Владимир Хлумов - Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)

• Название: Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)
• Автор: Владимир Хлумов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь - человек и собака.

24

- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.

- Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.

- Плохо, наверное, тут одному спать.

- Почему?

- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.

- Ну, мама, ты скажешь.

- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...

- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.

- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.

Андрей глухо булькнул в одеяло.

- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.

- И что, откуда он упал?

- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.

- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?

- Отец улетел ночью.

Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.

- Плачешь, что ли? - спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.

- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.

- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, - мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:

- За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала...

Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?

- Может быть, - поежился Андрей

- А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек?

- Нет, - коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.

Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.

- Ты чего, - спросила мать.

- В туалет, - успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.

- Серега! - сбитым дыханием шепнул Андрей.

- Кто там у тебя? - высохшим голосом спросил полуночник.

- Мама, - пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.

Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.

- Как рука? - спросил Андрей.

- Хреново, оторвал бы, так зудит.

- Чешется?

- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит, как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.

- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.

- Да ты что, как я это покажу?

- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.

Со стороны лифтового холла послышался частый цокот. Появилась Ленка Гаврина:

- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?

- Ага, релаксируем, - они оба скривились.

- Ну, привет, - Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.

- Слушай, - предложил Андрей, - Давай еще посмотрим.

- Я боюсь.

- Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю обратно.

Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не присохла.

Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял, боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.

25

Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой - развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть, как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина.

- Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть газеты читаешь?

Ты вообще в какой стране живешь? И даже не мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то есть пока до суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну, а с этой электричкой, сказали же тебе, отдыхал человек, совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь, что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию и катись отдыхать, ты когда на даче был последний раз? Ну! Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом Кусакина...

Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки, внимательно смотрел Александр Сергеевич, а с другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич. Не случайно в этом месте стоял инженерный институт по человеческим душам. То есть сначала, когда он, блуждая по коридору, попал в курилку Литературного Института, ему показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре.

В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол, девушки, разрешите интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:

- В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ...

с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?

Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика.

Но потом к ним подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил где у них архив.

- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом ....

вот тебе ...и .... архив ... .

В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?

- Не колются, и ладно, - добродушно ответила хранительница молодого русского слова.

Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.

Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось - еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.

Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.