Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера

• Название: Сквозь ад за Гитлера
• Автор: Генрих Метельман
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0015-5

В конце 1941 года, когда канонир противотанкового артиллерийского дивизиона 22-й танковой дивизии Генрих Метельман прибыл на Восточный фронт, этот воспитанник Гитлерюгенда и убежденный нацист испытывал эйфорию от триумфальных побед вермахта и верил в военный гений Гитлера. Однако вскоре восторг уступил место недоумению, а потом и разочарованию. Война в России слишком сильно отличалась от ярких пропагандистских картинок. И Метельман увидел ее с самой мрачной стороны.

Победы сменились катастрофическими поражениями. 22-я танковая дивизия была разбита под Сталинградом. Самому Метельману чудом удалось вырваться из котла. К этому времени он разуверился в нацистском режиме и искренне полюбил русский народ. Несмотря на строжайший запрет, всю войну Генрих Метельман тайно вел дневник — и в окопах Сталинграда, и во время кровопролитной битвы за Крым, и в хаосе отступления через всю Польшу и Германию. Несколько потертых записных книжек стали основой этих уникальных мемуаров. Они позволили автору уже в преклонном возрасте восстановить картины ожесточенных боев и сурового солдатского быта и искренне, в мельчайших подробностях рассказать о том, какими на самом деле были жизнь и смерть на Восточном фронте.

---

Когда мать и еще несколько близких наших друзей, которые пришли проводить меня к поезду, исчезли из виду, я почувствовал страшную опустошенность и был почти рад, что мой отпуск кончился, да и вообще едва ли не сожалел, что вообще побывал дома.

Первый из поездов, на котором мне предстояло возвращаться на фронт, доставил меня в Берлин. Оттуда я отправился в Варшаву, где сутки или даже двое пришлось ждать пересадки. Следующим промежуточным пунктом стал Киев, а уже оттуда мы тряслись, отбивая задницы, на грузовиках почти до самой Волги. А это несколько сотен километров. Когда мы подъезжали, я еще издали заметил стоявшие в беспорядке танки на поле возле какого-то села. Но стоило моим товарищам тепло встретить меня, мне даже стало стыдно за все свои прежние мысли.

Где-то в тылу партизаны подорвали наливной состав, и нам предстояло проторчать в этом селе еще неделю, если не больше. Наш взводный погиб, а когда прибыло пополнение, нас оповестили, что с ним прибудет и новый взводный. Поскольку всем нам втайне хотелось, чтобы взводным назначили кого-либо из нас в порядке повышения, то унтер-офицер Лацар, едва только успел спрыгнуть с кузова грузовика, на котором прибыло пополнение, мгновенно вызвал у нас чувство антипатии, что, конечно, не могло пойти ему на пользу. Когда наш лейтенант представлял Лацара, я тут же раскусил его подчеркнуто штатские манеры. Он был неплохо сложен, но казался едва ли не коротышкой, хотя был среднего роста. Лацар был брюнетом, движения его были мягкие, грациозные, а взор его серых глаз, казалось, проникал повсюду. Довольно мясистый нос, короткая, крепкая шея, полные губы. В отличие от нас, представителей рабочего класса, Лацар говорил с акцентом, присущим аристократам, что раздражало. Но камнем преткновения едва не стала его фамилия — уж очень по-еврейски она звучала. Трудно было, по нашему мнению, отыскать более иудейскую фамилию, чем Лацар. Даже в Ветхом Завете. Все так, но как еврей мог оказаться на Восточном фронте? Более того, в должности взводного? В нашем подразделении, в силу его немногочисленности, очень много зависело от личных взаимоотношений. И на тебе! Впрочем, Лацар держался дружелюбно, если не сказать на равных, по крайней мере, он был не из тех, кто при любом удобном и неудобном случае козыряет своим служебным положением. Он держался строго в рамках служебных полномочий, и у нас не было никаких причин обижаться на него. Что же до его якобы еврейского происхождения, тут у нас не было ровным счетом никаких доказательств, а сплошь домыслы. Втихомолку мы все же прозвали его «жиденком», естественно, никто и в мыслях не держал назвать его так в открытую. Если в разговорах поднималась темя евреев, Лацар никак не реагировал. Если возникала необходимость принятия решения — а его боевой опыт был никаким в сравнении с нашим, — наш взводный никогда не перечил просто из принципа. Но все равно мы воспринимали его как чужака, затесавшегося в наши ряды, стоило ему появиться, как атмосфера разом утрачивала непринужденность. И сам Лацар чувствовал это. Нередко мне казалось, что всем своим поведением он вопил нам: «Ребята! Ну что вы на самом деле! Я свой, свой!» Однажды он ляпнул, что, дескать, он — первый среди равных, даже не поняв, насколько неуклюже бестактно это прозвучало.

Нашего наводчика прозвали Замазкой, кличка прилипла к нему из-за того, что он на гражданке был учеником стекольщика. Замазка представлял собой законченный арийский тип, к тому же был самым умелым и знающим солдатом среди всех нас. До войны он был в гитлерюгенде, причем на командной должности, родом он был из Бремена и вдобавок был самым из нас идейно убежденным нацистом. И хотя из уст его вылетали главным образом лозунги, он вполне искренне обожал фюрера и, по его словам, готов был положить жизнь ради него. Евреев он ненавидел лютой ненавистью, считая их исчадием ада и корнем всех зол в мире. Замазка ни на минуту не сомневался, что только мудрость нашего великого фюрера уберегла Германию и всех нас от разрушительного влияния их и большевиков. Вот поэтому мы и находимся здесь, в России.

Если бы не Замазка, я уверен, что мы трое, в конце концов, свыклись бы с Лацаром и приняли бы его. Жизнь и так жестока, к чему ожесточать ее еще больше. Но наш Замазка был свято убежден, что у него нет и быть не может точек соприкосновения с такими типами, как Лацар, то есть с евреями. Стоило им сойтись, нашему наводчику и его командиру взвода, как воздух тотчас же наэлектризовывался. Лацар был человеком куда более образованным, сообразительным и гибким, нежели Замазка, и все же для них обоих не было никакой возможности преодолеть существовавший между ними незримый барьер.

Когда я сидел за рычагами, а Лацар рядом, я будто физически чувствовал его перегруженность психологическими проблемами, иногда даже готов был сочувствовать ему, а однажды попытался разговорить его. Лишь один раз он упомянул, что его родители умерли. Несмотря на укоренившиеся во мне собственные предрассудки, я не питал к нему неприязни и всегда считал беседы с ним интересными и полезными для себя, однако не мог и вообразить себе, что какой-то там еврей будет командовать мною на Восточном фронте. Он как- то высказался, что, мол, живой трусишка зачастую оказывается полезнее павшего смертью храбрых, и хотя в душе все мы были с ним согласны, Замазка расценил это как плод декадентского мышления. Некоторое время спустя Лацар попросил нас обращаться к нему по имени и фамилии, и хотя подобный жест расценивался в нашей армии как проявление недопустимой фамильярности, устав на этот счет помалкивал. Но Замазка так и продолжал адресоваться к нему как к «герру унтер-офицеру», в то время как мы могли обратиться и по имени, хоть и не часто, но всегда сохраняя при этом определенную дистанцию.

Все это происходило как раз в канун осени и осенней распутицы. Основной костяк нашей армии уже сражался под Сталинградом, а нашей 22-й танковой дивизии, приданной к румынской армии, предстояло оборонять северный фланг наступления генерала Паулюса на восток. То есть в случае угрозы на нашем участке должны были эту угрозу ликвидировать. Так случилось, что тогда я вновь пересел на полугусеничный тягач, и наш взвод довольно часто бросали на выполнение различных задач по обороне вверенного нам участка.

Лацар однажды вечером торжественно объявил нам, что, дескать, имел счастье изучать в университете экономику. В ответ на это кто-то из наших сказал, что, дескать, мы люди простые, рабочие, и университетов нам как своих ушей не видать. Взводный принялся аргументированно разубеждать нас, дескать, что за нелепость, учиться в Германии никому не запрещено и так далее. Когда же я поинтересовался, во сколько обошлась его отцу учеба сына, он тут же согласился, что, мол, да, учеба в высших учебных заведениях не должна зависеть от толщины кошелька родителей. Мы часто беседовали на самые различные темы, Лацар присоединялся редко, да и то деятельного участия в них не принимал, ограничиваясь краткими, ничего не значащими репликами.

Во время одной операции нам предстояло оборонять русло речки, протекавшей по долине, и мы основательно окопались на берегу. Рядом расположились наши артиллеристы. Когда подошла наша с Лацаром очередь дежурить у орудия, он долго молчал, задумавшись о чем-то, а потом вдруг возьми и спроси меня: что, мол, ты лично думаешь о русских и о России в целом. Когда я ему ответил, что, дескать, ни над чем подобным вообще не задумываюсь, он заявил, что, мол, это более чем странно.

— Ты ведь не раз рисковал жизнью в этой стране за этот год, и ты утверждаешь, что никогда не задумывался о том, что за люди живут здесь и для чего ты здесь оказался?

В ответ я пояснил, что Россия для меня — враг, ни больше ни меньше, а народ в ней живущий — славяне, то есть существа расово неполноценные.

— А почему ты считаешь их нашими врагами и расово неполноценными существами? — стал допытываться мой собеседник.

Когда я ответил, что, дескать, мне все уши об этом прожужжали еще в школе, в гитлерюгенде, что иного я не мог прочесть ни в одной из газет, он сказал что-то вроде, дескать, если лгать беспрестанно, то потом даже сам лжец поверит, в конце концов, что это чистая правда.

— Но мне почему-то кажется, Генри, что ты не пылаешь к ним ненавистью, даже разговариваешь при случае.

Спору нет, исколесив сотни и тысячи километров российских военных дорог, я часто общался с местным населением, именно поэтому вопрос Лацара задел меня за живое. А тот продолжал въедливо копать дальше — мол, что ведь куда приятнее дружить, нежели враждовать, и что он уверен, что в душе у меня нет и следа ненависти к русским.

— Ненависти нет, верно, — признался я, — но они — наши враги, и врагами останутся. Что же касается того, что приятнее, то как раз ненавидеть врага куда приятнее, чем любить его.

— Так ведь Иисус Христос учит нас возлюбить врагов наших, так ведь?