Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера

• Название: Сквозь ад за Гитлера
• Автор: Генрих Метельман
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0015-5

В конце 1941 года, когда канонир противотанкового артиллерийского дивизиона 22-й танковой дивизии Генрих Метельман прибыл на Восточный фронт, этот воспитанник Гитлерюгенда и убежденный нацист испытывал эйфорию от триумфальных побед вермахта и верил в военный гений Гитлера. Однако вскоре восторг уступил место недоумению, а потом и разочарованию. Война в России слишком сильно отличалась от ярких пропагандистских картинок. И Метельман увидел ее с самой мрачной стороны.

Победы сменились катастрофическими поражениями. 22-я танковая дивизия была разбита под Сталинградом. Самому Метельману чудом удалось вырваться из котла. К этому времени он разуверился в нацистском режиме и искренне полюбил русский народ. Несмотря на строжайший запрет, всю войну Генрих Метельман тайно вел дневник — и в окопах Сталинграда, и во время кровопролитной битвы за Крым, и в хаосе отступления через всю Польшу и Германию. Несколько потертых записных книжек стали основой этих уникальных мемуаров. Они позволили автору уже в преклонном возрасте восстановить картины ожесточенных боев и сурового солдатского быта и искренне, в мельчайших подробностях рассказать о том, какими на самом деле были жизнь и смерть на Восточном фронте.

---

Мы двигались в направлении Лемберга[8]. Повсюду царило запустение как следствие плохой организации. Не зря тогда вошло в обиход выражение «порядок по-польски», служившее для обозначения разрухи, грязи и дезорганизации. Любой визит в Польшу, и в частности во Львов, мог только укрепить расовые предрассудки. Германские железные дороги, или «рейхсбан», в этом городе заканчивались, от Лемберга дальше на Восток вели недавно созданные Восточные железные дороги, или «Остбан». Нам выложили кучу жутких историй о партизанах-коммунистах, почти ежедневно подрывавших железнодорожные пути на Восток. Наш состав перегнали на запасной путь позади станции, где он оставался в течение нескольких дней. В те дни мы мало-помалу переставали верить в бодрые сводки с Восточного фронта, поскольку своими глазами видели составы, прибывавшие оттуда. Мы наблюдали транспорты раненых солдат, возвращающихся в рейх; один из них стоял вплотную к нашему, и мы имели возможность поговорить с солдатами. Те рассказали нам и о страшных морозах, и о тяжелейших условиях, в которых приходилось воевать, и об уроках, преподанных вермахту Красной Армией. Все это несколько умерило наш безудержный оптимизм.

К тому времени мы пробыли в пути около двух недель, но именно в Лемберге впервые мы получили разрешение сходить в город. Несмотря на возможность размяться после двухнедельного безвылазного пребывания в вагоне, город произвел на нас угнетающее впечатление. Повсюду царила страшная бедность, нищета. Нам не требовалось объяснять, что местные жители в буквальном смысле слова голодали. Повсюду на улицах были заметны патрули СС, полевой жандармерии и местной полиции из поляков. Собиравшиеся даже в мелкие группы люди немедленно разгонялись. Дети, с осунувшимися лицами и ввалившимися глазами, часто одетые в лохмотья, выпрашивали у нас хлеб. Хлеба у нас с собой, разумеется, не было, к тому же перед выходом в город нас инструктировали, что это, мол, дети врага, к которым мы не имеем права проявлять сочувствие. Но даже невзирая на запреты, кое-кому из нас было очень трудно воздерживаться от проявления сочувствия, в особенности тем, кто, несмотря ни на что, продолжал руководствоваться заложенными в нас основами христианской морали.

Как нам сообщили, в этом городе проживало очень много евреев, все они были сосредоточены в гетто, располагавшемся в самом захудалом районе Лемберга. Причем гетто не было германским изобретением, его создали еще польские власти, и, прогуливаясь по городу, мы обнаружили, что и поляки ненавидели евреев, которые поголовно, включая и детей, были обязаны носить желтую «звезду Давида» на верхней одежде. Мы узнали и о том, что пресловутые звезды они были вынуждены покупать в особых магазинах за безумные деньги и что отказ от ношения их карался огромным штрафом. Нам приходилось иногда видеть и на родине евреев со звездами на груди, но здесь их было несчетно, и видеть стольких гонимых сразу вызывало в нас противоречивые чувства: и презрения, и глубокого сочувствия.

Мы с несколькими товарищами зашли в расположенную как раз напротив вокзала солдатскую гостиницу, при которой имелось и кафе. Едва мы уселись за круглый столик у окна и нам подали пирожные и кофе, как тут же за стеклом возникли дети, некоторые тоже с желтыми звездами на груди, и голодным взором уставились на пирожные. Нам от этого стало не по себе, и мы жестами попытались отогнать их от окна и задернули занавески. В кафе было полно солдат, было накурено до синевы и шумно. Большинство из них делали в Лемберге пересадку, направляясь на фронт или же домой в отпуск. Пункт назначения нетрудно было определить по лицам: если довольный, улыбающийся, это наверняка отпускник, а если молчаливо сидит, стало быть, возвращается на фронт.

К нам за столик подсели несколько солдат постарше, и мы разговорились. Они рассказали нам, что северо-западнее Лемберга под городом Радомом в хорошо охраняемом эсэсовцами имении жил старый польский землевладелец. Его зовут пан Голеневски, и, по его словам, он не кто иной, как российский царь Николай II, не расстрелянный большевиками в уральском Екатеринбурге, как предполагалось ранее, а каким-то образом уцелевший после революции. Хотя не имелось неоспоримых доказательств смерти российского царя, мы не поверили им, посчитав все заурядной солдатской байкой, и лишь смеялись в ответ. Но потом к нам подсели еще солдаты и принялись клясться, что все так и есть. Кто-то стал утверждать, что не устрани большевики царя, русская революция бы рассыпалась в прах. Нам было известно, что бывший кайзер Германии Вильгельм II до самой смерти в минувшем году проживал в голландском городке Доорне под неусыпным взором СС в условиях полной изоляции. Но что странно — приблизительно три года спустя, уже отступая из России через район Лемберга, мы вновь услышали ту же самую историю о пане Голеневском.

Длинный состав из крытых товарных вагонов остановился на соседнем пути. Мы тогда обратили внимание на то, что через вагонные окошки, расположенные метрах в двух над полом, на нас уставились десятки глаз. Приглядевшись, мы поняли, что лица в основном старческие, среди которых изредка попадались и довольно молодые женские лица, и тут же до нас донеслись детские голоса. Одна женщина, высунув руку из узенького окошка как раз напротив нашего окна, тихо произнесла: «Хлеба!». И тут приблизились двое охранников-эсэсовцев, патрулировавших состав. Оба выглядели хоть и вполне упитанными, но были явно не в духе. Когда мы спросили у них разрешения передать хлеб женщине, один, выругавшись, рявкнул, что, дескать, «пусть эти поганые жиды переварят то, чем обжирались вчера!» И нам ничего не оставалось, как жестами дать женщине понять, что, мол, ничего не получится. Когда позже поезд стал отходить и перед нами замелькали жуткие, голодные взоры, многие из нас почувствовали себя, если уж не впрямую виновными за происходящее, но явно не в своей тарелке, хотя никто не произнес ни слова. Всем нам не раз приходилось слышать о концентрационных лагерях, но общепринятое мнение склонялось к тому, что туда отправлялись лишь асоциальные элементы и враги рейха: коммунисты, гомосексуалисты, евреи, воры, толкователи Библии, цыгане, которым предоставляется благая возможность, может быть, впервые в жизни, принести хоть какую-то пользу обществу. И хотя Аушвиц[9] находился не так уж и далеко от рейха, я уверен, никто из нас и понятия не имел, что скрывается за этим названием.

За Лембергом, собственно, и начинался Советский Союз, территория Украины. Температура упала, и чтобы выглянуть в окно, требовалось дышать на стекло, чтобы оно оттаяло, в эти крохотные кружочки мы и созерцали плывущие за окном пейзажи. Надо сказать, бесконечная снежная пустыня особого оптимизма не прибавляла, напротив, даже пугала. Вот как, оказывается, выглядит та самая Россия, о которой приходилось столько слышать! От одной лишь мысли о том, что всем нам в скором будущем придется еще и воевать здесь, тревожно сжималось сердце. Деревенские жители напоминали египетские мумии, спасаясь от холода, они укутывались в толстую зимнюю одежду, так же гротескно выглядели и маленькие дети. Взрослые с полнейшим равнодушием взирали на проезжавший мимо поезд, дети выказывали подобие любопытства.

Мороз принес с собой первые неприятности: льдом сковало отхожие места в вагонах, и оттаять их не было никакой возможности. Нам оставалось лишь дожидаться остановки либо, если становилось совсем уж невтерпеж, выскакивать на подножку, зависать на ней и справлять нужду, большую или малую, рискуя жизнью. Это оказалось куда сложнее, чем может показаться — брюки приходилось стаскивать с себя еще в купе. И наши мучения наверняка здорово забавляли аборигенов.

При виде наших посиневших от холода задниц они злорадно хихикали — мол, поделом вам, ублюдки!

Мы проехали город, где в первые дни осуществления плана «Барбаросса» происходило одно из самых значительных сражений — Тернополь. Подбитые и сгоревшие танки, ржавевшие в снегу, внушали ужас. Они будто бы вопили нам: «Куда вас несет, ребята? Вы что, не видите то, что произошло с нами?» Большинство танков были советскими, но мы насчитали и несколько немецких. Всем не терпелось взглянуть на них, и народ рвался к обледенелым окнам. Картина поражала настолько, что все невольно шептали «Господи Иисусе!» Когда я разглядел подбитый танк той же модификации, что и мой, и представил себе, что и меня когда-нибудь вот так подстрелят, и моя машина станет для меня гробом на гусеницах, у меня в животе похолодело, и тут же заявили о себе недвусмысленные симптомы «медвежьей болезни». Надев перчатки и спустив штаны, я бросился к подножке. Разве мог я корить себя за это? Мне ведь едва стукнуло девятнадцать, и я не хотел умирать.

Где-то, должно быть, в первых числах декабря 1941 года наш поезд добрался до крупного индустриального центра Днепропетровска и по наспех восстановленному мосту со скоростью черепахи перебрался на другой берег широкого здесь Днепра. Думая и гадая, где все-таки линия фронта, мы проследовали на небольшую сортировочную станцию.