Александр Марков - Троица

• Название: Троица
• Автор: Александр Марков
• Жанр: Историческая проза

Осенью седмь тысящ сто семнадцатого года от сотворения мира, сиречь 1608 года от Р.Х., к Сергиевой лавре подступили войска самозванца и стояли шестнадцать месяцев… Сопротивление монастыря литовским войскам было не менее упорным и героическим, чем оборона Ленинграда и битва за Сталинград.

Об осаде лавры и других событиях Смутного времени повествует живой журнал юноши XVII столетия — «Летописная книжица о смуте в Российском государстве, о геройской защите Троицкого Сергиева монастыря, о пленении и разорении и о конечной погибели царствующего града Москвы, и об иных мятежных делах, достоверно и неложно написанная свидетелем оных, отроком послушником Данилкой».

---

Но не успели этого дела довершить, ибо напали на нас польские роты. Пришлось нам снова по дворам прятаться, и опять ничего не могли враги с нами поделать, ибо было нас много, и разбежались мы розно во все стороны и отовсюду нежданно на них выскакивали.

И тогда вложил сатана в их злонравные сердца коварное и душепагубное умышление, как разорить и конечно погубить и нас, и весь царствующий град. Стали кричать: огня! огня! Поскакали польские и литовские люди с факелами, с паклей горящей, с охапками соломы, стали огонь под дома подкладывать и во дворы метать. А мы, безоружными будучи, как ни тщились, не умели помешать им исполнить это злоубийственное намерение. И во многих местах огонь занялся. Мы же, где могли достать, тушили, а поляки нам сильно в том препятствовали и пуще разжигали.

Наконец прискакали к нам на подмогу ополченцы, и поляков с Никитской выгнали. Тут и ночь настала, но не сделалось темени, ибо дома горящие ярким светом в ночи сияли.

Всю ночь мы без устали пожар тушили, но полностью в этом не преуспели, ибо ветер гнал огонь и дым прямо на нас. Поляки же до утра отдыхали в Кремле и в Китае городе.

К утру же я до того уморился, что ног под собою не чуял. Едва добрел я до того двора, где коня своего оставил. По счастью туда пламя не достигло. И там я поспал недолгое время. А потом поехал в Чертолье, ибо сведал, что туда большая русская рать пришла.

Поистине так и было: воевода Плещеев привел туда немалое войско. Они теперь ставили туры напротив Кремля и хотели по Кремлю из больших пушек бить. Спросил я у ратных людей, не было ли приступа к Девичьему монастырю. Они же ответили, что-де заперлись в монастыре немцы и поляки, а возитться с ними теперь недосуг: вот Кремль возьмем, они сами сдадутся.

И стал я им помогать туры готовить. А они спрашивали, отчего я так лицом черен, и надо мной смеялись.

— Я, — говорю, — всю ночь глаз не сомкнул: гасил огонь, спасал город. Недосуг мне было умыться.

Отерся я снегом. Тут мы увидели, как поляки снова поскакали из Кремля с огнем город жечь.

— У нас не зажгут, — сказали ратные. — Вон как мы крепко стали. Скоро начнем палить по Кремлю, так они забудут на вылазки ходить. А на той стороне князь Пожарский пусть хохлов отбивает. А то они, глядишь, и вправду полгорода выжгут. Вон как пламя-то занимается.

И так, мирно и покойно беседуя, мы наряд уже почти изготовили, и ядер принесли. Вдруг раздался за спиной у нас польский боевой крик и трубная музыка. И наскочило внезапно сзади несметное пешее войско.

Товарищи мои не могли ни пищалей развернуть, ни к бою урядиться.

— Братцы, бежим! — только и было слышно.

Я же, по природе естества

своего любопытен будучи, спрашивал у ратных на бегу, откуда у них, так крепко вставших в Чертолье, в тылу поляки оказались.

— Со льда! — ответили мне. — Водяные ворота мы не затворили! Не чаяли от них, бесов, такого злого ухищрения, что они по реке к нам в спины зайдут.

И было великое смертное низлагание, потому что поляки нас жестоко преследовали и безжалостно в спины уязвляли. Я и сам едва ушел; уже погибели чаял, да конь выручил. А был бы пеш, там бы и остался вместе с тысячами других. Едва успел выскочить Чертольскими воротами, да со мной еще один сын боярский — имени его я не успел испросить — а он без шапки был и даже без оружия, всё бросил в поспешности бегства. И оставили мы полякам весь наряд огнестрельный, и зелье, и ядра, и обоз. Но они даже этой добычей не прельстились, единым губительным помыслом ведомые — как бы сжечь и испепелить великий царствующий град, славный меж народами, сердце Российской державы.

Укрылись мы во вражке, именем Сивцеве, что в Деревянном городе близ Арбата. Поляки же нас не преследовали, а сразу стали Чертолье жечь. И полетели на нас тучи дыма черного, и пламя огненное взметнулось за Белой стеной, свет солнечный затмевая. И не слышно было голоса человеческого из-за треска домов пылающих и опровергаемых кровель.

В скором времени огонь перекинулся в Деревянный город, и, ветром раздуваем, быстро разносился. И стало нам невмоготу в Сивцеве вражке от жара и дыма. И мы направились к Арбату. А в переулке нечаянно столкнулись с конными немцами. Они в нас стрелять принялись, и товарищ мой с коня упал. А меня пуля в ногу уязвила, а другая спину ободрала. Но тогда я мнил, что это раны не важные, и боли не примечал.

Поскакал я в другой переулок — там огонь мне навстречу, и жар словно в адской печи. Я в третий — там немцы, в четвертый — снова огонь. Долго я так метался, совсем разумения лишился от смертных тягот и отчаялся спастись. А порты у меня от крови намокли.

Сам не ведаю, как выбрался я из города живым. И оказался, по счастью, близ Девичьего поля. Кругом снег был усыпан телами человеческими: люди толпою из горящего города бежали, и многие, обгорелые или раненые, или дымом удушенные, здесь же на снегу падали и умирали.

А я все это едва различал, ибо от дыма и тяжкого утомления в глазах у меня смутилось, и вместо света Божьего видел я круги цветные, полосы радужные и звездное мерцание. А крика и плача всенародного я тоже почти не слышал, ибо в голове у меня будто колокол набатный бил неумолчно.

Подъехал я к монастырю Девичьему, достал грамоту, и давай кричать:

— Послание от келаря Аврамия! Игуменье от троицкого келаря грамота! Пустите, любезные господа, наияснейшие пане! Не пужайтесь, отворяйте! — а встал я к воротам целым боком, раненой же стороною к полю. — Али не знаете, — говорил я, — что мы с Аврамием присягнули государю Сигизмунду, и были за то премного пожалованы?

Долго я так под воротами ждал, и едва уже языком ворочал, и, верно, начал что-то не по чину говорить, ибо слуги смеялись, грамоту у меня принимая.

— Только не мешкайте отнюдь, — сказал я. — Грамоту тотчас передайте. Видите, уже вся Москва пылает. Я здесь ее подожду.

— Кого ее? — спросили меня.

— Как кого? Настёнку.

Потом я нечаянно с коня упал, и бывшее со мной далее помню отрывочно. Монашки хотели меня в свою больницу положить, а я кричал, что вовсе не ранен. Потом я будто бы деньги кому-то совал и хотел сани купить, чтобы Настёнку в санях везти в Троицу. Но да не продлю долготу слов суетных во утомление читающим!

Ту ночь я провел в Девичьем монастыре, и там мне раны промыли и завязали, но пуля в боку осталась. А утром в Великий четверг, когда поляки последние еще уцелевшие московские дома жгли, мы поехали с Настёнкой в Троицу. А с нами еще несколько саней с людьми и запасами, не знаю чего ради посланных из Девичьего монастыря в обитель чудотворца. Думал я Настёнку везти, а вышло, что она меня везла. Я же был в нерассуждении.

По дороге, Настёнка сказывала, мы еще полные сани наложили немощных и раненых из числа жителей московских, разбежавшихся из пылающего града. Этими немощными и замерзающими был весь снег вокруг Москвы тогда усыпан, словно дно морское песком или небо звездами. Потому что не смогли наши помешать полякам исполнить все зло умышления их: и был весь город сожжен дотла, кроме Кремля и Китая, где сами поляки засели.

А приехали мы в Троицу вместе с князем Пожарским, который храбрее всех сражался в Московском сражении. И не поляки его победили, а огонь, ибо ветром гнало пламя и дым на наших, а поляки за огненной стеной укрывались безопасно и оттуда стреляли. А когда князя Пожарского, кровью истекающего, уносили из огня верные воины, он бился на руках у них, и слезы из очей его ручьями текли, и кричал он: «О, если бы мне умереть! Лишь бы не видеть того, что глаза мои ныне увидали!» Так он о гибели великого города скорбел.

Теперь надлежит мне поведать о важных делах, в Московском государстве бывших, пока я без памяти лежал. А Настёнка мне писать мешает и всячески претит, говоря, что мне вредительно писанием утруждать свое больное и скорбное естество и силу телесную истощать. И грозит бумагу отобрать, как литва у святейшего Гермогена отобрала.

Вот, с Настёнкиных слов, вкратце о бывшем в проистечение названного

Поелику он нездоров еще, и конечно мне писательством своим опостылел, и одеяло у него опять в чернилах, а спросят с меня, а я грамоте и сама навычна, пусть Данило не показуется чрезмерно своею книжностью, сам пишет криво и устава не блюдет, я бумагу у него побрала, а на лоб ему такой налепила пластырь, что он забудет как перо очинять, и о чем ему писать, если он в постели лежал и момотал тщетное, а ежели открывал глаза, то всё ему чудилось, будто мы в осаде, и он о Сапеге с Лисовским спрашивал или выведать пытался, не видал ли чего во сне пономарь Иринарх. Сего ради отсель и впредь писано мною, Настасьей Федоровой.

Когда я из Девичьего монастыря уезжала, от Москвы одни угольки остались. Только стены городские торчали посреди золы. Были стены Белые, стали черные. А еще печи. Домов нет, а печи стоят, и тоже все черные, и дымок над пепелищем курится. Туда б еще чертей, был бы сущий ад. А если хохлов сажей намазать, то будут в самый раз черти.