а также клочок зеленого шифона. И теперь мне больше не нужно смотреть на обнаженные груди и коричневые бутоны, затвердевшие от холода, и темно-розовый вход в чрево, так что я могу спокойно писать линию спины, чуть подправляя позу. Если бы передо мной был мальчик или мужчина, я бы просто передвинул ему голову или руку, но сейчас я словно пишу портрет короля, мне приходится просить Леонору сделать маленькие, но такие важные движения, чуть выдвинуть вперед левую ногу, чтобы вес правого бедра падал естественно, надавливая на левое бедро, а между ними луч света, который лишь задевает за тонкую складку плоти; да, моему господину маркизу картина понравится, я об этом позабочусь, я покажу этот крохотный карминно-красный светильник у врат рая.

На дворе зима; дневной свет меркнет быстро, и часам к четырем нам приходится остановиться, и Леонора снова укутывается в плащ. Она садится на диван, подобрав колени к груди, словно маленькая девочка; эта женщина совершенно не знает стыда, однако это ее нисколько не унижает. Мы договариваемся встретиться завтра, но только пораньше, чтобы урвать больше света.

Однако Леонора не приходит, присылает записку, сообщая, что вчера она допоздна гуляла с маркизом, и мне приходится спешно заполнять день, вновь назначать отмененные встречи и носиться сломя голову по всему городу. Мне удается договориться с кардиналом Памфили о последнем сеансе; его глупое самодовольное лицо готово, а остальное — мантию, фон и так далее — можно будет закончить здесь. Но мне неуютно весь день, меня мучают те же самые пугающие видения, комнаты, наполненные странным светом, в котором лица людей излучают свечение, словно у гниющих трупов, однако нет ни свечей, ни огня, порождающего этот свет, и все эти люди кричат на языке, которого я не знаю.

Леонора приходит рано, как только рассвело, в том же самом черном плаще, под которым снова ничего нет.

— Дон Диего, ни в коем случае не подумайте, что я привыкла разгуливать по улицам Рима в таком виде, — говорит она. — Но если я оденусь, мне придется приводить с собой горничную, чтобы та меня раздевала, а затем снова одевала, кружева, корсет и все остальное — это слабое место всех женщин, а ведь нам хочется сохранить этот портрет в тайне. Если только, конечно, вы сами не пожелаете мне помочь. — Леонора видит мое лицо и смеется. — Вижу, вы не получили бы от этого никакого удовольствия. В таком случае позвольте мне принять позу.

Она ложится на диван, и я берусь за работу. В утреннем свете ее кожа сияет словно жемчуг, и я цепляю на кончик кисточки капельку красочного лака, смешиваю ее с белилами и наношу краску на холст тончайшим слоем, чтобы проступала белая грунтовка, и побольше извести для прозрачности, мелкие мазки, сливающиеся друг с другом, так что поверхность совершенно гладкая и это можно ощутить прикосновением руки. Я представляю себе, будто свет исходит прямо из Леоноры, и я пишу отражение в зеркале, это ее лицо, но затем я его затемняю, изменяю, и теперь это просто лицо какой-то девушки, лежащей на диване.

Я работаю не останавливаясь — я потерял счет бою колоколов, — до тех пор пока Леонора не жалуется на то, что у нее затекли мышцы и ей нужно справить нужду. Фигура почти закончена, и я прошу всего одну минуточку, еще несколько мазков, чуть подправить правое бедро, слой голубовато-серой краски, очень тонкий. Наконец я откладываю кисть и показываю знаком, что теперь можно двигаться. Леонора со стоном поднимается с дивана, смеется и, накинув плащ на плечи, подходит к мольберту и смотрит на холст.

— Эту руку почти не видно, — говорит она, — но я понимаю, почему вы так сделали, да, линия спины получается более смелой, отчаянный шаг, но он увенчался успехом. Только посмотрите, насколько тонкий слой краски, сквозь него проступает фактура холста, какой же вы скряга! Здесь нет почти ничего, и в то же время есть все, вы принуждаете сам глаз возмещать недостающее. Да, это моя тонкая талия, я чертовски горжусь ею, однако, по-моему, здесь у вас совсем не богиня, а смертная женщина. Спасибо за то, что спрятали мое лицо, но вы показали всему свету мою большую culo,[91] и, боюсь, найдутся мужчины, которые узнают меня по ней одной. О мадонна, я опять говорю как шлюха, я оскорбляю вашу испанскую чувствительность.

Леонора смотрит мне в лицо и улыбается, обнажая зубы как крестьянка. Она говорит:

— Я поступаю так только потому, что ненавижу вас. Посмотрев на эту работу, мне хочется сломать все свои кисти. Я отдала бы душу за то, чтобы научиться придавать человеческой коже такое сияние. Эличе умрет, увидев эту картину; это как раз то, что он любит. Могу предположить, он придумает какой-нибудь способ любоваться ею, развлекаясь со своей новой любовницей.

— Вы уверены, что он ее уже завел?

— О да, в этой области я разбираюсь так же хорошо, как вы в живописи.

— И вас уже сплавили кому-то из свиты маркиза, как вы предсказывали?