Элиза Ожешко - Над Неманом

• Название: Над Неманом
• Автор: Элиза Ожешко
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00282-8

«Над Неманом» — наиболее крупное произведение Э. Ожешко — был написан в 1886–1887 годах, в пору расцвета таланта писательницы. В романе создана широкая и многоплановая картина польской жизни того временя.

Роман «Над Неманом» — великолепный гимн труду. Он весь пронизан мыслью, что самые лучшие человеческие чувства — любовь, дружба, умение понимать и любить природу — даны только людям труда. Глубокая вера писательницы в благодетельное влияние человеческого труда подчеркивается и судьбами героев произведения. Выросшая в помещичьем доме Юстына Ожельская отказывается от брака по расчету и уходит к любимому — в мужицкую хату. Ее тетка Марта, которая много лет назад не нашла в себе подобной решимости, горько сожалеет в старости о своей ошибке…

---

— Да разве только здесь случается грустное и неприятное? — ответила она. — Везде, везде… может быть, даже и еще хуже. Разница только в форме.

Юстина высказала мысль, которая четверть часа тому назад победила ее отвращение и помешала бежать домой, — высказала просто и даже пожала плечами, как будто бы речь шла о бесспорном деле.

— Посмотреть со стороны, — прибавила она и невольно взглянула на Корчин, — подумаешь, что там нет ничего ни дурного, ни безобразного, но вблизи… если не одно, то другое… разница только в форме!

Стажинская всплеснула руками и воскликнула:

— А ведь вы правду говорите, правду! Отлично! Злые люди живут повсюду, только злобу свою различно выказывают. А бог всемогущий на одном пастбище и овцу, и козлище терпит…

— Как я рад, как я рад, что вы так смотрите на это, — раздался около Юстины голос Яна, — а уж мне в голову приходило, что вы нас бог знает за кого принимаете, за каких-то разбойников…

Он весь сиял, смеялся и, не сознавая, что делает, нагнулся и сорвал несколько цветов с соседней межи. Цветы ему не нужны были, ему хотелось скрыть яркий румянец, заливший все его лицо. Еще не охладевший от охватившего его чувства, он задумчиво повторил слова Юстины:

— Разница только в форме… то есть разные характеры разно и выказываются: у иных хорошо, у иных скверно… но это только форма… поверхностное и скоропреходящее, а настоящая цена человека в том, что у него в душе заключается…

Мысль Юстины хорошо поняли и мать и сын. Антолька подняла к Юстине свои девичьи, чистые, как у голубки, глаза.

— Если б вы пришли в понедельник… только корсет не надевайте… мы с вами целый день стали бы рядом жать, — шепнула она.

— Вот тебе и работница, Ян! — засмеялась, было Стажинская, но потом вдруг взмахнула руками, топнула ногой и закричала:

— А теперь за работу, детки, за работу! Еще немного — и все поле сожнем! Живо, детки, живо! Янек, вон там валяется серп, — Эльжуся бросила, когда за отцом побежала. Ничего, что ты взрослый парень, своим бабам помогать не стыдно! Живо, детки!

«Детки!» — конечно, относилось и к новой работнице. Все четверо энергично и молча принялись за работу; только один раз Антолька фыркнула, когда услыхала вздох, вырвавшийся из стесненной груди Юстины. Юстина тоже рассмеялась и так громко и весело, как не смеялась никогда; задыхаясь, она поспешила уверить, что вовсе не чувствует себя утомленной. А Ян с огромным снопом колосьев выпрямился во весь рост, странно торжественным и задумчивым движением откинул со лба упавшие на него волосы и высоко вверх, к облакам, поднял глаза, светившиеся каким-то серебристым сиянием. В это время за ними послышалось несколько голосов, среди которых выделялся звучный веселый голос Витольда Корчинского:

— Браво, Юстина, браво! Бог на помощь! Как поживаешь, Ян? Как ваше здоровье, пани Стажинская? Браво, Юстина, браво!

Юстина оглянулась назад и увидела своего молодого родственника Витольда. Детским весельем блестели его глаза и лучезарный лоб, когда он, звонко смеясь, обхватил ее своей худощавой, но гибкой рукой и несколько раз повернул вокруг себя.

— Много нажала? Долго работала? Да ты жать-то умеешь ли? Хорошо, что хоть не бренчишь на фортепиано и не слоняешься по комнатам. Каждый человек должен что-нибудь делать на свете. Правда, Янек? Янек, помнишь, как ты меня из Немана вытащил, когда я был еще ребенком? Я тайком от Юлека убежал купаться, Юлек еще меня учил плавать? А вы, панна Антонина, и не узнаете меня? Два года тому назад мы с вами собирали грибы и землянику. Но ты, Юстина, право молодец: наскучило тебе барабанить по клавишам да изнывать над любовными романами, и пошла жать… Браво!

Он поочередно пожимал руки Яну, Стажинской, Антольке. Ян тоже дружески и весело улыбался и вспоминал, как ему удалось вытащить из воды тогда еще маленького Видзю.

— А отчего ты не ходишь к нам? — с легким упреком спросил он. — К Фабиану всегда ходишь, к Валенту, даже к Владиславу заглянул, а о нас совсем забыл.

— Как я зайду? Твой дядя болен и ни с кем не любит видеться. Но я зайду, сегодня даже зайду. Я целый день в поле, — вон там был возле леса, и столько говорил, что у меня даже язык пересох.

Как шаловливый ребенок, он высунул язык и побежал вслед за толпой мужчин, которые, обогнув поле Яна, шли, громко переговариваясь, по дороге, тянувшейся узкой полосой вдоль околицы.

Наступил вечер. Солнце наполовину скрыло свой огненный диск за бором. С полей возвращались люди, ехали возы, поднимая облака пыли; пронизанная последними лучами солнца, она окутывала золотой дымкой длинный ряд домиков и садов, купы деревьев, широко раскинувших могучие ветви, путаную сеть плетней и тропинок. Белая лента дорога, все тропинки, дворы, узкие проходы между амбарами и овинами сразу заполнились людьми и вернувшейся с пастбищ скотиной. Среди пышно разросшейся зелени, в густых облаках пыли, то кучками, то в одиночку сновали взад и вперед, скрещивались, вдруг появлялись и снова исчезали пестрые женские платья, головы в чепцах, платках и косах, лица, изборожденные морщинами, исхудалые и грустные или румяные и цветущие, после целого дня тяжелой работы весело улыбавшиеся, открывая ряд жемчужных зубов; все эти лица золотились темным загаром и все блестели от пота, едва начинавшего просыхать на лбу, неизменно выделявшемся своей белизной. В воздухе звенело от гомона голосов, блеяния овец, мычания коров, лая собак и громыхания колес. Слышалось глухое покряхтывание старух, расправлявших наболевшие плечи под кофтами, на которых темнели мокрые пятна от пота; слышался хохот девушек, которые умудрялись, неся в руках серпы, одновременно связывать букеты или плести венки из сорванных по дороге цветов; слышались звонкие голоса детей, выбегавших навстречу матерям, озорные выкрики подростков, кудахтанье кур, воркование голубей и пение петухов.

В саду Анзельма красные лучи солнца косыми полосками ложились на мягкий ковер зелени, пронизывали ветви фруктовых деревьев и золотили густо осыпающие их плоды. Пчелы уже спали в голубой толпе приземистых ульев, за которыми в трепетном свете заката замерли широколиственные вечерницы и высокие мальвы. Сад наполнился щебетом птиц и благоуханием цветущей резеды, смешанным с острым запахом мяты и ароматом божьего дерева. Сквозь густую листву сапежанки два окошка в голубых рамах горели как ярко светящиеся рубины. В открытые настежь ворота, по дорожке, изборожденной следами колес, входили коровы и овцы.

Анзельм в грубой суконной сермяге прохаживался по саду медленным шагом вместе с Витольдом Корчинским и показывал своему молодому гостю фруктовые деревья. Вот уже много лет, как он не выходил на полевые работы и потому в околице носил прозвище «графа». Впрочем, все отлично знали, что Анзельм избегал не работы, а шума и сутолоки; посреди толпы его лицо принимало какое-то болезненно-тоскливое выражение, а бледно-голубые глаза растерянно глядели по сторонам. Он робко и боязливо закутывался в свою сермягу и незаметно исчезал. Зато в своей усадьбе он был спокоен, как окружавшая его безмятежная тишь, и делал все, что нужно было делать: косил, поливал, давал корм скотине, а зимой молотил на току хлеб, что-то стругал и пилил или, стуча молотком и топором, чинил забор, подправлял ульи, что-то мастерил в доме. Все это он делал медленно, но, не отдыхая ни на минуту, погруженный в глубокую задумчивость, словно душа его, витала где-то далеко от действительности.

Сегодня с помощью поденщика он целый день складывал в сарай снопы, которые Ян привозил с поля, затем послал поденщика за водой, а сам пошел задать корм лошадям. В первый раз в жизни Ян оставил Гнедка и Каштана на чужое попечение, с лихорадочной поспешностью возвращаясь в поле.

Выйдя из конюшни, Анзельм, как вкопанный, остановился перед воротами и рукой прикрыл от солнца глаза. Желтый Муцик с лисьей мордой метался как угорелый, боязливо отступая перед большой черной собакой, которая сопровождала двоих людей. Одного Анзельм узнал сразу. Это был Михал, фанфарон и первый во всей околице щеголь в канифасовом костюме канареечного цвета; он шел сюда, вероятно, в надежде повидать Антольку, за которой явно ухаживал с прошлой зимы. Но другой… этого другого Анзельм узнал только за десять шагов. Он даже не узнал, а скорее догадался и, запахивая сермягу, невольно попятился назад. В глазах его блеснуло беспокойство, тонкие бледные губы под седеющими усами сложились в ироническую улыбку.

— Корчннский, — шепнул он, — молодой Корчинский… зачем, что ему нужно?

Но, тем не менее, как и при встрече с Юстиной, он медленно пошел вперед, вежливо приподнимая шапку. Казалось, что, несмотря на неприятность, которую доставляло ему всякое общение с людьми, — с теми людьми в особенности, — он считал своей обязанностью быть с ними как можно более любезным. Витольд поспешно протянул ему руку. А тот еле прикоснулся к ней пальцами и, глядя куда-то вдаль, проговорил: