Лидия Чарская - Газават

• Название: Газават
• Автор: Лидия Чарская
• Жанр: Русская классическая проза

Персонажи повести Л. Чарской «Газават» — молодой русский офицер, его друг — сын вождя восставших горцев, привязавшийся к России и полюбивший русских, юная страдалица, попавшая в плен к горцам, свирепый и жестокий воин-мюрид, добрая сострадательная чеченка и многие другие — это большей частью лица исторические. Все они группируются вокруг знаменитого вождя кавказских мюридов Шамиля — предводителя в многолетней борьбе горцев за веру и свободу.

---

Тихий душистый вечер ласково веет над ним… Золотые лучи солнца, уже готовые угаснуть, освещают исхудалое лицо больного… Один из них проник в черные, слипшиеся от пота кудри и серебрит их, играя ими… Нежный, едва уловимый горный ветерок дохнул в лицо больного, скользнув по его исхудалым щекам и резко выдавшимся скулам.

Солнце заходило… На верхушку мечети вышел мулла и прокричал свой обычный призыв к вечернему намазу.

Больной тяжело вздохнул и открыл глаза. О, какие это были глаза! Целое море страданий, безысходных и мучительных, как смерть, таилось в них!..

По этим глазам только и можно было узнать прежнего Джемалэддина, — так сильно изменили его горе и болезнь.

Около года тому назад он еще не терял смутной надежды, что отец уступит его советам и помирится с русским царем.

Но в тот памятный день, когда он освободил Мишу из когтей Гассана, у него была продолжительная и тяжелая беседа с отцом.

Роковая беседа!

О, он никогда ее не забудет! Никогда!

Шамиль, узнав о спасении и бегстве пленного, стал упрекать Джемала за его приверженность к русским и за измену родине.

— Нет! Нет! Я не изменник, отец! — вскричал он тогда. — Я люблю и тебя, и мой жалкий, дикий народ… Но я не могу, отец, оставаться слепым, как все вы, чтобы не понять, как необходимо нам пустить в наши горы русских… Они откроют нам путь к просвещению, научат нас цивилизации, сделают из нас культурный народ… Гляди, отец, ты устроил литейные заводы; но твои пушки разлетаются в щепки от их ядер, в то время как их орудия несут нам гибель и смерть… А твое войско?.. Твой низам, эти конные и пешие воины, разбегающиеся в минуту опасности и не слушающие начальства?.. Разве можно воевать при таких условиях!.. Полно, отец! Помирись с русскими… Вышли белый флаг русскому царю, благо уполномоченный являлся с переговорами из Бурунтая от князя.[109] Помирись с белым падишахом, отец, пока есть время и не вся еще Чечня отложилась от тебя. Ведь русский царь ничего от горцев не требует: ни перемены их веры, ни их аулов и саклей, желает только, чтобы они признали власть России над собою и вели мирную, спокойную жизнь…

Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина.

Грозно сдвинулись его седые брови. Судорога прошла по лицу. Что-то странное, непоколебимое и жестокое отразилось в нем, когда он спросил сына, усмехаясь недоброй усмешкой:

— Слушай, ты, темный ворон, накликающий беду, сколько тысяч туманов[110] получил ты от белого падишаха за предательство старого Шамиля?

Джемалэддин весь вздрогнул от оскорбления. Потом, с трудом удерживаясь от резкого ответа, он сказал:

— Отец! Я не изменник и не предатель, повторяю тебе, я желаю блага тебе и нашему народу. Если ты не примиришься с русскими, тебя ждет гибель… Пойми, отец! Вся Чечня, весь Дагестан уже кишат изменой. Наш народ чувствует силу и правду на стороне русских и идет к ним.

— Ты христианин? — сурово нахмурив чело, спросил сына Шамиль.

— Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!

— Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму все, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз еще омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас… Ты не сын мне больше… Я не знаю тебя!..

Целый год прошел с этого разговора, целый год живет в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.

Глубокая апатия овладела молодым человеком… Его заветная мечта не оправдалась… Горный коршун не захотел склониться под знамена белого орла… Теперь он уже не надеялся ни на что и тихо угасал от медленно точившей его организм болезни.

Напрасно малютка Зюльма, оказавшаяся такой преданной и заботливой женою, приводила к нему лучших хакимов, поивших его какими-то ароматичными травами и шепчущих над ним бесконечные заклятья. Ничто не помогало…

Дня три тому назад был в Карате проездом ученый хаким[111] из персов. Его тоже привела Зюльма к больному. Этот оказался более сведущим, нежели другие. Он не шептал над ним заклятий и не поил его, как настоящий доктор-европеец, и сказал, нахмуря брови:

— Все в руках Аллаха, и жизнь и смерть.

— Я только и жду последнего!.. — пылко вырвалось тогда из уст Джемалэддина. — Долго ли мне осталось ждать ее, алим?

— Солнце не успеет три раза окрасить пурпуровым румянцем горы, как чернокрылый Азраил смежит твои очи! — пророчески отвечал тот.

Зюльма горько заплакала… А он, Джемалэддин, был счастлив…

Солнце не успеет три раза окрасить пурпуром горы… Два раза оно окрашивало уже их своим кровяным румянцем. Оставался еще один последний раз. Но он уже не увидит этого, если верить алиму…

В тот же вечер, узнав свой приговор, Джемал послал письмо отцу с нарочным из Карата. Его верный нукер Сафар помчался туда тотчас же на своем неутомимом Карабахе.

Он писал отцу, что смерть недалека, что он, Джемал, не может умереть, не будучи прощенным повелителем, и просил прислать ему это прощение с Сафаром. Он молил отца не отказать ему в нем. Он любил отца и жалел его. И в этом же послании еще раз говорил о необходимости мира с русским государем. Тут же, рядом с горячими, убедительными строками о мире и милосердии белого падишаха и великодушии русского народа, были строки, исполненные самого чистосердечного, самого детского порыва… Ребенок Джемал, разом проснувшийся в нем, а не взрослый молил о ласке своего старого отца…

С той самой минуты, как уехал Сафар, он не перестает томиться… Что он медлит так долго, его верный слуга? Или в Ведени задержали его?.. О, в таком случае он, Джемалэддин, умрет не прощенным!.. Вот уже солнце опустилось низко-низко и купает свои лучи над самыми вершинами гор. Нет, нет! Сафар не успеет, не успеет вернуться!..

Холодный пот покрывает все лицо больного… Несмотря на теплый вечер, дрожь лихорадки пронизывает его до костей… Зубы стучат… А в пылающем мозгу восстает знакомая картина… Она, эта картина, все чаще и чаще рисуется ему теперь с тех пор, как он обречен смерти… И чем более приближается к нему его смертный час, тем ярче и рельефнее встает перед ним эта картина…

Февральское северное утро… Золотые лучи солнца, разноцветными блестками искрящиеся на начинающей уже медленно таять белой пелене сугробов… Белые сугробы и белая девушка с кротким, неземным личиком…

— Джемал, брат мой, — шепчет она, эта девушка, — не забывайте закона Иисуса! Помните Христа!.. Не надо быть христианином, чтобы верить в Него и любить Его… Не забудьте Его, Джемал, брат мой!

— О, я не забуду Его, Лена, сестра моя, бесконечно дорогая сестра! — шепчут бледные, иссохшие губы умирающего, и рука его тянется к золотому крестику, тесно прижатому к его груди…

И перед мысленным взором больного предстает новый, светлый, прекрасный образ Того, Кто не побоялся испить до дна полную чашу страданий. Кто умер на кресте за грехи людей.

— О могучий, прекрасный, великий Исса! — беззвучно шепчут запекшиеся губы умирающего. — Позволь мне, жалкому, дикому, темному мусульманину, дивиться Тебе и преклоняться перед Тобою!.. Бог Лены! Бог русского народа! Не отворачивай от меня Твоего светлого лица! В Тебе истина. В Тебе правда, великий христианский Бог!

Дрожащие руки хватают маленький крестик, жаркие уста приникают к нему, снова шепчут чуть внятно, беззвучно:

— Бог Лены! Бог русских! Облегчи мне мою муку, могучий Христос! Верни мне прощение моего отца! Верни его любовь, Спаситель!

И он затихает, в бессилии опустив голову на мягкие подушки…

Солнце еще ниже. Теперь оно уже не золотое, а кроваво-красное на западе… что-то зловещее в нем, в этом пурпуровом румянце… Скоро, скоро теперь! Вот еще окрасится пурпуром тот нижайший утес, и душа его отлетит к Аллаху… Теперь уже недолго ждать и томиться… Но как тяжелы ему эти предсмертные минуты!.. Как мучительно мало воздуха в груди!.. Точно каленым дыханием веет на него вечерний горный ветер. О, он задохнется сию минуту… Нечем дышать!

На мгновение больной закрывает глаза, потеряв сознание… Потом открывает их снова…

Кто это плачет подле, приникнув к его ногам?

— Ты, Зюльма?

Да, это она! Бедная малютка горько оплакивает своего повелителя. За год их брачной жизни она успела понять и оценить его великодушие и доброту. Он был с нею добр и ласков, как заботливый брат с младшей сестренкой. Мужчины их племени не умеют так обращаться с женами. Они умеют лишь приказывать и повелевать. А этот!.. О, недаром жизнь готова отдать за него Зюльма! Готова умереть вместо него, лишь бы спасти от смерти своего Джемала.