Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера

• Название: Сквозь ад за Гитлера
• Автор: Генрих Метельман
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0015-5

В конце 1941 года, когда канонир противотанкового артиллерийского дивизиона 22-й танковой дивизии Генрих Метельман прибыл на Восточный фронт, этот воспитанник Гитлерюгенда и убежденный нацист испытывал эйфорию от триумфальных побед вермахта и верил в военный гений Гитлера. Однако вскоре восторг уступил место недоумению, а потом и разочарованию. Война в России слишком сильно отличалась от ярких пропагандистских картинок. И Метельман увидел ее с самой мрачной стороны.

Победы сменились катастрофическими поражениями. 22-я танковая дивизия была разбита под Сталинградом. Самому Метельману чудом удалось вырваться из котла. К этому времени он разуверился в нацистском режиме и искренне полюбил русский народ. Несмотря на строжайший запрет, всю войну Генрих Метельман тайно вел дневник — и в окопах Сталинграда, и во время кровопролитной битвы за Крым, и в хаосе отступления через всю Польшу и Германию. Несколько потертых записных книжек стали основой этих уникальных мемуаров. Они позволили автору уже в преклонном возрасте восстановить картины ожесточенных боев и сурового солдатского быта и искренне, в мельчайших подробностях рассказать о том, какими на самом деле были жизнь и смерть на Восточном фронте.

---

Устроившись на новом месте, организовав питание и заправку техники горючим, мы с несколькими нашими товарищами отправились на экскурсию по зданию. Через широкую боковую дверь мы вошли в длинный коридор, завершавшийся главным залом. Широкая деревянная лестница с красивыми резными перилами, хоть и сильно поврежденными, заканчивалась обширной площадкой с низким потолком. Можно легко было вообразить себе былую роскошь императорских времен — подъезжавшие к входу сани, запряженные тройкой, сидевшие в них дамы в меховых шубах, скрип массивных двойных дверей, угодливо склоняющие головы дворецкие и лакеи…

Сейчас же большинство комнат стояли пустыми, сохраняя специфические следы недавнего присутствия постояльцев-военных.

С площадки через небольшой проход в толстой стене я попал в угловую комнату. Окна в ней с крашенными белой краской подоконниками доходили до самого потолка, стекла каким-то чудом уцелели. В углу возвышалась массивная печь, тоже доходившая до потолка, выложенная зелеными и белыми изразцовыми плитками, на которых запечатлелся орнамент из корон и цветов. Побелка потолка посерела от времени, но стены покрывали темные обои, на которых кое-где светлели пятна — следы висевших когда-то картин. У стен стояли несколько старинных буфетов, другой угол занимал массивный письменный стол с большим креслом. Все здесь воспринималось как оазис вымершей культуры, чудом сохранившийся среди хаоса обезумевшего мира.

Из бокового окна открывался вид на неухоженный парк, ветви деревьев склонились от налипшего на них снега. Через другое окно была видна деревня, замерзшая речка и наш понтонный мост. Я видел, как кое-кто из наших о чем-то беседует с местными жительницами, видимо, уговаривая их помочь при полевой кухне, тут же резвились и укутанные в тулупы дети, скачущие, будто кенгуру, и постоянно путавшиеся под ногами у взрослых. Вернувшись в комнату, я обнаружил разбросанные по полу обрывки книг, газет и плакатов. На буфете стояла старая пишущая машинка. В плиту запихали бумаги, очевидно, в спешной попытке уничтожить их, а что не успели, просто выбросили из окна.

На заснеженной лужайке вдруг возникло оживление. Раздавались громкие голоса немцев, которым возражали русские. Тут отворилась дверь, и, улыбаясь до ушей, на пороге возник один из моих товарищей.

— Ты не поверишь! Мы нашли их в огромной пустой бочке в винном погребе!

И с этими словами он протолкнул вперед странно выглядевшую пару.

— Им повезло, что мы не дали очередь по этой бочке ради проверки. А потом услышали, что внутри кто-то возится. Сначала мы подумали, что это крысы. Ты уж, Генри, объяснись с ними, может, и расскажут что-нибудь интересное.

Седобородый мужик выглядел на все шестьдесят. Одет он был в обычную крестьянскую латаную-перелатаную одежду — длинный грязный тулуп, на ногах валенки. Из вежливости — или из страха перед нами — он торопливо стянул с головы треух и нервно затеребил его в руках. Он был вместе со своим внуком, Мишей, краснощеким мальчиком лет двенадцати, в несуразно большой одежде. Внук стоял чуть позади, держась за тулуп деда. Он опасливо смотрел на меня, не в силах оторвать взора от лежавшего на столе пистолета. Я велел старику сесть, но он отказался, продолжая обращаться ко мне «герр офицер». Я попытался объяснить ему, что никакой я не офицер, а рабочий и сын рабочего. Единственное, что мне хотелось узнать от него, кто они такие, а потом отпустить на все четыре стороны.

— Я обещаю вам, — заверил я обоих.

Похоже, заверение немецкого солдата не произвело на них никакого впечатления.

Старик рассказал, что жил вместе с женой в одной из хат на берегу речки. Семья у них была большая. Всю жизнь, за исключением Первой мировой войны, он проработал в этой усадьбе, потом переименованной в колхоз. Меня интересовало все, связанное с Октябрьской революцией в России, и я сразу же понял, что передо мной живой очевидец тех драматических событий. Я заметил, что старик озирается по сторонам, и спросил его, в чем дело. Он спросил меня, знаю ли я о том, что именно в этой комнате располагался рабочий кабинет генерал-фельдмаршала фон Манштейна, служивший одновременно и спальней командующему, и что вот именно на этом столе у него были разложены карты, и что его подчиненные офицеры днями и ночами просиживали здесь над ними.

— Выходит, я сейчас сижу в кресле Манштейна? — полушутя-полусерьезно поинтересовался я.

Старик, кивнув, усмехнулся — мои давно не чищенные и видавшие виды сапоги на столе сами за себя говорили. Одну из его дочерей наняли уборщицей, а сам он тоже трудился по хозяйству, пока Манштейн занимал это имение. Мне хотелось узнать, какое впечатление произвел на него командующий, но старик на эту тему явно не собирался откровенничать, невнятно пробормотав что-то о «богах войны».

После отбытия штаба Манштейна внезапно вернулась Красная Армия, русские оставались здесь вплоть до нашего появления. Он описал, как мы переправлялись через реку, после этого он испугался и решил вместе с внуком укрыться в винном погребе. Миша уже вполне успокоился и даже рассмеялся, когда я спросил, не опьянел ли он от винных паров в бочке.

Красноармейцы тоже устроили в имении штаб, и в этой комнате находился кабинет «политрука», как выразился старик, советского полковника с немецкой фамилией Штальман. И верно, я вспомнил, что видел подпись полковника на некоторых бумагах, разумеется, русскими буквами. Вот совпадение, внезапно осенило меня — в стенах этого кабинета за короткое время успели побывать трое немцев — фельдмаршал Манштейн, полковник Штальман и, наконец, рядовой Метельман.

Явившись сюда, Штальман первым делом собрал всех жителей села в амбаре и популярно разъяснил им, что теперь он здесь главный и что все обязаны оказывать содействие Красной армии. Хотя он провел формальное расследование по выявлению тех, кто сотрудничал с нами, то есть с оккупантами, у него хватило ума и человечности понять ситуацию, в которой оказывались местные жители после прихода немцев. Никаких примерных наказаний не последовало. Напротив, была организована медицинская помощь для тех, кто в ней нуждался. Остальные офицеры, его подчиненные, искренне уважали его. По приказу Штальмана населению были розданы пропагандистские листовки, но от них было мало проку, поскольку большинство населения составляли неграмотные старики и старухи.

Потом я стал расспрашивать деда о жизни в царские времена. Он рассказал, что имение тогда принадлежало одному очень богатому княжескому семейству. В 1917 году была страшная неразбериха, разгул ненависти, творились жестокости, каких свет не видывал. Из столицы сюда добрались слухи, что царя скинули, что Россия теперь республика и что в Москве, Петрограде и других крупных городах происходят волнения. Но поскольку междугородных телефонов не было, а газет в это село не привозили, оставалось уповать лишь на слухи. Но в имении царила паника: все семейство не решалось выходить в село, по словам прислуги, к ней мигом изменилось отношение, причем в лучшую сторону.

— Все чувствовали, что происходит что-то серьезное, но лето прошло без особых событий — поспел урожай, и надо было его убирать. Товары совсем перестали завозить, и когда мы спросили управляющего, как так, он ответил нам, что, мол, и у господ в имении та же история. Но мы-то понимали, что он врет, потому что кое-кто из односельчан сами набивали их подвалы добром. Народ был недоволен, но никто не решался заговорить об этом в открытую. Ходили разговоры про настоящую революцию, но большинству из нас она, эта революция, была ни к чему. Но зима была не за горами, а еды все не хватало, положение ухудшалось, и однажды в село прискакали на конях рабочие и солдаты. Вид у них был усталый, они объявили, что, дескать, они революционеры, коммунисты из Харькова. Они собрали всех жителей села в самом большом амбаре, холодище тогда стоял страшный, такой же, как сейчас. Один из коммунистов выступил перед нами с речью. Говорил он по-простецки, по-нашему, и мы сразу увидели в нем своего. Так вот, он говорил нам, что вся Россия охвачена революцией, что дни рабства миновали, что царь и остальные кровопийцы и паразиты разбегаются кто куда и что пробил час для нас, трудового народа, самому решать свою судьбу под руководством Коммунистической партии.

Рассказ явно увлек старика, да и мне было очень интересно слушать его, и я попросил его продолжить. Пробыв здесь, в этой стране, столько времени, я не мог не восхищаться силой духа этого народа, которого, казалось, ничто не в состоянии сломить — ни жертвы, ни страдания. Мне всегда хотелось понять, что придавало ему силы и заставляло бороться. И мне казалось, что этот дед послужит мне ключом для понимания мучившего меня вопроса.

— Вот в том самом амбаре он и предложил нам проголосовать: кто за революцию, а кто против. Ну, для меня трудно было вот так сразу решиться, но они давили на нас, и, мне кажется, многие проголосовали за них из страха. И вот мы не успели очухаться, как нас записали в революционеры и заставили идти делать революцию. Кое-кто радовался, но были и такие, и много, кто просто не знал, как быть. Ведь одно дело проголосовать за революцию, другое — участвовать в ней. Да и наш князь, владевший и имением, и полями, и лесами во всей округе, был для нас испокон веку человеком уважаемым, считался «батькой». Все мы, здешние, так и или иначе работали на него, каждая хата в этом селе принадлежала ему. Никто не смел жениться без его согласия, никто не смел и сыновей отпустить из деревни, не спросившись у него. Здоровых и сильных он ни в какую не отпускал. Держал под собой и церковь, и попу платил, все здесь принадлежало ему, такие, как он, и держали в руках всю нашу губернию в ежовых рукавицах.