Сергей Бабаян - Канон отца Михаила

• Название: Канон отца Михаила
• Автор: Сергей Бабаян
• Издательство: АНО “НЕЗАВИСИМАЯ РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА “КОНТИНЕНТ””
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999

Священник - фигура чрезвычайно популярная у современных писателей. Вряд ли это конъюнктура, скорее массовая попытка найти новый источник истины. Кроме того: и священник, и сама религия - загадочны. Мы традиционно мало о них знаем, как о каналах на Марсе, и испытываем своеобразный пиетет. Они - последний запретный плод для интеллигентского анализа и дерзновения.

Александр Вяльцев

---

Георгий так волновался, что говорил почти в полный голос. Отцу Михаилу тоже было тяжко — так тяжко, что нестерпимо, до дрожи в коленях, хотелось повернуться и быстро уйти, — уйти от кающихся, из церкви, полной людей, вообще от людей… Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь собраться с силами, с мыслями, — мерзкая тварь стояла перед глазами, смотрела, улыбаясь развратным ртом, на умирающего Христа… “Прости ей, Господи, не ведает, что творит”, — неискренне подумал он, надеясь кротостью успокоить мятущийся в соблазне проклятий разум, — не помогло. “Если они такие… то зачем всё это?… Зачем?!!”

Георгий продолжал горячо говорить: “…смысла… ничего… никому не нужен…”, — отец Михаил медленно, с полузакрытыми глазами кивал: всё было всё равно. Вдруг в уголке сознания как будто промелькнуло спасение — рванулся из последней силы к нему. “Но почему ты решил, что она хотела оскорбить Его? Она хотела посмеяться лишь над тобой, унизить тебя… может быть, она не любит церковь, но церковь — это еще не Ты; многие верят в Тебя, но не признают нашей Церкви…” Вспомнил, как на последней встрече с Орловым один подвыпивший новообращенный баптист чуть не кричал: “Это такие, как вы, право-славящие, распяли Господа нашего Иисуса Христа! Приди сегодня Иисус — ваши первосвященники тут же побегут в прокуратуру, чтобы Его расстреляли. Уж Он-то знает, что вы за смоквы; миллион крепостных у вас отобрали, землю отобрали, загс отобрали, так вы на тысячелетие водкой пошли торговать?!”.

Но нет, это всё самообман, этому раскрашенному чудовищу был нужен Он, а не слабая Церковь; такие ненавидят Его, отвергающего власть их распаленных похотным жаром, алчущих обезумленной жертвы чресл…

Вдруг — отец Михаил вспомнил о той, кого он так ожидал; его как ударило: а ты? а ты?! Изыди, сатана!… — заревел он вне себя про себя, — Господи, ты же знаешь, что это совсем другое!…” Не в силах противиться побуждению, он чуть повернул голову и, продолжая мирно кивать в такт почти не задевающей сознания исповеди Георгия, посмотрел на нее… она стояла первой, шагах в десяти от него, лицо ее было прекрасно — чисто, кротко, немного бледно, — он смотрел на нее с надеждой… с любовью: помилуй, спаси, сохрани, — упокой сознанием, что не всё в мире скверна… Господи, какое лицо! Она с нами, Боже… Отец Михаил, светлея, отвел глаза — и посмотрел, сочувственно помаргивая, на Георгия.

— …мерзость в душе. И уже не знаю — что в моей жизни от убеждения, от веры, а что просто от неспособности и безволия… которые прикрываю верой и убеждениями. Ведь до чего дошел: иногда думаю: “А без Бога ты что — слаб? Не можешь? Кишка тонка?!”. И вообще… что? для чего?! — чуть не выкрикнул он. — Какая-то бессмысленная, бесполезная каторга, а не жизнь! Ну… что делать, отец Михаил?!!

Георгий замолчал… и наружно враз успокоился. Отец Михаил знал и этого человека, и других, подобных ему людей: где еще они могли выплеснуться, кто, кроме него, стал бы их слушать — и кому бы они решились это сказать? Интеллигенция, люди-борцы-с-собой, скованные бесконечной — замкнутой — цепью из “что делать” и “почему”, они были неспособны вполне уверовать, потому что их Бог-Разум страстно хотел, но не мог склониться пред Богом веры, и мучили себя, потому что к их постоянной борьбе с собой прибавлялась еще борьба между верой и разумом. Отец Михаил знал и жалел этих людей, истерзанных изощреннейшими пытками самоедства, но сейчас, взглянув на Георгия и услышав и вспомнив, что он говорит (а он всегда говорил об одном и том же), вдруг опять почувствовал досаду и раздражение — уже на Георгия. Все, все думают только о себе! Страдают, мучают себя и других из-за химер, созданных их лукавой, пресыщенной, неспособной к доверчивости душою, — спешат к покаянию, просят у Бога прощения, просят их поддержать, ободрить, чтобы на изнемогшей под тяжестью “Я” душе стало легче — на час, на день, на несколько дней, до очередного, оскорбительного по своей ничтожности, повода для уныния: “не самореализовался”, “не самовыразился” — о, что за слова! о, жалчайшая тварь — человек! место тебе среди бабуинов!… А кто из вас подумал о Нем? Ведь Ему не стены эти нужны… золоченые (и правильно, в самое сердце ужалил тогда баптист: “Ходите в парчовых одеждах перед обнагощённым Христом!”), не песнопения, не земные и поясные поклоны, — Ему вы нужны! Ему нужно знать, что Он не напрасно умер!…

— Нет ничего неразумнее тщеславия и гордыни, брат Георгий, — с сердцем сказал отец Михаил. — Какая житейская сладость пребывает печали не причастна? какая слава стоит на земли непреложна? Вся сени немощнейша, вся — соний прелестнейша; единем мгновением, и вся сия смерть приемлет… — Уязвление отца Михаила было так велико, что он говорил погребальными самогласнами. — Где есть мирское пристрастие? Где есть злато и серебро? Где есть рабов множество и молва? Вся — персть, вся — пепел, вся — сень… — Георгий заморгал и взялся за коротко подстриженную бородку. Отец Михаил вздохнул. — Если вам… да нет, ну вы подумайте хоть с мирской точки зрения: ведь пройдет двадцать пять, ну, тридцать лет — и все, и министры и дворники, — все будут там; а пройдет еще тридцать — и хорошо, если родные внуки их вспомнят… “Что-то я не то говорю”, — подумал отец Михаил — и потому, что говорил действительно что-то несообразное (пастырь наставляет пасомого с мирской точки зрения!), и потому, что слова его, видимо, возымели обратное действие: узкое, бледное, сегодня явно не бритое лицо Георгия еще более побледнело и как-то тоскливо обмякло; но у отца Михаила уже было только одно желание — чтобы этот человек поскорее ушел и на его место пришла она — и своей чистотой, своей любовью… к Нему успокоила и поддержала его… — Брат Георгий, — сказал он, смирив досаду и нетерпение, — но смирил их не до конца и потому слова его прозвучали непривычно ему самому формально. — Что я, недостойный иерей, могу сказать паче Господа? Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Ибо приидет Сын Человеческий и воздаст каждому по делам его…

Георгий опустил глаза, вздохнул и встал на одно колено. Отец Михаил — с облегчением и одновременно волнуясь, — то стараясь не торопиться, когда ему хотелось поторопиться, чтобы скорее встретиться с нею, то стараясь не медлить, когда ему хотелось помедлить, потому что он робел встречи с нею, — прочел разрешительную молитву.

— …от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Георгий поднялся, перекрестился и отошел. Отец Михаил ждал, глядя прямо перед собой на уже сгустившуюся в центре храма толпу и слыша удары своего сердца. Вот в уголке его левого глаза появилось светлое пятнышко — верно, ее лицо, — чуть подрагивая, затеняя россыпи свечных огоньков, стало приближаться к нему; затаив дыхание, он медленно тронулся взглядом ему навстречу… встретился:

…очень крупное полное женское немолодое лицо…

Отец Михаил дрогнул и рывком оглянулся.

…Ее не было. Она ушла.

VI

Пришло время сказать несколько слов о жене отца Михаила.

Как мы уже предваряли, женился он не по любви — то есть сам он думал, что это любовь, но на самом деле это было просто тем доброжелательным чувством, которое он, по природе своего сердца и воспитанию, испытывал ко многим знакомым людям и, согласно с Божьими установлениями, стремился испытывать ко всем. На настоящую любовь мужчины к женщине это чувство показалось ему похожим лишь потому, что было ярко окрашено естественным влечением молодого мужчины к молодой и красивой женщине — тем более при его целомудрии. Не чувствуя, повторимся, в себе достаточно сил для безбрачной жизни, на которую он обрекал себя, будучи рукоположен неженатым, зная о препятствиях, которые стародавний обычай чинил рукоположению холостых, и, кроме того, искренне желая иметь семью — жену и детей, Михаил незадолго до выпуска из семинарии, поехал в очередной раз домой, к матери и бабушке в Тверь (отец с матерью развелись, когда Михаилу было пять лет; отец сильно и буйно пил и сгинул где-то в Сибири на заработках; в Твери у них был рубленый дом — большой, крестовый, но очень старый — середины двадцатых годов). Приехав к своим, Михаил попросил мать и бабушку познакомить его с доброй и, по возможности, верующей девушкой, с которой бы он, если Бог даст, мог соединить свою жизнь…

Через месяц девушка отыскалась. Михаил приехал, их познакомили, была весна, всё зеленело, пело, цвело, — Оля была светловолосая, голубоглазая, несколько пышная для своих лет, по разговору разумная, скромная и добрая, сказала, что верит в Бога… она ему очень, очень понравилась. Оля заканчивала курсы медицинских сестер; мать ее работала библиотекарем с матерью Михаила, отец был мастером на заводе, брат, несколькими годами старше ее, держал привокзальный ларек… — впрочем, всё это к сведению: для Михаила главное было то, что Оля ему понравилась. До выпуска оставалось полгода; он приезжал еще несколько раз и раз в неделю звонил — и радовался, видя ее и слыша ее нежный, с волновавшими его придыханиями голос — и мысли, что у него будет такая жена… Закончив семинарию, он вернулся домой, и через месяц они обвенчались, — а еще через месяц Михаил был направлен в Москву и рукоположен в дьяконы в церкви Мирона-мученика. Поселились они в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома на Масловке: квартиру снимала епархия.