Владимир Тендряков - Три мешка сорной пшеницы

• Название: Три мешка сорной пшеницы
• Автор: Владимир Тендряков
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00157-0

---

Собаки сопровождали щупленького человека в гражданской кепке и в полупальто из шинельного сукна. Один рукав был пуст, но зато под локтем здоровой руки зажат снятый протез–рука. Кисть протеза в кожаной перчатке торчала за спиной, словно тайком от хозяина просила милостыню.

Божеумов, возвращаясь от машин, брезгливенько пнул галошей подвернувшуюся под ноги собачонку, та взвизгнула и залилась захлебывающимся лаем. И вся разнокалиберная стая вместе с псами волчьей масти всколыхнулась, залаяла и басовито, и сварливо, и пронзительно. Божеумов, растерянно оглядываясь, попятился…

Человек с протезом крикнул на собак, крупные псы замолчали, а мелкота продолжала неистовствовать. Божеумов, взметывая галошами, рванул на полусогнутых к крыльцу. Его встретили дружным смехом:

— Вприсядочку, Илья Дмитриевич!

— Не задевай — мы кусачие!

Божеумов неловко поеживался, приходил в себя:

— Черт их нанес. Словно с неба…

— Хлеба нет, а собак развели.

— А ну ка, подойди сюда! — Божеумов обратил внимание на человека с протезом, поманил пальцем: — Давай, давай поошевеливайся!

Человек, скособочив плечико, прошел сквозь обложивших крыльцо собак, задрал острый подбородок.

— А вы, похоже, невежливы не только с собаками, — сказал он.

На крыльце заинтересованно притихли. Божеумов покачивался с носков на пятку, с высоты крыльца разглядывал стоящего внизу человека с запрокинутым, истощенно бледным лицом, с протезом, зажатым под мышкой. Кисть протеза в черной перчатке торчала за спиной, по-прежнему казалось — она просит тайком от хозяина милостыню.

— Послушай, дружочек, как тебя?..

— Моя фамилия Кистерев, я председатель Кисловского сельсовета.

— Тем более… Председатель сельсовета, представитель, так сказать, власти, а оглянись–ка — на кого ты похож?..

— Вам не нравится, что я похож на самого себя?

— С собаками к учреждению… И в какое время! Стыд!

— Каждый выбирает себе компанию по вкусу.

— Председатель сельсовета со вкусом… собачьим! Ну и ну! — Божеумов перестал покачиваться, поджал губы, нацелил хрящеватый нос и запрокинутое лицо, посмурнел: — Вот что, приятель, убирай–ка отсюда своих ублюдков.

— Забыл вам сообщить, что еще и бывший фронтовой офицер.

— Ты слышал меня? Убирай. И побыстрей!

— И мне не составит большого труда наказать вас за невежливость.

— Да ты знаешь ли, с кем говоришь, братец?

— Похоже, с невменяемым грубияном…

Председатель сельсовета Кистерев осторожно опустил из–под локтя под оградку, на щетинистую мокрую траву, протез, шагнул к крыльцу. Два рослых пса сразу же поднялись и двинулись следом.

— Извинитесь за невежливость, или… или я отвешу вам пощечину своей единственной рукой.

Божеумов поводил ломаным носом с лица Кистерева на псов, стоящих у ног.

— Вы слышали?.. Или отсчитать вам до трех?..

Божеумов резко повернулся, пробил плечом своих земляков, скрылся и коридоре. Кистерев не спеша поднял протез, снова зажал его локтем, взошел на крыльцо и тоже плечиком вперед: «Прошу прощения, прошу прощения…» — скрылся за входной дверью.

— Да–а, — раздалось на крыльце, — здесь кусачи не только собаки.

А собаки расположились на грязном тротуаре, без интереса поглядывали на людей, выкусывали блох…

…Через час хмурый Божеумов отыскал Женьку:

— Едешь со мной.

— Куда?

— В Кисловский сельсовет, к этому… собаководу.

— Пришлось извиниться перед ним?

— Цацкаются, особая личность, видите ли, с боевыми заслугами.

— Нарвался ты.

— Не твоего ума дело — «нар–вал–ся»! И на заслуги бы не поглядели, если б не этот Бахтьяров. Секретарь райкома водит дружбу с чокнутым, чокнутый — с собаками. Компания! А наш старик ни с кем портить отношения не хочет.

— Выходит, все против тебя.

— Ничего, еще не вечер, поглядим, что впереди будет. Едем–то к нему в гости, к собаководу…

3

Грузовик–полуторка, сельское детище военных лет, сколоченное, свинченное из других погибших грузовиков, с рычанием, смахивающим на истерику, вгрызался в грязную дорогу. Обшарпанный кузов качало, как на морской волне. В нем страдали два знакомых угрюмых пса, которых волочило от борта к борту.

Божеумов занял место в кабине, рядом с шофером, Женька — в кузове, на смятом мокром брезенте, бок о бок с председателем Кисловского сельсовета Кистеревым. Его искусственная рука упрятана от дождя под брезент. Женька поинтересовался:

— Зачем вы ее с собой таскаете, если не носите?

— Для парадных случаев.

— Где ранены?

— Хотите спросить: где покалечен? В безымянной степи, на подступах к хутору, название которого так и осталось для меня тайной.

Сидит напряженно прямо, держась за борт едипственной рукой, лицо под мокрой кепчонкой хрупко–костистое, упрямо хранит капризное выражение ребенка, презирающего взрослых. Тонкие губы сложены в пресыщенно ядовитую складку, а линия заостренного подбородка невинно чиста — старичок–подросток; трудно сказать, сколько ему лет, — может, с небольшим за двадцать, может, все пятьдесят. Вот уж воистину — маленькая собачка до старости щенок.

какое-то время ехали молча, отдавшись качке. А мимо тянулись широкие поля, знаменитые поля Нижней Ечмы, — в гнилой стерне, размокшие, еще более унылые и однообразные, чем ровное нависшее небо. Глаз невольно с тоской рыскает по ним, ищет признаки жизни: не выглянет ли из стерни обугленно–черная голова грача, не вспорхнет ли озябший жаворонок, — но нет, пусто, пусто, безнадежно мертво кругом. Только где–то на краю, забитые в щель между плоской землей и плоским небом, — темные крыши деревенек, почему–то трудно поверить, что и в них кто–то сейчас живет. И грязная, истерзанная дорога — рваная рана на неопрятной, до бесстыдства небритой земле. И с истерическим воплем лезет по грязи машина. И качается кузов, и маются две собаки с мученически угрюмыми мордами, сползают то к одному борту, то к другому.

— Вы что же это не всю свору захватили? — не выдержал молчания Женька. — В село собак вокруг вас было около десятка.

Кистерев, глядя вдаль, чеканной скороговоркой и ясным голосом ответил:

— Эти — моя семья. Те, что остались, — добрые знакомые. Так что — свиделись и расстались до новой встречи.

— Вы только передо мной шута разыгрываете или всегда такой?

— Придурковатый? — подсказал Кистерев.

— Да уж, не в обиду, — вроде этого.

— А кто в жизни без придури? Вот вы, например, едете сейчас собирать хлеб, когда он давно уже собран и вывезен. Собрать собранное, искать найденное, глотать проглоченное — не придурь ли это?

Машину вдруг бросило, собаки скатились на Женьку, на собак — Кистерев. Собачий визг, тенористое чертыхание Кистерева, Женькино сопение. Наконец кой–как отделились друг от друга, — машина по застряла, вихляя кузовом, плелась дальше, захлебывалась в истерике. Посреди кузова каталась вырвавшаяся из–под брезента рука Кистерева, подпрыгивала Женькина мыльница. Женька на коленях добрался до протеза, поймал мыльницу, стал искать глазами свою полевую сумку. Она оказалась под ногами у Кистерева. Тот выудил ее, зажав сумку между коленями попытался запихнуть вывалившееся полотенце, мешала книжка, Кистерев вынул ее, взял в зубы, справился с полотенцем, повертел перед глазами книжку:

— Вон как! Кампанелла, «Город Солнца».

— Дайте сюда! — Чего доброго, еще над этим начнет издеваться.

— Не беспокойтесь, почтительно положу на место.

Женька упрятал в брезент протез, Кистерев вернул ему застегнутую сумку, собаки на время пристроились в заднем углу кузова, с надеждой прижимаясь друг к другу, — прежний порядок был восстановлен.

Кистерев какое-то время заинтересованно разглядывал Женьку, наконец спросил:

— Как это вас бросило?

— Куда бросило?

— На утопию. «Город Солнца» — сказка о праведном мире.

— А что тут такого?

— Вы же из окопа только что выскочили.

— Окоп, по–вашему, человека снова обезьяной делает: думать не смей, интересоваться не смей!

— Окоп — самое трезвое место на земле. В нем не до сказочек. Или не так?

— Я эту книгу у раненого взял, значит, не я один в окопах сказочками интересовался.

— Мда–а… Мечтатели в обнимочку со смертью. Ликуй, святой Томмазо!

— Вы, вижу, Кампанеллу не очень…

— А разве можно к нему теперь — очень?

— Это почему же нельзя? — обиделся Женька.

— Триста лет назад он надавал людям кучу советов: как из плохого мира сделать мир хороший. Триста лет прошло, а советы так до сих пор и не использованы. Значит, одно из двух: или все человечество глупо — не умеет их использовать, или глупы сами советы. Вы считаете — глупо человечество?

— Есть ли для вас святые люди? — Женька уже не скрывал недоброжелательства.