Майкл Грубер - Фальшивая Венера

• Название: Фальшивая Венера
• Автор: Майкл Грубер
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Триллер
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-43410-7

Художник Чаз Уилмот виртуозно владеет техникой старых мастеров, но его талант никому не нужен в современном мире рекламы и глянцевых обложек. Приняв участие в эксперименте по изучению воздействия некоего препарата на творческий процесс, он неожиданно обнаруживает, что может заново переживать некоторые события из своего прошлого — не вспоминать их, а как бы существовать в том времени. В какой-то момент он внезапно переносится в давно ушедшую эпоху и становится Диего Веласкесом, великим художником, которого Уилмот всегда боготворил. И в этой роли он пишет картины в стиле Веласкеса. Однако, «вернувшись» в свое время, он обнаруживает, что вся его жизнь кардинально переменилась. Он живет в роскошной квартире с великолепной студией, картины с его подписью (картины, которых он не писал!) вывешены в модной художественной галерее. Что это, чей-то злой заговор с целью окончательно выбить у него почву из-под ног? Или он просто сходит с ума? Явь и фантазии настолько тесно переплетаются в сознании Уилмота, что он уже не понимает, в какой реальности существует…

---

— На мой взгляд, Марк, это потрясающая идея. Она насквозь лживая и претенциозная, однако в то же время в ней нет ничего противозаконного. Ума не приложу, почему она не пришла в голову другим владельцам художественных галерей.

Марк постоянно продает массу иронии, но сам с трудом понимает ее, столкнувшись с ней в реальной жизни. Он одарил меня широкой улыбкой.

— Ты правда так думаешь? Замечательно. Значит, ты заинтересовался? В смысле, ты готов выполнить несколько таких работ?

— Позволь сперва задать тебе один вопрос. Я тут на днях встретился с Жаки Моро, и он сказал, что ты предложил ему выгодную работенку в Европе, живопись в разных стилях, как он выразился. Это как раз то, о чем ты говоришь сейчас?

Марк неопределенно махнул рукой.

— Нет, тут совершенно другое. Я хочу сказать, Жаки хороший художник, но с тобой он и рядом не стоял. Ну, так что ты мне ответишь? Ты в деле?

— Нет, извини.

— Нет? Почему, твою мать?

— Да я просто не думаю, что такая работа мне понравится. Кроме того, я сейчас собираюсь заняться одним большим проектом, и у меня не будет времени.

Марк проглотил эту ложь — или притворился, что проглотил, — и пожал плечами.

— Ладно, дружище, но если ты вдруг захочешь зарабатывать серьезные деньги, звякни мне. Ну а пока я переговорю с этим Кастелли. Как знать, быть может, это дело придется тебе по душе.

— И правда, как знать, — согласился я.

Тут к столику подошел официант, и нам пришлось обсудить десерт. За десертом Марк расспросил меня о сальвинорине, и я вкратце изложил ему то, что узнал от Шелли. Потом он спросил, почему мне кажется, что я перестал возвращаться в свое собственное прошлое и начал посещать чье-то чужое, и я ответил, что не знаю, но у меня было такое ощущение, что я нахожусь внутри картины эпохи барокко, может быть, мастера позднего чинквеченто, а затем упомянул, что место, где я был, существует в действительности, что я нашел адрес в Интернете, улица Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп в Севилье. Когда он это услышал, у него глаза полезли на лоб. Слотски — самая настоящая ходячая энциклопедия искусства, и он спросил, знаю ли я имя того малыша, я ответил, что его звали Гито де Сильва, и Марк воскликнул:

— Матерь божья!

Тут удивился я:

— О, ты слышал об этом Гито де Сильва? Я имею в виду, он художник?

— Можно и так сказать. «Гито» — уменьшительно-ласкательная форма «Диегито», «маленький Диего». Этот мальчик родился в Севилье в доме номер один по Калле-Падре-Луис-Мария-Лоп в тысяча пятьсот девяносто девятом году. — У него сверкнули глаза, когда он произнес эти слова. — Его отцом был Хуан де Сильва, как ты и сказал, однако поскольку в Севилье было принято в профессиональном творчестве использовать фамилию матери, когда он начал писать картины, он назвал себя Диего Веласкесом.

Что ж, отлично, недавно я писал под Веласкеса, и, должно быть, это каким-то образом отложилось у меня в памяти, чем все и объясняется. Я рассказал об этом Слотски, и он сказал:

— Да, но ты не знал ничего этого до тех пор, пока я тебе не сказал. Так откуда это пришло к тебе?

— Наверное, я где-то читал об этом, а потом забыл, какие еще могут быть объяснения?

Марк покачал головой.

— Нет, ты действительно вернулся назад во времени, ты сам говорил, что все это было реальным, не видение или фантазия, похороны твоего отца и все остальное; быть может, тебе удалось установить спиритический контакт с Диего Веласкесом.

— Не знал, что ты веришь в такую чушь, — сказал я.

— Не верю, однако тут хочешь не хочешь поверишь, что твое сознание, возможно, готовит тебя к тому, чтобы писать как Веласкес.

— Это как раз то, чего можно ждать от моего сознания: оно заставит меня вляпаться в новое дерьмо и написать картины, продать которые нельзя в принципе.

Мы оба рассмеялись, и Марк еще какое-то время приставал ко мне с предложением продавать свои работы через его галерею, но затем понял, что я его не слушаю.

Что ж, день выдался интересный, а за ним последовала бессонная ночь. Мне никак не удавалось заснуть. Я ощущал какую-то странную вибрирующую энергию, словно всей моей жизни предстоит радикально измениться, а я борюсь с желанием сопротивляться изменениям, например принять какое-нибудь лекарство, пару розовых таблеток, оставшихся с того времени, как я лечился в наркологической клинике. У Лотты я вел себя страшно глупо, и я задумался, что, может быть, все было бы по-другому, если бы у меня были настоящие деньги, ибо ясно как божий день, что, несмотря на все свои рассуждения о чистоте искусства, Лотта страшно страдает от бедности, особенно из-за Мило и расходов на лечение. И было странно, что именно в этот момент появился со своим предложением Слотски.

Я тогда подумал, что, может быть, Слотски и правда предлагает решение — если мне удастся выбраться из ямы, перестать крутиться как белка в колесе, возможно, я смогу снова вернуться в то время, когда я писал для любви; может быть, это действительно хорошая отправная точка.

* * *

В ту пятницу — я хорошо помню, что это было первое октября, — я снова забрал ребят на выходные, чтобы Лотта смогла полностью сосредоточиться на выставке. При детях курить нельзя, поэтому я был весь облеплен никотиновыми пластырями, но это совсем не то; от них меня постоянно тошнило, а ничего хорошего, что дает процесс курения, не было: ни вкуса, ни созерцания вьющихся струек дыма, что таинственным образом раскупоривает творческий процесс.

После ужина я позвонил в Вашингтон своей сестре Шарли. Она очень любит болтать с ребятами, и когда они наговорились, трубку взял я. Шарли спросила, как у меня дела, и я ответил, замечательно, и она сказала, что по голосу это не заметно, она это ощущает своим «сестринским чутьем», как мы это называли, и я нервно рассмеялся и признался, что действительно что-то происходит. Я рассказал про испытания препарата, про то, как снова видел ее на похоронах отца и видел маму молодой, а затем спросил, что она по этому поводу думает. Шарли всегда была моим проводником в мир странного. Она спросила, о чем мы с ней говорили в тот день (или вчера, в зависимости от того, с какой стороны на это смотреть). Я сказал, что мы говорили о ее жизни и она призналась, что задумывается о том, чтобы оставить свой орден и заняться чем-то другим, и Шарли сказала, что да, она помнит этот разговор, он имел для нее очень большое значение, она тогда начала задумываться над тем, правильно ли поступила, дав монашеский обет, и после того, как она выговорилась, ей стало легче, а я сказал, что я ничего этого не помнил до тех пор, пока все не повторилось снова.

Затем я спросил Шарли, что она думает по поводу всего этого бреда с Веласкесом, а она спросила, что значит для меня Веласкес, и я ответил, что он великий художник, ну ты понимаешь, Рембрандт, Вермер, Веласкес… а Шарли уточнила:

— Нет, что он значит для тебя, что он олицетворяет?

— Неужели ты думаешь, что тут пахнет Фрейдом и я воображаю себя Веласкесом, потому что мне нужен приемный отец, поскольку мой родной отец не проявлял ко мне достаточно любви? — спросил я.

— Пока что я не знаю, что и думать, хотя меня, признаться, беспокоят твои игры с головным мозгом — я имею в виду этот наркотик.

— Да никакой это не наркотик! Речь идет об испытании совершенно безопасного препарата под строгим медицинским наблюдением.

— Ну, сказать можно что угодно, ведь так? В любом случае, любви у тебя было предостаточно. Тебя все обожали.

— Ты всегда так говорила, однако я никогда этого не испытывал. Я всегда чувствовал себя футбольным мячом в гуще борьбы, призом, который рвут на части. По-моему, за меня сражались, стремясь мной обладать. Наверное, ты одна по-настоящему меня любила.

— О, пожалуйста, не надо! Неуклюжая дурнушка Шарлотта, которая могла разве что смешивать краски, в доме, где красота и талант были началом и концом всего? Ну а мать, если помнишь, не любила меня.

— Я как-то это упустил. А почему?

— Потому что именно я была тем, что заманило ее в ловушку замужества. У матери не хватило духа пойти на разрыв с обществом, что стало бы непременным следствием рождения незаконного ребенка, к тому же я боготворила отца. Разумеется, не надеясь получить ничего взамен. Вот почему я нашла спасение в церкви — по крайней мере я так себе говорю. И еще, наверное, я испортила тебя больше, чем кто-либо другой, своей безрассудной любовью. Я сдувала с тебя пылинки, была твоей покорной рабыней. Совсем тебя избаловала с точки зрения нормальной женщины, прости меня, боже.

— Да, это я помню, — подтвердил я. — В детстве я думал, что мы с тобой вырастем и поженимся. Помнишь, как ты мне объяснила, что так не получится? Мне тогда было лет шесть, и я разревелся. Мы были на берегу, на мысе, и я потом потерялся.

— О да, этого я никогда не забуду. Тебя облизали, а меня выпороли за то, что я тебя потеряла. Повторяю, я тебя избаловала.