Симона де Бовуар - Сломленная

• Название: Сломленная
• Автор: Симона де Бовуар
• Жанр: Классическая проза

---

Симона де Бовуар Сломленная

Понедельник, 13 сентября. Соляные копи.

Что за причудливая декорация: на окраине деревенского селения словно набросок города, существующего вне времени. Я прошла до середины амфитеатра, поднялась по лестнице центрального павильона и долго созерцала строгое величие зданий, построенных для чего-то, но никогда ничему не служивших. Они осязаемы, они существуют, однако заброшенность превратила их в фантастический призрак, спрашивается только, — чего. Теплая трава под осенним небом, запах опавшей листвы говорили мне, что я еще не покинула этот мир, но лишь лет на двести углубилась в прошлое. Я сходила к машине за вещами. Разложила на земле одеяло, подушки, поставила транзистор и, слушая Моцарта, курила. За двумя-тремя пыльными окнами угадывалась жизнь. У одной из тяжелых дверей остановился грузовик. Люди открыли дверь, погрузили в кузов какие-то мешки, и ничто более не нарушало послеполуденной тишины. Концерт кончился, и я принялась за чтение. Все казалось непривычным: заехала так далеко, на берег незнакомой реки; подняв глаза, вижу себя среди этих камней, вне моей настоящей жизни.

Ведь самое удивительное — это то, что я оказалась здесь и рада этому. Страшит как раз предстоящее одинокое возвращение в Париж. До сих пор, если не было Мориса, то уж девочки сопровождали меня во всех путешествиях. Я думала, радость будет неполной без восторгов Колетты, без придирчивости Люсьенны. Но вдруг, забытая, эта радость вернулась, уже в каком-то новом качестве. Свобода сделала меня моложе лет на двадцать. Закрыв книгу, я даже принялась писать для самой себя, как в двадцать лет.

Я никогда не расстаюсь с Морисом без тяжести на сердце. Конгресс должен продлиться всего неделю, и все же, пока мы ехали из Мужена на аэродром в Ниццу, я чувствовала спазмы в горле. И он тоже волновался. Когда громкоговоритель пригласил пассажиров, улетающих в Рим, Морис крепко обнял меня: «Не разбейся в машине», «Не разбейся в самолете». Прежде чем уйти, он снова обернулся: в его глазах была тревога, поразившая, меня. Что-то трагическое было и во взлете. Самолет оторвался от земли с жестокостью «прощай».

Но вскоре ощущение радости жизни вернулось ко мне. Нет, отсутствие дочерей меня не огорчало. Наоборот. Я могла вести машину быстро или медленно — как захочу. Могла ехать куда мне заблагорассудится, останавливаться, когда мне понравится. Я решила недельку побродяжничать. И вот я встаю с рассветом. Машина ждет меня во дворе, как верный конь. Она влажна от росы. Я протираю ей глаза и радостно, как будто надгрызаю орех, начинаю новый день, который только что озарило солнце. Возле меня белая дорожная сумка. В ней карты Мишлена, «Голубой гид», книги, теплый жакет, сигареты — мои скромные спутники. Никто не раздражается, когда я спрашиваю у хозяйки гостиницы, как она готовит цыпленка с раками.

Скоро настанет вечер, но еще тепло. Это одно из тех волнующих мгновений, когда земля в столь полном согласии с людьми, что кажется невозможным, чтобы кто-нибудь из них был несчастлив.

Вторник, 14 сентября.

Одна из моих черт, восхищавших Мориса, — это сила того, что он называл «чуткостью к жизни». Она жила во время этого краткого пребывания наедине с собой. Теперь, когда Колетта вышла замуж, а Люсьенна в Америке, у меня есть время ее развивать. «Тебе скучно. Ты должна пойти работать», — говорил Морис в Мужене. Он настаивал. Но я не хочу. По крайней мере, сейчас. Я хочу, наконец, немного пожить для себя. И насладиться вместе с Морисом тем уединением, которого мы так долго были лишены. У меня в голове куча планов.

Пятница, 17 сентября. Во вторник я позвонила Колетте. У нее грипп. Она заспорила, когда я ей сказала, что сейчас же возвращаюсь в Париж: Жан-Пьер прекрасно ухаживает за ней. Но я беспокоилась и вернулась в тот же день. Застала ее в постели, очень похудевшей. У нее температура каждый вечер. Уже в августе, когда я ездила с ней в горы, ее здоровье беспокоило меня. Скорее бы Морис осмотрел ее, и я бы хотела, чтобы он посоветовался с Тальбо.

Еще одно существо оказалось на моем попечении, В среду, во второй половине дня, когда я ушла от Колетты, погода стояла такая теплая, что я проехалась до Латинского квартала и присела на террасе кафе. Я курила. Девчонка за соседним столом пожирала глазами мою пачку «Честерфилда», потом попросила сигарету. Я заговорила с ней. Она уклонилась от расспросов и поднялась, что-бы уйти. Лет пятнадцати. Не школьница, не проститутка. Она заинтересовала меня. Я предложила подвезти ее. Она отказалась. Потом, поколебавшись, в конце концов сказала, что не знает, где будет ночевать. Сегодня утром она убежала из Центра, куда ее поместило благотворительное общество. Два дня я держала ее у себя. Мать у нее умственно неполноценная, отчим ее ненавидит. Они отказались от нее. Юрист, ведущий это дело, обещал поместить ее в приют, где она сможет научиться ремеслу. Но с тех пор она уже полгода «временно» живет в том доме, откуда никогда не выходит, разве только по воскресеньям, когда их водят к мессе, — и где ей ничего не дают делать. Там около сорока девочек-подростков. В материальном отношении они обеспечены всем необходимым, но чахнут от скуки, отвращения и отчаяния. По вечерам каждой из них дают снотворное. Они ухитряются припрятывать его, и в один прекрасный день проглатывают весь запас. «Бегство, попытка самоубийства — это нужно, чтобы напомнить судье о нас», — говорила Маргарита. Побеги не представляют трудности, часты и, если не слишком затягиваются, то не влекут за собой применения санкций.

Я поклялась ей поставить всех на ноги и добиться, чтобы ее поместили в приют. Она подчинилась уговорам н вернулась в Центр. Я вся кипела, глядя, как она входит в дверь, с опущенной головой, волоча ноги. Это красивая девочка, неглупая, очень славная, и она просит только работы. Ей же калечат юность — ей и тысячам других. Завтра буду звонить судье Баррону.

Как давит Париж! Даже несмотря на мягкие осенние дни, эта тяжесть гнетет меня. Сегодня вечером я чувствую какую-то необъяснимую депрессию. Я задумала переделать комнату девочек в общую комнату, более интимную, чем кабинет Мориса и наша приемная. Я четко сознаю, что Люсьенна больше никогда не будет здесь жить. Жизнь в доме скоро потечет совсем спокойно. Волнуюсь я, главным образом, из-за Колетты. Счастье, что завтра возвращается Морис.

Среда, 22 сентября. Вот одна из причин — главная — почему у меня нет никакого желания закабалиться работой: я не могла бы вынести, если бы не была в полном распоряжении тех, кому я нужна. Почти все дни провожу у постели Колетты. Температура не падает. Морис говорит, что ничего серьезного. Но Тальбо назначил анализы. В голову лезут страшные мысли.

Сегодня утром меня принял судья Баррон. Очень сердечный человек. Он удручен случаем с Маргаритой Дрэн: а ведь есть тысячи подобных случаев. Вся трагедия в том, что этих детей некуда селить, нет персонала, который бы занимался ими должным образом. Правительство ничего не предпринимает. В результате усилия юристов, занимающихся детьми, и деятельниц благотворительных обществ наталкиваются на непробиваемую стену. Центр, где находится Маргарита, — всего лишь перевалочный пункт. Через три-четыре дня ее переведут в другое место — но куда? Неизвестно. Там, где эти дети содержатся, абсолютно не предусмотрена организация их занятий и досуга. Все же он постарается найти где-нибудь место для Маргариты. И он будет рекомендовать сотрудникам Центра разрешить мне навещать ее. Родители не подписали документа, окончательно лишающего их родительских прав, но нечего и думать, что они заберут девочку. Они и сами этого не хотят, и для нее этот вариант был бы наихудшим.

Из Дворца правосудия я вышла, полная возмущения столь безалаберной системой: Пропасть, перед которой оказываются молодые правонарушители, все глубже. А иных мер, кроме удвоенной строгости, не предпринимают. Я была рядом с церковью Сент-Шапель и вошла, поднявшись по винтовой лестнице. Не было никого, кроме туристов-иностранцев да парочки, которая, держась за руки, рассматривала витражи, Я смотрела рассеянно.

Я все беспокоилась о Колетте. Читать не могу. Единственное, что могло бы мне помочь, — это разговор с Морисом, но он не придет раньше полуночи. Со времени возвращения из Рима он проводит все вечера в лаборатории с Тальбо и Кутюрье. Говорит, они уже у цели. Я могу понять, что он всем жертвует ради своих исследований. Но это первый случай в нашей жизни, когда у меня возникло серьезное затруднение, а он не разделяет его со мной.

Воскресенье, 26 сентября. Итак, это случилось. Это случилось со мной.

Понедельник, 27 сентября. Ну, что же. Да! Это случилось со мной. Это НОРМАЛЬНО. Я должна убедить себя, что это так, и обуздать гнев, сотрясавший меня в течение вчерашнего дня. Да, Морис мне лгал; это тоже нормально. Он мог продолжать лгать и не говорить мне этого. Хоть и с опозданием — я должна быть благодарна ему за откровенность. Я в конце концов уснула в ту субботу. Время от времени я протягивала руку к соседней кровати: постель была заправлена. (Я люблю засыпать раньше него, когда он работает в своем кабинете. Сквозь сон я слышу, как льется вода, чувствую легкий запах одеколона, протягиваю руку — его тело проступает сквозь простыни — и погружаюсь в блаженство.) Громко хлопнула входная дверь. Я крикнула: «Морис!» Было три часа утра. Они не могли работать до трех! Они пили и болтали. Я села в постели: