Василий Хомченко - При опознании - задержать

• Название: При опознании - задержать
• Автор: Василий Хомченко
• Жанр: История

---

- Нет. А вы курите?

- Коли пани купит мне табак, курю, а коли не купит, не курю.

- А кто еще у вас в поместье курит? Сама пани курит?

- Пани не курит. Нюхает и чихает. Курит пан эконом Сергей Миронович.

- Вы и в конюшне курили?

- Кто "вы"? Я и пан эконом?

- Да нет. Ты в конюшне курил?

- Курил, если пани Лизавета покупала табак.

- Это же опасно. Одна искра в солому - и затлело.

- Ага, ага, окурок в солому и - пых, сгорело. Так сгорела у моего шурина копна сена. Пых - и нет копны.

- А конюшня могла от такого окурка загореться?

- Не могла. Я в тот день пас коней на лугу. И курил на лугу.

- Так от чего же тогда загорелась конюшня?

- А подожгли. Нарочно подожгли. Мужики напугать пани хотят. Злобятся за поле.

- За какое поле?

- Мужики, когда царь им волю дал, так хотели поле, что за лугом, вон там, забрать общине. Судились. Пани высудила, не дала. Вот и спалили за это.

- Это вы сами так думаете?

- Так пани думает. А я ничего сам не думаю. Не мне думать. Мужики сожгли.

- И седло тоже сгорело?

- Украли мужики.

- Ну на что мужику седло? Не будет же он ездить в седле на своей кляче?

- Не будет, а все равно мужики украли, мужики злые и дурные.

- Мужики дурные, а вы ведь тоже мужик.

- Кто "мы"? Я? Я не мужик, я по-мужицкому не ругаюсь, не пью и в бога верую. Господского не краду. Это вон мужики весь господский лес растащили. Корчмарь злодей в веси, а мужик - в лесе. Заберется в лес, стащит дуб до небес.

Конюх проговорил это скороговоркой, как давно заученное и не раз повторенное. Заусмехался - глаза совсем спрятались под морщинками, рот растянулся ниточкой. Из рваного брыля вылезли две пряди волос, торчали, как рожки. В ночном сумраке его можно было принять за лешего, не хватало только копыт.

- Ну а кто же в тот вечер курил? В конюшне и возле конюшни? - снова вернулся к своей цели Богушевич.

- Пан эконом курит, да его не было, уехал. Я не курил. Пани нюхала, а не курила... Ефрем курил, да в своей хате, тут его не было. Симон Иванюк тут был, просил, чтобы пани долг подождала от брата.

- Какой Иванюк?

- А мужик. Его брат, бондарь, у пани в лесу возле Подлипного дубы украл, так его к штрафу присудили. А Симон за брата просил. Бондарь не у нас живет, а в Лесковце, возле Конотопа.

- Бондарь? - Богушевич вспомнил встречу на улице с этим Иванюком, у которого забрали корову за неуплату штрафа.

- Может, Иванюки и спалили. Бондарь спалил.

- Ну, братец, у тебя семь пятниц на неделе. То мужики за поле спалили, то бондарь.

- А бондарь и есть мужик.

Богушевич не стал больше ничего расспрашивать у конюха. Костер догорал, хвороста не осталось, а где его найти поблизости, он не знал. Конюх по дрова не шел, видно, решил дождаться рассвета без костра. Чувствовалось, что ночь подходит к концу. Надо было возвращаться в дом и поспать хоть несколько часов. После беседы с конюхом стало кое-что проясняться, возникло сразу несколько версий. Версия первая, наиболее реальная: действительно мог поджечь конюшню Симон в отместку за своего брата бондаря, и седло Симон украл - лежит на чердаке у его сестры Катерины. Наверно, на этой версии он и остановится. Ничего не скажешь, повезло. Еще не приступил к следствию, а уже ухватился за конец ниточки, теперь только тяни и разматывай. Выходит, что ночные прогулки бывают полезны не только поэтам, но и следователям.

- Ну, прощайте, - сказал Богушевич конюху и пошел.

Шел, и так славно было у него на душе, и думалось все о приятном.

Ах, ночка, ночка, как хорошо погрузиться в твою тишину, какие ты рождаешь светлые мысли и чувства! И за что природа обделила человека, заставляя его ложиться вечером спать? Зачем ему этот сон? Ах, если бы можно было обходиться без сна, жизнь была бы вдвое дольше и интересней.

Пахло росистой травой, свежей пахотой - она чернела сбоку, - осенней прелью опавших листьев и соломой, оставшейся в поле в скирдах. А воздух такой, что пил бы его и пил, как бальзам. Выскочил из-под ног заяц, отбежал, присел, затаился.

- Прости, косой, что разбудил тебя, - сказал ему Богушевич.

На востоке небо посветлело, звезды угасли, стала ясно видна тропинка, колея дороги, на которую он вышел, четче вырисовывались деревья в лесу, за ним вдруг блеснул огонек в каком-то из окон господского дома.

Уже улегшись в постель, ощущая телом приятную прохладу льняных простынь и наволочек, Богушевич вдруг спохватился, разодрал тяжелые веки.

"Стой, стой, браток, а про какие это "трах-бах" говорил конюх? Что там бабахало, как гром? И урядник Носик о какой-то бомбе толковал. И почему я не обратил на это внимание? А если это важно? Упустил, упустил - упрекал он себя, решив, что утром и начнет с выяснения этого "трах-бах".

И еще раз пожалел, что не застал Соколовского в усадьбе. Разминулись дорогой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Потапенко проснулся в субботу поздним утром и попытался припомнить, что он должен был вчера сделать и чего не сделал. Нужно было взять седло у Катерины Пацюк, а он не взял. Забыл, закрутился, бисова душа. "А седло это наше, в моем поместье украдено. Фу-ты ну-ты, не голова, а репа, - постукал он себя по лбу: сколько раз Богушевич напоминал ему про это седло.

Потапенко соскочил с кровати, брякнул соском умывальника, набрал пригоршню воды, плеснул на лицо. Кое-как умылся, потрогал подбородок, щеки - щетина отросла, надо бриться. Перекривился - вот уж чего не любил. Однако побрился, потер квасцовой палочкой щеки, подушился и, не позавтракав, отправился в участок. На столе лежала бумага, где Богушевич написал, что Потапенко следует сделать. Седло стояло в списке первым. С этого он и решил начать свой служебный день.

Где Катерина Пацюк живет, он не знал. Знал только, что служит у Иваненко кухаркой. Идти туда не хотелось: снова встретится с Гапочкой и снова про все забудет. Попросил сходить за Катериной Давидченко.

- У меня дел много, - сказал тот.

- Брось, Леонардо да Винчи, ты просто, говоря по-русски, лентяй.

- И вовсе не лентяй. А только я делопроизводитель, а не курьер. - Он достал из кармана пилку и стал подтачивать ногти. - Я все же человек образованный, а бегаю, как лакей. Лакею хоть чаевые в жменю суют.

- Оригинал ты, Леонардо да Винчи. Вымогатель чаевых.

- А если бы вам матушка не помогала, прожили бы вы на жалованье?

- Вымогатель, чего ты хочешь?

- Я сходил бы, - словно не слыша, что говорит Потапенко, продолжал тот, - да вот подметки хлябают, подбить надо, а до жалованья далеко.

- Получай на свои подметки.

Давидченко схватил монету и вышел. А Потапенко стал думать, как забрать седло. Пусть Катерина со своим Антипкой принесут - и черт с ними. Оформлять процессуально не будет, некогда понятых вызывать. И так хлопот полно с этим седлом. На черта оно им было? Возись теперь с ним, лучше бы сгорело вместе с конюшней.

Он сидел за столом, прислонившись щекой к стопке чистой бумаги, в самом скверном настроении. Чуть не задремал, да услышал голос в коридоре:

- Алексей Сидорович, это я, можно?

На пороге стояла Леокадия в белом платье и белой шляпке с широкой красной лентой. В комнату вошла, высоко подняв голову, с ослепительной улыбкой. Пышный бюст несла, словно только что полученный орден Станислава.

- Алексей Сидорович, мама передает вам в письме привет. Беспокоится о вашем здоровье. Как оно? Что-то у вас глаза провалились. Какой-то вы весь измученный.

- Службой, - сказал он и снова прислонился щекой к стопке бумаги. - И голова что-то болит, - приврал он.

Леокадия пододвинула к нему кресло, села, стала поглаживать висок.

- Отчего ж это ваша головка разболелась? А оттого, Алексей Сидорович, что не хотите меня видеть и совсем обо мне не думаете, а я страдаю без вас от тоски. Вы же и в романах читали, как тяжко переживают женщины одиночество. Правда?

- Ага, - мотнул головой Потапенко, чтобы не гладила.

- А я люблю тосковать, если знаешь, что и по тебе тоскуют, - говорила она, улыбаясь и не переставая гладить ему висок.

Потапенко принялся внимательно ее разглядывать, словно прикидывая, чего она стоит. Прежде всего заметил, что глаза у нее холодные и тусклые, как мутная вода, лобик узкий, хлипкий, казалось - сдави его двумя пальцами, он треснет, как яичная скорлупа. Заметил, что и ноздри неровные - одна больше, другая меньше, и уши острые, как у лисы. И сколько еще неприятного заметил он в эти минуты! А всего неприятней была ему ее болтовня... "Чтоб ты потолстела на два пуда", - пожелал он ей в душе.

А Леокадия подвинулась еще ближе и сказала:

- Алексей Сидорович, пойдемте на речку. Я хочу на лодке покататься. Там так хорошо. Птички чирикают.

- Я же на службе, - вскочил он со стула, - у меня - во работы! Даже поесть некогда было.

- Так я тебе пирожков принесу.

- Не до пирожков. Вечером увидимся.

- Вечером, - надулась она, - к Гапочке пойдете. Вчера были же у нее. Мне Клара Фридриховна сказала. И очень веселились там.