Анастасия Дробина - Погадай на дальнюю дорогу

• Название: Погадай на дальнюю дорогу
• Автор: Анастасия Дробина
• Жанр: Исторические любовные романы
• ISBN: 5-699-24252-x, 978-5-699-24252-8

Семнадцать лет провела красавица Настя вдали от родного дома, от любимой Москвы. С кочевой кибиткой своего мужа, таборного цыгана Ильи, проехала половину России. И вот, наконец, она узнала: отец простил ее за то, что отказалась стать женой князя, а затем, накануне свадьбы с богатым цыганом, сбежала с Ильей Можно вернуться. Снова Москва, снова хор, дорогие сердцу лица. И песни! Ведь ее, лучшую певицу, помнят до сих пор - и снова не счесть поклонников таланта прекрасной Насти!.. Однако нет ей радости. Все эти годы изменял Илья, но, пряча слезы, она прощала его, потому что любила больше жизни. А вот теперь он влюбился в девушку, ровесницу дочери, - и даже хочет убежать с ней в Бессарабию! Ради чего терпеть Насте такие муки? Неужели ради этой самой любви? Да и есть ли она?..

---

– Нет, ты туда не заглядывай, это лихими людьми положено.

– Краденым, что ли, Никодим твой торгует?

– А шут его ведает... – Маргитка, стоя к нему спиной, взбивала подушки на нарах. – Я не спрашиваю, здоровее буду. Мне, может, тоже хочется до девяноста годов дожить... Нет, вру, не хочется! На кого я тогда похожа буду?

Илья слушал и не слышал ее болтовни. Стоя у порога, глядел на то, как Маргитка, управившись с постелью и откинув угол лоскутного одеяла, садится на край нар, закидывает руки за шею, расстегивая крючки платья, как стягивает его через голову, как, ворча, распутывает застрявшие в крючках пряди. Оставшись в рубашке и обеими руками встряхивая волосы, она посмотрела на Илью. Тихо сказала:

– Ненаглядный мой... Иди сюда – ко мне. Иди...

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка... Темная вся, как мед гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы... Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или... или чем черт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения ее тоненьких, горячих пальцев – и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому... Даже Настьке.

– Девочка... Чайори... Цветочек мой, чергэнори [34]... солнышко весеннее... Мед ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я... я... люблю я тебя, господи...

– Ой, боже мой... Боже мой...

Она плакала, улыбаясь сквозь слезы, и торопливо смахивала соленые капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и черные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся бревнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметеный пол избушки.

– Тебе не холодно? – спросил Яшка.

Дашка отрицательно покачала головой, но Яшка все же не смог отказать себе в удовольствии снять чуйку и накинуть ее на плечи девушки. Они сидели на высоком берегу Москвы-реки под стеной Симонова монастыря. День клонился к вечеру, солнце опускалось за Таганку, играя розовым светом на маковках церквей дальней Рогожской слободы. Вода в реке текла медленно, делаясь в закатном свете то белесой, то желтой, то розоватой, то, ближе к поросшему камышом берегу, совсем темной. Небо блекло, словно выцветая, в нем бесшумно носились стрижи. В соборе названивали к вечерне; со стороны Таганки чуть слышно вторили колокола Новоспасского монастыря. Чуть поодаль, в высоких зарослях иван-чая, чернела голова Гришки. Тот из приличия сопровождал сестру, но, оказавшись возле монастыря, объявил, что весь день смертельно хочет спать, залез в иван-чай и захрапел так, что качалась трава вокруг.

– Теперь уже скоро.

Яшка сел на примятую траву рядом с Дашкой. Та кивнула, улыбнулась. Яшка молча смотрел на ее темное замкнутое лицо, на волосы, убранные под платок, на немигающие, черные, чуть раскосые глаза, которые словно вглядывались во что-то за рекой. Зная, что Дашка не видит его, он осторожно придвинулся. Задержав дыхание, коснулся губами воздуха совсем рядом с ее щекой, потом – рядом со лбом, потом – около виска. Дашка сидела неподвижно, но когда Яшка, окончательно обнаглев, потянулся к ее губам, нахмурилась и отстранилась.

– Не хватит тебе?

Яшка, покраснев, отодвинулся. Смущенно буркнул:

– Кто тебя трогал?

– Да я же чувствую.

– Чувствует она... И в мыслях ничего не было. Вон же твой брат в кустах сидит, что я – дурак?

Дашка ничего не ответила. Яшка, отворачиваясь, с досадой подумал: дурак и есть.

И как прикажете ухаживать за такой? Ни в оперу, ни в «Эрмитаж» на венгерский хор, ни на Разгуляй смотреть ученого медведя не поведешь: все равно не увидит. Новый синий костюм, перстень с камнем и шляпу не наденешь: не разглядит. Жеребцов своих не покажешь, верхом перед ней не повертишься... ничего-то эта девчонка не видит. Может, хоть голос у него не противный, нравится ей? Яшка искренне надеялся хотя бы на это, но и поболтать с Дашкой у него тоже выходило нечасто: стоило хоть на минуту заговорить с ней в доме или во дворе – и тут же откуда-то, как черт из коробочки, появлялся ее папаша! Приходилось на полуслове обрывать разговор и делать вид, что оказался рядом с Дашкой по чистой случайности. Однако на шестой такой случайности Илья начал хмуриться, и Яшка понял, что пора что-то предпринимать.

Идти прямо к Илье он не решился и для начала поговорил с Дашкиным братом, объявив, что имеет самые серьезные намерения и готов вести Дарью Ильинишну под венец хоть сейчас. Гришка обрадовался, заверил друга в том, что лучшей партии он для сестры не желает, но, когда Яшка осторожно поинтересовался, согласится ли на это Дашка, Гришка пожал плечами: «Из нее иногда по целым дням слова не вытянешь. Кто ее знает, что она там себе думает...»

Разумеется, надежнее всего было бы поговорить с самой Дашкой, и Яшка уже намеревался сделать это раза четыре, но в самый ответственный миг язык словно примерзал к зубам, и снова получался пустяковый разговор про погоду и про соседские дела. Оставшись наедине с собой, Яшка отчаянно злился, напоминал себе о том, что незачем так трусить, что любая девчонка с Живодерки была бы счастлива помчаться с ним в церковь: семья Дмитриевых была богатой и известной, и Яшка считался завидным женихом. Любая... но не эта красавица, всегда смотрящая куда-то через его плечо немигающими глазами. И поди пойми, какими словами нужно с ней говорить. И поди догадайся, что у нее на уме, чего она хочет и кого ждет. Вид у нее такой, будто она вовсе замуж не собирается. Ни за Яшку, ни за кого другого.

В конце концов Яшкины терзания заметила даже Маргитка и высказалась, как всегда, без обиняков: «Дураком родился и дураком помрешь. Чего боишься, валенок? Ты ей только моргни – поскачет за тобой язык высунувши! Она же слепая, кто ее замуж возьмет? Только такой пенек, как ты, и сподобится...»

Но Яшка отвесил сестре подзатыльник, от которого Маргитка свалилась на пол. Вскочив, она дала сдачи «Роковой страстью», и драка между братом и сестрой получилась такой, что обоих целую неделю не брали работать в ресторан, чтобы не пугать гостей. А сегодня утром Яшка проснулся с совершенно ясной и четкой догадкой, как можно развлечь Дашку, а заодно и поговорить с ней без лишних ушей. Все было так просто, что он целый день не мог понять, как это ему раньше не пришло в голову.

Операция была разработана тонко, и успеху немало способствовало то, что Илья с полудня ушел на Конную площадь. Гришке не стоило большого труда упросить мать отпустить его с сестрой погулять за Таганку. Настя, чем-то озабоченная, не стала вдаваться в подробности и рассеянно предупредила: «Смотрите, до темноты вернитесь». Гришка пообещал и тут же понесся ловить извозчика. Полчаса спустя брат и сестра Смоляковы на глазах у всего Большого дома торжественно загрузились в пролетку, которая не спеша покатила с Живодерки, а через десять минут, уже на Садовой, в экипаж вскочил Яшка.

К вечерне отзвонили, и на обрыве снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь посвистыванием зябликов и Гришкиным храпом в иван-чае. Яшка уже начал вертеться, опасаясь, что ничего не получится, но вскоре ветер донес из-под обрыва смех и голоса.

– Идут! – Яшка вскочил, быстро подошел к краю обрыва. Внизу, на пологом берегу реки, показалась вереница людей. Это были парни и девушки Рогожской слободы, облюбовавшие речной берег для гуляний. Их было человек двадцать, чинно идущих кто попарно, кто небольшими кучками, девушки – в нарядных кофточках и сборчатых юбках, с косыночками на плечах, парни – в косоворотках и сдвинутых на затылок картузах, в накинутых на плечи чуйках. Следом бежали босоногие дети, а совсем вдалеке, безнадежно отставшие, плелись две старухи в ковровых платках, явно посланные наблюдать за молодежью. Яшка обернулся к Дашке.

– Слушай! Вот сейчас... – Он не договорил.

С берега подул сильный, теплый ветер, и, словно только этого и дождавшись, над рекой сначала тихо, а потом все звонче и звонче, во всю силу, поднялся молодой голос:

Уж как пал туман...

Дашка встрепенулась, повернула голову, улыбнулась, и Яшка просиял. Голос певца, красивый тенор, усиленный отражением от реки, звучал мощно и вместе с тем нежно, словно сливаясь с шепотом ветра в траве. А чуть погодя к нему присоединилось октавой выше девичье сопрано, за ним – еще одно, следом – чей-то незвонкий, но приятный баритон, и над Москвой-рекой, взлетая к занимающимся закатным огнем облакам, полилась песня.

Уж как пал туман на сине море,
Уж как легла тоска камнем на сердце...

Дашка встала, пошла к краю обрыва. Ветер сорвал с нее платок, разметал выбившиеся из кос пряди, затрепал подол платья. Яшка следил за ней с беспокойством и уже готов был подойти и отвести ее от обрыва, но Дашка остановилась сама на самом краю. В зарослях проснулся Гришка, вскочил, заморгал, завертел головой, и Яшка сердито махнул на него рукой: молчи, мол. А внизу, не зная, что за ним наблюдают, молодой тенор заливался соловьем.